Сказка об оловянном рыцаре

Первым, что добирается до сознания Дилюка, становится бой часов — хриплый, дребезжащий, от него хочется спрятаться, укрыться с головой, переждать в другом месте. Последовать этому желанию не получается, он чувствует себя будто в дурном сне, где шевельнуться, дернуться, убежать — роскошь, он силится открыть глаза — но их точно нет, он хочет ощутить свое тело — нет и его, страх, страх и беспомощность — он состоит из них почти целиком. Он почти пропускает момент, когда вновь начинает видеть. Точка обзора странная — чтобы глядеть на комнату так, нужно стоять на стремянке возле высокой книжной полки или что-то в этом духе. Дилюк видит, видит ковер на полу, дорогой, с бархатистыми винными кисточками и золотым узором, видит письменный стол красного дерева из Сумеру, видит большое окно, выходящее на лестницы Мондштадта — сквозь стекло выступает золотистое закатное небо, обливающее мельницы и коралловые крыши домов сиянием. Подле окна — человеческий силуэт, и хрупкая, растоптанная память начинает оживать. Эрох! — хочет закричать Дилюк. Но вот странность, он не чувствует у себя ни рта, ни глаз, ни ушей. Не чувствует ничего. Нет запахов, даже малейших, нет дуновений от приоткрытой форточки, хотя тонкая газовая взвесь тюля колышется раненой балериной. Тела будто не существует тоже: сердцебиения, дыхания, ощущения равновесия, осязания от кожи, чувства пространства от каких-то глубоких мозговых структур — ничего нет. Он напоминает сам себе чурбанчик, неведомым образом умудряющийся видеть и слышать. Какое-то время он с непониманием и зарождающейся паникой пытается воскресить в памяти произошедшее. Это происходит с трудом, разум блуждает в потемках, падает, разбиваясь посекундно и тщетно вороша темные завесы. Человек у окна — Эрох, вот уж что он точно помнит! — докуривает тонкую фонтейнскую сигарету, садится за письменный стол и принимается размеренно, спокойно заполнять документы и формуляры. Дилюк следит за этим, мечтая оказаться напротив, закричать, схватить за грудки, за горло и выкинуть его в то самое окно — время полумер для него прошло, он горит, он полыхает незримым огнем — но почему-то не может. Минуты текут, часы на стене напротив отсчитывают одну за другой, нежно чертя пространство и время стрелкой, и Дилюк пытается взять себя в руки, очистить сознание, вспомнить. И постепенно он вспоминает. Часы бьют восемь вечера, за окном — нежные и теплые июньские сумерки, и Эрох откладывает бумаги, такой дисциплинированный, такой ложно-правильный, складывает их в аккуратные стопки, а еще часть — в пронумерованные папки. Протирает влажной тряпицей стол, выбрасывает подвявшие цветы из вазы на подоконнике в мусорную корзину. И наконец удостаивает его взглядом, подходит, глядя прямо и улыбаясь нехорошей улыбкой. Каминная полка, вспоминает Дилюк. В кабинете Эроха здесь находится каминная полка. И высота вроде бы подходит. — Думаю, твое сознание уже должно было пробудиться, — сладко усмехается Эрох. — Мне даже немного жаль, что я не могу этого проверить. Хотя… может, и могу? В его руках появляется что-то мутное, красное, небольшое — его глаз бога, с отчаянием понимает Дилюк — и Эрох подносит его ближе, и тот, не погасший полностью, но еле теплящийся, тут же загорается живой искрой на секунду. — Значит, ты меня слышишь, — констатирует Эрох с удовлетворенным видом. — Надеюсь, ты понимаешь, что так было нужно. Сначала, когда ты на меня вышел, мне казалось, что тебя проще убить. Но Сандроне подсказала идею получше, ведь теперь ты не только безвреден, но еще и доступен для… расспросов, если понадобится. Может, — он скалит свои неровные зубы, — мы вернем тебя в твое тело. Скажем, через… месяц? Или три? Или шесть, или все двенадцать. Сколько будет достаточно, чтобы