Не дрогнет бровь

Дверь хлопает. — Сыр не забыл? Сы-ы-ы-ыр, — кричит Арсений. Задрав одну ногу вверх, он любуется новыми сапогами — сидят, как влитые, продолжая силуэт его конечности. — Не потревожу забытья вот этих бликов на окошке, и ручки скрещиваю я, и также скрещиваю ножки, — просунув голову в дверной проем, Саша встряхивает волосами и улыбается, — любуешься? — Мандельштам? — Блок. — Теперь припоминаю, — Арсений застегивает молнию до конца, так, чтобы голенище сапога еще плотнее обхватывало тонкую лодыжку, — «на ручке сморщенной — колечки». Пошел ты, Алехандро. Сыр взял? — Взял я сыр, — Саша уносится по коридору, точно ветер, пританцовывая, — и кефир тоже, и конфеты с коньяком. — Я же просил не брать сладкого, — ворчит Арсений ему вслед. — А мне потом в магазин бежать в ночи, когда ты передумаешь? Нет уж, Сенюшка, не крути носом, милый. А сыр тебе зачем? — Хочу чесночную намазку сделать. Гости вечером. — Гости, — вернувшийся из кухни Саша приземляется рядом на диван и заглядывает ему в глаза своим лучистым взглядом, — Антон? — Журавль с Олесей. — И Антон? — И Антон. — Хорошо. Арсений опускает обе ноги на пол и встает. Каблук на этих сапогах символический, но он все равно чуть пошатывается, и Саша, вытянув руку, со смехом ловит его. — Нос себе не расквась. Перед гостями-то. ** Чтобы две омеги жили вместе — не такая уж и редкость. По крайней мере, так говорил Арсений маме, которая иногда звонила ему, когда отец уходил на рыбалку. — У вас там в Москве, конечно… — начинала она привычную тягучую свою песню, и Арсений открывал на телефоне приложение со сканвордами и решал их, пока она не уставала говорить. В Москве, действительно, давно относились к этой теме проще — иногда даже подкатывали в барах, в клубных залах, куда они приходили слушать музыку, и пару раз — в театральных лобби. — Ты это даже любишь, — замечал Саша, толкая его в бок. — Воспринимаю как комплимент. — Даже от того усатого, что предлагал снять нам квартиру и наведываться по выходным? — От него в особенности. С твоим начальником повышения не дождешься, с моим — тем более, так я хоть в чьих-то фантазиях окажусь в новой квартире и весь задаренный деньгами. — А делать-то ты что с ними будешь? — Поедем с тобой в Париж… — Стихийный лабиринт, непостижимый лес, души готической рассудочная пропасть? — Блок? — Мандельштам. — Еще я буду все время ходить в спа, и пятки мои будут нежны, как у младенчика. — Ты просто хочешь, чтобы я чаще тебя туда целовал. — Хочу, — признавался Арсений. ** Он шептал в сердце своем: сейчас, и тело слушалось его и вытягивалось, крепчало, обрастало шелковой шерстью. Мягкие большие лапы топтали обивку дивана, мышцы сладко пели, наконец-то, мол, выпустил нас на свободу. Саша устраивался рядом, когда человеком, а когда и второй пантерой — более худой, совсем поджарой, но сильной и теплой. Вылизывал Арсению макушку, задирал там шерсть в смешной вихор. Прикусывал уши, когда Арсений начинал ворчать, и сразу зализывал и там. — Каким ты чувствуешь своего зверя? — спросил он, когда они только-только начали встречаться, сами еще толком не формулируя в слова то, что между ними происходило. Пара ночей с нелепой возбуждающей возней все казались Арсению чем-то проходным, незначимым, ведь голова отказывалась принимать тот факт, что Саша уже давно есть в его жизни — в директе, в долгих посиделках в кофейнях, в балконных ночных разговорах, в истоптанных дорожках парков. — Он непредсказуемый, — честно ответил Арсений, — я его не всегда понимаю. — А каким чувствуешь моего? — Саша целовал его за ухом, мягко притираясь всем телом. Он умел быть — мягким, хотя посторонним порой казался излишне собранным и деловитым. — Нализавшимся ананасового ликера опять. Хотя обещал не трогать эту бутылку. — Колючий мой, — Саша гладил его и тыкался носом ему в подмышку, — сердитый, у-у-у. Одинокий, одичалый, зверь с косматой головой. — Мандельштам? — Мимо, мимо, дорогой. ** — А сексом вы как занимаетесь? — спросил Матвиенко, когда узнал об их отношениях, и Арсений немедленно рассказал ему — как, чтобы неповадно было спрашивать. — Как-то очень порнушно излагаешь, — удивился тот, и Арсений закусил в досаде губу, не получилось смутить, — в плане, вы реально от такого удовольствие получаете? Только лизаться чтоб, и пальцами? — А ты думаешь, нам чего-то не хватает? — Не провоцируй, — отмахнулся Сережа, — я на эти приколы не ведусь, я знаю, что ты на меня вывалишь в ответ. — Жаль. Я надеялся, что сейчас будет что-то про крепкий узел, и что вы, мол, просто никогда раньше с настоящим альфой не пробовали. — А ты реально никогда раньше с альфой?.. — вот теперь изумление на лице Матвиенко считывалось четко. Арсений закусил губу и помотал головой: — Не твое дело. — Батюшки. То есть вот где грань проходит в наших разговорчиках, ладно, уяснил. А Антоха? — А что — Антоха? — Сохнет по тебе, сколько я его помню. Арсений аккуратно разорвал картонный кругляш из-под бокала пополам. И еще раз пополам. И еще. — Шастун маленький. И да, он альфа. И неинтересен