сломить твой дух? Ты упрямый, я знаю, но поверь мне, судьба превратиться в статуэтку ломала и не таких. Сам посуди, это куда хуже заключения, боли, пыток. Ужасающая скука, невозможность влиять на жизнь вокруг, нет доброй половины привычных ощущений. О чем он говорит, ужасается Дилюк. Что значит — превратиться в статуэтку? Эрох, будто понимая что-то, вдруг достает откуда-то небольшое зеркальце, подносит близко-близко, и… В отражении — небольшая оловянная модель рыцаря в пол-локтя высотой. Дилюк даже помнит, смутно помнит ее, она действительно стояла в кабинете этого предателя, этого подлеца, собирала на себя пыль, непримечательная и простая. Он видит глазами фигурки, он слышит какой-то дурной, дрянной магией, но на этом всё. Эрох его запер. Точней, видимо, это сделала предвестница, но это ничего не меняет. Его невозможно узнать. Никто не будет знать, что декоративная фигурка на каминной полке таит в себе секреты, держит в заточении его душу. У него нет физических ощущений, но Дилюк всё равно фантомно чувствует леденящий холод. — Не думал, что ты выйдешь на меня так быстро, ведь ты сначала даже успел уехать за пределы региона, — сетует Эрох, убирая зеркальце обратно, — я ведь специально подкинул тебе ложный след. Повезло, что леди Сандроне согласилась оказать мне услугу. А ведь теперь я у нее в долгу, — он сокрушенно качает головой, мерзкий, поганый выродок, двуличная тварь. — Но не мог же я позволить тебе меня схватить? Не мог, леденят Рагнвиндра ненависть, ярость и отчаяние, не мог. Поэтому, когда я попытался загнать тебя в угол, в указанном месте столкнулся не с Эрохом — с десятками кукол, неутомимых, встающих даже после тяжелых ударов клинком, после неласковых приветствий от цепей глаза порчи. Он дрался, дрался до последнего, но меч был выбит из его рук, глаз порчи — отброшен в сторону, мир потемнел, а потом он очнулся здесь, в кабинете человека, которого ненавидит больше всего на свете, запертый неведомой магией — какая ирония! — в тело маленького металлического рыцаря… — Надеюсь, ты скоро проникнешься безвыходностью своего положения. А пока, — Эрох тянет пальцы, наверняка поглаживает статуэтку — Дилюк не может почувствовать, только отследить глазами из серебристого металла, — а пока приятного тебе небытия. *** К сожалению, Эрох не врал, ой как не врал. В первую же ночь Дилюк чуть не сходит с ума — лишенный возможности двинуться, кипящий ненавистью, он изводит себя одними и теми же мыслями по кругу. Попрекает раз за разом: в беспечности, в поспешности, в глупости, в горячности, в беспомощности. Мешается все вместе — больные, свежие до остроты ощущения теплой отцовской крови на ладонях, отзвуки уродливого разговора глухой ночью, вывернувшее его наизнанку чувство предательства, горячность клинка в руках, бегство из города, темные, топкие тропы, запах ускользающей тайны, внезапная, бьющая под дых информация, спешное возвращение, ярость, а после — отчаяние, запирающее его в кольцо руками послушных кукол-автоматонов. Он стоит в темноте, не происходит ничего, ему некуда деться от себя самого, и он горит-горит-горит, кажется, будто от него не останется ни уголька. Утомление настигает его уже утром. Летнее солнце спозаранку заглядывает в окно, чертя на полу тени, и Дилюк следит за этим немудренным процессом с внимательностью человека, лишенного всего. Это дает ему небольшой толчок, и Рагнвиндр командует сам себе: успокойся. Если ты будешь давать волю эмоциям, ты проиграешь этому ублюдку. Сойдешь с ума и не выберешься отсюда, а выбраться… Выбраться надо. Дилюк не представляет как, его шансы мизерно малы, мельче виноградного семечка, но сдаваться он не привык. И он решает не сдаваться. Что ж, по крайней мере, Эрох не запер его в какой-нибудь платяной шкаф, оставив в темноте и тишине. Не из милосердия: скорее всего, припас этот способ на крайний случай, если несговорчивый бывший капитан после попытки поговорить откажется сотрудничать снова. Да и понимал наверняка: смотреть на своего пленителя часами будет пыткой, мало чем уступающей полному отсутствию информации. Эрох приходит в кабинет, когда часы бьют десять утра. Дарит Дилюку короткий взгляд, но ограничивается этим. Садится работать. И начинается бесконечная борьба. Днями Дилюк с сосредоточенностью маньяка следит за Эрохом. Он с трудом, но разбирает документы, заполняемые им за столом, успевает фрагментарно читать записи — с каждым новым восходом солнца разбирать перевернутые к нему кверх ногами буквы всё проще и проще. Он слушает разговоры посетителей, стараясь запоминать каждый, даже самый незначительный — про поставки репы для столовых ордена, про сломанные ворота, про украденную из библиотеки книгу. В своем сознании он создает что-то вроде нескольких ящиков, по которым “раскладывает” информацию. В моменты, когда Эрох занят чем-то малозначимым или из кабинета выходит, Дилюк то и дело перетасовывает это в своих мыслях, проверяет раз за разом, воскрешает то, что пытается ускользнуть из памяти. Ему хватает недели или двух, чтобы изучить расположение всех папок, чужие привычки вроде постукивания чайной ложкой три раза о блюдце, время восхода и заката яркого летнего солнца. Ночами ему приходится довольствоваться полным погружением в себя, ведь сна он тоже оказывается лишен. Он строит теории, упорядочивает информацию, придумывает планы своего спасения — ни один из них не кажется хоть сколько-то выполнимым, но что еще делать? Мысли то и дело навязчиво заполняют грезы, яркие, будто сновидения под температурой — болезненно подробно мелькают вспышками разнообразные мелочи, темные лунки подле ногтей отца, покрытые кровью, самый первый праздник ветряных цветов, пёстрый и красочный глазами пятилетнего мальчишки, ровное тепло глаза бога в руках, темно-синий затылок в высокой серебристой траве. Ему то ненадолго становится радостно, тепло от видений прошлого, то столь же горько и больно, а потом его раз за разом накрывает стылый холод его текущего положения, серая пелена, и он зарекается — не буду больше ничего вспоминать! Но остановиться не может. Реконструирует по точкам самые значимые дни своей жизни — дни рожденья, успехи вроде поступления в орден, вроде первого дня капитанской службы, вроде… вроде первого поцелуя, искренне-восхищенно распахнутого голубого глаза. Как жаль, что он не может кричать, не может плакать. Честное слово, он бы этот проклятый ковер на полу заставил бы промокнуть насквозь, поплыть по полу. Когда становится совсем невыносимо, он пытается отыгрывать по ролям сам с собой прочитанные когда-то книги, разбирать сам с собой просмотренные спектакли, он даже придумывает пару дурацких сказок. Только никаких превращений, никаких заточений, Семеро, пожалуйста… Иногда его исступленный разум замирает, как сломанный механизм, и он малодушно мечтает даже не о свободе — просто о смерти, выключите меня, оборвите это, пусть всё закончится… Но внутри него еще рдеет пламя. Оно сжигает слабовольные желания, оно хочет выжить и выдержать всё назло Фатуи, назло проклятому Эроху, вырваться и уничтожить, раскаленным смерчем пройтись по всем, кто посмел… кто смог… Эрох редко говорит с ним, заводит беседу лишь несколько раз. Дилюк запоминает каждый. Один случается пасмурным утром после неплохой ночи — в кабинет залетела шальная бабочка, и Рагнвиндр следил за ней, жадный, несколько часов, пока та танцевала в тенях. — Думаю, ты, Дилюк, уже немного сумел проникнуться, верно? — заговаривает Эрох почти сразу, как появляется в кабинете, немного сонный и в помятом мундире. — Давай-ка так — если ты согласен, заставь глаз бога вспыхнуть один раз. Если нет — дважды, идет? Перед взором Дилюка — мутно-красный камень в оправе, и он фантомно пытается дотянуться несуществующей рукой, схватить его, сжечь дотла это проклятое место и этого человека, но ничего не выходит. — Слышишь меня? Дилюк напрягается, и глаз бога тускло мигает один раз. Мог бы и поиграть в молчанку, конечно, но вся его сущность жаждет поговорить с кем-то — даже с Эрохом, даже в такой невероятно скудной форме. У него просто не получается отказаться от этого. — Отлично, золотой. Признавайся, тяжело тебе? Пожалуйся папочке Эроху, — мерзавец смеется, и Дилюк представляет, как его голова медленно разрывается изнутри, как кровь выступает из ушей, глаз, рта, как он мучительно задыхается, раздирая себе горло. Папочке. Слово так жжется, что Дилюк смутно изумляется, что глаз бога не дает искру, что полка под ним не вспыхивает. Он упрямо заставляет глаз бога мигнуть дважды, хотя, видят архонты, это ужасная, чудовищная ложь. — Маленький врунишка, — разделяет его мнение Эрох, посмеиваясь и поправляя волосы рукой в отвратительном жесте превосходства. — Так значит, ты еще пытаешься лелеять надежду? Это даже хорошо. Тем больней будет ломаться дальше. Не готов пока сотрудничать со мной? Дилюк, отчаянный и больной, снова дает двойной всплеск глазу бога, и ненавистное, изученное до мельчайших черточек лицо лишь равнодушно усмехается: — Хорошо. Поговорим попозже. Новые разговоры ничем не отличаются. Тот, что случается дождливым вечером в тот день, когда Дилюк впервые видит Джинн — она выглядит такой хрупкой, такой растерянной, что Рагнвиндр отчаянно хочет ее обнять, вдруг вспоминает, как у той иногда сбивается сон, как она на нервах иногда грызет ногти, мелочи колют его раскаленными остриями. Тот, который прерывает очередные яркие мечты о том, как Эрох весь в крови валится на этот чертов ковер, на котором Дилюк изучил каждую ворсинку, мечты яростные, ненормально сильные, пугающие его самого и в то же время греющие. Тот, который Эрох заканчивает тем, что поворачивает статуэтку на целые сутки “лицом” к стене, и Дилюк мысленно кричит, когда это наконец заканчивается, и когда даже ненавистные ему предметы в комнате снова становятся доступны для обзора. Дилюк не сдается, Дилюк отказывается подчиняться, Дилюк пытается приспособиться, придумать план. А потом очередным днем неизвестного номера по счету дверь кабинета в очередной раз открывается. *** Он изучает каждую черточку Кэйи. Кэйа выглядит нездоровым, истощенным — у него острее обычного выступают скулы, у него подрагивают уголки рта, а голубой глаз тусклый, лишенный обычной энергии. Дилюк видит, что из-под ворота рубашки всё ещё выступают бинты, ужасается — ведь сколько уже прошло времени? Рагнвиндр оказался на полке спустя месяц после зловещей ночи, а здесь он пробыл… он сбился, но точно несколько недель. Неужели я настолько сильно покалечил его? Или это новые раны, новые травмы в миссиях, которые он совершал уже один, без меня? О двух людях Дилюк пытался не думать в своем заточении — об отце и о Кэйе, и проигрывал раз за разом с обоими. Отец за это время в его голове потемнел, покрылся незнакомой чернотой, точно знакомая было картина, изученная получше и попавшая в другие условия, освещенная как следует и с нового угла. Кэйа… Архонты, ему больно даже произносить это имя про себя. Ох, времени обдумать свою вспышку гнева у него оказалось достаточно. Дилюк снова и снова видел горестно изломавшееся смуглое лицо, небесно-голубой глаз, в котором смешались отчаяние, обреченность и вина, силуэт, тонущий в огненном мареве. Кэйа, который должен был оказаться предателем, но который мелькал в отчетах Эроха как угроза, как “держать его подальше”, как “манипулировать и не пускать к информации”. Кэйа, который должен был бы зацепиться за такое удачное отсутствие Дилюка рядом, но чье прошение об отказе от наследства лежало прямо сейчас в правом ящике, скрепленное подписью и печатью. Кэйа, который должен был быть с Дилюком, но Рагнвиндр отбросил его сам — огнем и мечом. И боль, и ненависть выгорели, оставили болезненную пустоту, сосущую изнутри, а к ней тянулись, нарастали упрямыми вешними травами старые, потрепанные чувства. Дотянуться бы, огладить усталое лицо, спрятать бы в объятиях. Разговор выходит болезненно-коротким — Кэйа отчитывается о каком-то задании на границе, Эрох скупо хвалит его, и Альберих лишь склоняет голову чуть вниз, не выглядя покорным, не выглядя послушным и удобным, и Дилюку делается душно и страшно. Льдистый камень на поясе, крио глаз бога, отзывается нервной пульсацией, когда Эрох встает из-за стола и свойски хлопает Кэйю по плечу: — Не бери на себя сейчас многого. Понимаю, привыкнуть к переменам будет нелегко. Кэйа отвечает вежливой, но пустой улыбкой: — Вряд ли мы сейчас можем позволить себе работать вполсилы, когда обстановка остается такой острой. Не стоит переживать, я подхожу к планированию дел с холодным рассудком. — Это хорошо, ведь это замечательное качество, — почти отечески улыбается Эрох, склоняясь чуть ближе своей змеиной фигурой. — Так и думал, что новость о том, что ты пытался проникнуть в закрытый отдел архива Ордена — какая-то ошибка. Кэйа встречает чужой взгляд, не дрогнув даже ресницей. — Это не ошибка. Точней, немного не та, которую вы, наверное, предполагаете. Я полагал, что там можно найти алхимические расчеты по последнему делу. Я ошибся, забыл, что с прошлого года они в общем доступе. Капитан Альбедо мне всё объяснил. Дилюк, пытаясь впечатать в себя каждую деталь, слышит тонкий перезвон лжи в голосе, видит сомкнутые в кулак пальцы левой руки, следит за тем, как плечи замирают в напряжении. — Что ж, рад, что ты наконец с этим разобрался, — миролюбиво сообщает Эрох. — Думаю, ты справляешься ничуть не хуже, чем твой брат. Дилюк в ярости и смятении глядит на то, как Кэйа отвечает очередной искусственной улыбкой: — Спасибо за похвалу, господин Эрох. Я могу идти? Он не соглашается с фразой, он не отрицает ее, он просто подыгрывает. Эрох отпускает его, Дилюк ловит последние крохи — взметнувшиеся из-за быстрых шагов пряди, силуэт изящной спины, движение руки, притворяющей дверь. Рагнвиндр ожидает, что подлец заговорит с ним, подразнит, но тот игнорирует статуэтку рыцаря. В ближайшие дни и ночи Дилюк лихорадочно крутит внутри себя каждую черточку внешности, каждый изгиб упрямых губ. Голос Кэйи, прохладный, со скрытой силой внутри, звучит так, будто тот рядом, и это сводит с ума. Он пытается вспомнить запах Кэйи, каков тот на ощупь, насколько тяжела его рука на плече. Разум подло раз за разом в тысяче вариаций подбрасывает мечту — Кэйа как-то находит у Эроха его глаз бога, или какой-нибудь договор с Сандроне нет такого Дилюк очнись прошу не поддавайся безумию, или просто понимает что-то шестым чувством это невозможно, и он обращает внимание на статуэтку, Кэйа, прошу тебя, услышь меня, я кричал тебе всё то время, что ты стоял передо мной, Кэйа, прости меня, прости меня, прости меня, я так хочу просто снова дотронуться до тебя… *** Эрох, обычно приходящий в кабинет хотя бы на несколько часов каждый день, отсутствует несколько суток. Дилюк, ненавидя себя, молит Селестию о любом человеке рядом, мысли вязнут сильней обычного, застывающим сиропом, ломким льдом в узком устье, топкой зеленью болотистой мглы. Контроль ускользает от него всё верней, всё путается, мешается, он иногда будто спит наяву, что-то напевает про себя в приступе страха и отчаяния, а потом снова говорит сам с собой, а потом — валится обратно. Тени ползают по комнате, медленно, вытягиваясь, укорачиваясь, хищно подползая к Дилюку и исчезая в сумерках. Дверь снова открывается, и истощенный разум жадно прикипает к Эроху. Тот весел, насвистывает что-то под нос. Его рабочие часы похожи на все предыдущие, но затягиваются непривычно долго, и уже в темноте, в тусклом мерцании свечей тот вдруг поднимает голову, подмигивает статуэтке рыцаря. Если бы Дилюк имел тело, его пронял бы холодный пот. В дверь стучат, Эрох благодарно принимает у пришедшей Ноэлль чайник, вынимает с полки две чашки — нет-нет, я справлюсь сам, Ноэлль, милая, можешь в ближайшие пару часов помочь отделу снабжения? а лучше заночуй там, Герте нужны руки? без проблем, о, спасибо!.. Дверь хлопает, Эрох поворачивается к каминной полке, усмехается, вынимая из кармана две склянки. В одной из них — мутно-белая жидкость, в другой — прозрачная. Он опрокидывает вторую в чайник, всю целиком, и Дилюк не знает, не может знать, что это, но страх сковывает каждую секунду всё сильней. Первую емкость он выпивает наполовину, и идет к камину, и ставит ее прямо перед Дилюком, не загораживая вид, чуть-чуть правей, на самый край. Что ты замыслил? Тревога раскаленными крючьями дерет сознание. А потом в дверь стучат, и на пороге появляется Кэйа, и Дилюка точно бьют огромным молотом. Он точно падает, рассыпаясь на осколки, он кричит — нет, нет, нет, уходи отсюда, беги, Кэйа, прошу тебя. Мысли распадаются на волокна, не формируются в слова, в отчетливое знание, но этого и не нужно. Опасность, Кэйа, уходи, здесь опасно! Кэйа не слышит его. Кэйа понятия не имеет, что Дилюк здесь, на расстоянии протянутой руки, Кэйа утомленно опускается на стул напротив Эроха, и тот разливает по чашкам чай, и Дилюк кричит, умирает, умирает каждую секунду. — Нелегкая выдалась неделька, а? — мирно заводит беседу предатель, убийца, отродье бездны, отпивает из своей чашки. Кэйа чуть покачивается на стуле, не спеша следовать его примеру. Кэйа, пожалуйста, почувствуй! Будь осторожен! Кэйа! Часы бьют, звон наполняет комнату. — Это точно, — негромко соглашается Альберих, баюкая напиток в руках и постукивая пальцами по донышку. — Даже и не знаю, как Фатуи всё время оказываются на шаг впереди. — Может быть, у них есть агент? — невозмутимо предполагает Эрох. Пускай окажется так, что он перепутал склянки, спутанно думается Дилюку. Пусть окажется, что он выпил яда, и упадет сейчас в судорогах на пол, и Дилюк, может, и не освободится даже — но хоть посмеется над ним. Полюбуется холодным телом. Кэйа молча глядит на человека напротив, не спеша отвечать, замирая. — Я думал об этом, — голос звучит устало, но твердо. — Но не сходится. У всех есть алиби. Разве что вы, господин Эрох, напутали тогда с документами майской ночью, — он вдруг смеется, смеется, и в воздухе точно рассыпаются льдинки. — Но это невозможно, — прерывает собственный смех Кэйа, серьезнеет. — Мне удалось проследить за одним интересным человеком, след может уходить в Натлан. Дальше он говорит, говорит что-то еще — подробности в своей гипотезе, наверняка фальшивой, ярким бантиком подкинутой в лапы Эроха нарочно — но Дилюк впервые за долгое время не может разобрать ни слова. Потому что перед своей речью Кэйа делает несколько больших глотков из чашки. А в процессе рассказа — еще несколько, почти осушая ее. Дилюк с ужасом следит за ним, пытаясь распознать любое изменение, цвет кожи, движения, зрачок глаза — но тщетно, ничего не происходит. Эрох поддерживает беседу, отмечает гипотезу как потенциально правдивую, обещает выделить средства на расследование, они обсуждают детали, прямо разговор двух профессионалов, хороших коллег, объединенных общим делом. Страх превращается в тупой, ноющий комок где-то в несуществующих внутренностях, стынет холодным с каждой минутой. — Но конечно, тебе лучше знать, — вдруг говорит Эрох, почти перебивая Кэйю. — У тебя ведь есть свои шпионы. — Шпионы? — Кэйа делает вежливо-недоуменное лицо. — Полно, мои пара осведомителей не могут так зваться. — Ну что ты, дорогой, — ласково отзывается собеседник, и Дилюк задыхается, хотя у него нет легких, — они не могут, это верно. А вот те люди, что добывали тебе сведения о твоем пропавшем брате, они — о, они явно профессионалы. Кэйа, Кэйа, беги! Ты можешь успеть позвать на помощь! Семеро и Селестия, уходи отсюда! Лицо Альбериха темнеет, губы изгибаются в чем-то змеином и скользком: — О, это. У всех есть свои маленькие секреты, не так ли? — Разумеется, — заверяет Эрох, поднимаясь на ноги. Кэйа встает за ним. Как в больном сне, Дилюк смотрит на то, как его качает от движения. Как он зажимает рот рукой, болезненно выдыхая. Как пытается удержаться за кресло, но падает с мягким стуком на ковер. Как в голубом глазу зажигается огонек ужаса. Эрох улыбается, улыбается Дилюку, улыбается каминной полке, улыбается маленькому, почти мертвому оловянному рыцарю, беспомощному, запертому, ничтожному. Встает так, чтобы видеть Кэйю, Кэйю, который судорожно пытается встать и раз за разом валится обратно, хрипло постанывая от боли, который нащупывает на поясе глаз бога дрожащими пальцами, но тщетно. Встает так, чтобы не загораживать Дилюку кошмарное представление. — Твой секрет, Кэйа, в том, что ты только притворяешься покорным, — темный голос звучит в воздухе, забивается намертво, душит. — Твой секрет в том, что ты пытался найти своего брата не просто так, ты хотел помочь ему вычислить убийц вашего отца. Твой секрет в том, что ты уже догадался, кто стоял за этим, и кто загадочный агент Фатуи в Ордо Фавониус. Твой секрет в том, что пытался переиграть меня, но недооценил тот факт, что я могу безнаказанно убить тебя прямо под крышей твоего же ордена, и ты не сможешь ничего сделать… Кэйа мучительно хрипит, застывая на боку, царапая горло. Ноги беспомощно скользят туда-сюда по полу, глаз бога на поясе тревожно мигает, бесконтрольный, и на ковре выступает тонкими иглами иней. Кэйа! Кэйа! Помогите! Кэйа! — Я вернусь сюда, когда ты уже начнешь остывать. Как думаешь, будут твои товарищи озлоблены и опустошены гибелью молодого рыцаря от очередных козней Фатуи? — Эрох усмехается. — Не надейся, что меня кто-то сможет остановить. Я поставил на карту слишком много, я умней их всех, и я умею выдавать свои действия за чужие. А теперь — умирай с этой мыслью, и молись, чтобы это не затянулось. Эрох исчезает из комнаты, но Дилюк почти этого не видит, всё, что он видит — это белеющие губы, это сочащаяся изо рта тонкая струйка крови, это полный боли, мутнеющий глаз. Кэйа сипит, бессильно бьется на ковре, его движения всё слабей и слабей. Я не могу этого допустить! Я не могу! Противоядие издевательски маячит перед Дилюком, и тот пытается, пытается сделать что-то, дотянуться, дотянуться, двинуться, быть с Кэйей, Кэйа, мое сердце, мой родной, не смей умирать, нет, нет… Статичный, мертвый угол обзора вдруг подрагивает, комната будто сотрясается. Склянка соскальзывает, летит вниз, падает на ковер, не разбиваясь, подкатывается так близко к руке Кэйи. Дилюк запоминает широко раскрытый, шокированный взгляд, дальше всё расплывается — дальше фрагменты. Пальцы, смыкающиеся на стекле, сдавленные звуки судорожных глотков, стихающий хрип, болезненный стон первого сделанного как следует вдоха. Тот момент, когда Кэйе наконец удается встать, Дилюк пропускает почему-то тоже, а потом картинка меняется — до боли знакомые пальцы так близко, чернота и шорох одежды, звук биения сердца где-то рядом, еле слышный, сорванный шепот, больной, нежный, переполненный волнением. Он понимает только одно — Кэйа узнает его. И забирает с собой. *** Это тоже оказывается странным, и он снова первым делом распознает звук. Звук надрывного, больного плача, такого горького, что сердце щемит. — Просыпайся, просыпайся! Ну проснись же! Дилюк! Дилюк! Ненавижу тебя, давай, открывай глаза, придурок, давай же! Ты обещал…! Обещал мне…! Сдержи хоть это..! Дилюк делает вдох. Вдох полной грудью, кислород сладко наполняет каждую клеточку, звуки отдаются эхом в ушах. Он ощущает тяжесть своего лежащего на спине тела, ему холодно — и это восхитительно, у него на губах что-то соленое — и это просто фейерверк эмоций, у него живот сводит от голода и всё болит — и он сам вот-вот расплачется от счастья. У него хватает сил на то, чтобы поднять неверные, слабые руки, обнять лежащего на нем камнем человека. И тот давится всхлипом: — Дилюк! Ты здесь! Он открывает веки, вертит головой — ту с непривычки ведет, к желудку подступает ком восторга, шока и тошноты. С размаху сталкивается взглядом с звездчатым зрачком: — К-кэйа... Тот, с мокрым лицом и безумным взглядом, со всей силы лупит рукой — к счастью, не по Дилюку, по постели рядом — и с воем зарывается лицом обратно в него, и Дилюк слабо проводит пальцами по его теплой спине, ощущая, как ткань на груди пропитывается влагой. И засыпает — впервые за долгое время засыпает. *** — Как ты узнал? — первым делом спрашивает он у Кэйи, бледного как смерть, у которого не хватает терпения лежать, как полагается, на соседней койке в Соборе, и поэтому сидящего у него в ногах. Дилюк не может его винить: он и сам каждую секунду хочет дотрагиваться до него, ощущать то, какой он настоящий. И насколько он близко. А еще его пиро глаз бога лежит в пальцах, теплый, родной, Дилюк и не знал, что это так хорошо — держать его в руках. — Эрох не в первый раз прибегал к помощи Сандроне, а та — не в первый раз запечатывала кого-то в “кукле”, и я слышал о таких случаях, — чуть подрагивающими губами улыбается Альберих, отстукивая ритм пальцами на чужой лодыжке, скрытой одеялом. — Я не знал, что с тобой и почему твой след пропал, но когда увидел, как чертова статуэтка на гребаной каминной полке Эроха ни с того ни с сего подпрыгивает сама собой и скидывает мне блядское противоядие — связал два и два. Особенно учитывая, что Эрох смотрел туда перед уходом. Я притащил тебя к Альбедо, а тот сказал, что где-то должно быть твое тело в этаком стазисе, и мы нашли его — Эрох был задержан, и ему пришлось мне сказать, поверь — и мы перенесли тебя в лабораторию, и Альбедо сказал, что не факт, что у него получится отправить твое сознание обратно, и что ты можешь умереть при этом, и я… — он роняет голову, вздрагивая всем телом. — Прости, я… Я не должен быть здесь, рядом с тобой, ведь мы… Мне так жаль, но ведь это ничего не меняет, верно… Он виновато убирает руку, обхватывает себя, точно пытаясь удержать, и Дилюк усаживает свое непривычное, тяжелое, неповоротливое тело, и ловит его за руку, и тихо зовет: — Посмотри на меня. Кэйа поднимает голову, силясь удержать невозмутимое лицо — но идет по швам, губы сжаты в плотную нитку, морщинка между бровями подрагивает, а глаз полон такой чудовищной боли, что Дилюк тонет в чувстве вины. — Кэйа, пока я был заперт, я так хотел снова до тебя дотронуться. Пальцы скользят по холодной щеке, и внутри снова бьется жадность, будто у него сейчас отберут всё, будто всё исчезнет, страх смыкается стальными клешнями, и Дилюк сгребает Кэйю в свои руки, целует жесткие губы раз, два, три, те размыкаются, Кэйа слабо выдыхает с нервным смешком. Дилюк шепчет ему в губы раз за разом — прости меня, прости меня, прости меня — внутри взрывается плотина, его трясет, мир мутнеет, но Кэйа сжимает его руки, держит. Держит, и пока это так, они смогут всё исправить.