мне. — Эыы, — издал что-то неопределенное Матвиенко, — а ты его нюхал хоть? — Сережа, — Арсений посмотрел на него прямо, не отводя уже теперь взгляда, — как там Настенька? — Ладно, — ответил тот, — я понял. ** — Так что твоя чесночная намазка? — Надо комбайн купить, — Арсений трет сыр. Саша, вышедший из душа, прижимается к нему сзади всем телом, попадая в каждый изгиб — они одного роста и почти одной комплекции. — А моя матушка говорила, что только руками нужно тереть овощи, автоматика — не то. Сыр, конечно, не овощ, но подозреваю, что семантика та же. — Бицуху зато подкачаю, — добродушно бросает Арсений. Рука его, правда, уже устала, и Саша целует его в напряженное плечо. — Ты сегодня тренил? Они часто занимаются вместе. Саша смелее его, легче прыгает и резче падает, а Арсений чуть изящнее и больше дразнит невидимую аудиторию — но им симпатичны одни и те же стили в танце и одинаково хорошо дается растяжка. До Саши Арсений больше ленился и пропускал намеченные тренировки, но последний год его тело в таком тонусе, в каком никогда не бывало раньше. — Нет. А надо бы. Сыр — самый калорийный продукт. — Его Журавль все равно весь сожрет, тебе не оставит. — А водка есть? Для Олеси? — И водка для Олеси, и пиво для Антона. Все есть. Сами-то мы что будем пить? Только не пиво, умоляю. — Отстань. Я не буду пить вообще, хочу на пробежку с утра. Пойдешь? — У меня в девять летучка. — Ладно, — Арсений вытряхивает остатки сыра из терки и смотрит на образовавшуюся горку, — а майонез-то есть у нас? Надо побольше, прошлый раз Антон ныл, что слишком сухо вышло. — На верхней полке. Сенюшка… — Что? Саша, уже выпустивший его из кольца своих рук, смотрит на него — и Арсений вдруг замирает, так и не поставив на стол терку. — Ничего. Пахнешь ты хорошо. — Чесноком? — спрашивает Арсений одними губами. Ему вдруг становится не по себе. Но Саши уже нет в кухне — ушел одеваться. Арсений откладывает, наконец, терку и нюхает свои руки. Они, конечно, ничем, кроме ингредиентов намазки, не пахнут. — Ее влечет стесненная свобода одушевляющего недостатка, — слышится из-за стенки. На улице громко звенит трамвай. ** Олеся расслабленно хохочет, Журавль влюбленно гладит ее взглядом — Арсений отводит свой и натыкается на встречный Антонов из дальнего угла. Антон провален всем телом в кресло-мешок, торчит оттуда худыми коленками в широких штанинах и мусолит в руках стакан. Один он уже разбил, и Саша выдал ему пластиковый, поэтому все, что Антон с ним делает, отдает хрустом и риском появления очередных пятен на обивке. На левый арсеньевский сапог что-то прилипло — хлебная крошка, как маленькая звездочка. Арсений стряхивает ее и с сожалением думает, что это первый и последний раз, когда он носит эти сапоги в помещении, потому что они новые и на улице еще не бывали. — Потанцуем? — предлагает Саша. Он выпил два бокала кьянти, и глаза его блестят. Арсений легко поднимается со своего стула: — Погромче только сделай. Саша тыкает что-то в своем телефоне, и музыка из колонок пронзает воздух низкими битами. Легко схватив Арсения за талию, он крутит его, и Арсений послушно ведется, шагая следом, делает оборот, второй — и вновь врезается в тяжелый взгляд с углового кресла. — Дай мне, — вполголоса говорит он, и перекладывает свою руку на Сашиной лопатке. Тот не удивляется, послушно гнется вслед за нажатием и отдает руководство. Арсений уверенно заставляет его наклониться еще ниже, а потом вздергивает обратно и крутит по комнате, слушая только музыку. Он ведет. Он не смотрит в угол, крутит еще Сашу, проводит его под своей рукой, не смотрит в угол, снова заставляет Сашу изогнуться, прогибается вслед сам, не смотрит в угол, выпрямляется, выдыхает — и обжигается с размаху о тот самый взгляд, которого так старался избежать. — Сеньк, — шепчет ему в ухо Саша, — у тебя все-таки течка. Запах другой только, я сразу и не понял. — Почему другой, — тупо шепчет Арсений в ответ. — Не знаю, как объяснить. ** — Не знаю, как объяснить, — они напились тогда на кухне, и Саша был серьезным и мрачным, таким, каким Арсений раньше его не видел, — я знаю, что ты такое, чувствую тебя, мы вместе уже почти полгода. И все-таки… — Ты меня бросаешь? — Нет, Сенюш, если с тобой хотят поговорить — это еще не значит, что все сразу плохо. Арсений сузил глаза. Внутри все подобралось: — Ну ты за ребенка-то меня не держи. — Ох как не держу тебя за ребенка, — Саша подпер щеку кулаком и уставился куда-то в непроглядную поздне-осеннюю ночь за окном, — хотел бы, может, да какой из тебя ребенок. В перьях зеленых ко мне приползла, увилась и впилась… — Это про жабу стих. Можно, пожалуйста, я не буду жабой в твоих сценариях? — А где ты видел жабу в перьях? Василиск это. — Того не легче. Ты будешь воду со льдом? Надо бы запить чем-то все это винище. — Маленький ты мой мастер перевода темы, — Саша вздохнул, — тема еще не началась, а ты ее уже перевел. — Ну спрашивай, — сдвинул брови Арсений, — что ты хотел. Он знал, чего хотел Саша. И когда тот спросил, не то, что Арсений был к его вопросу не готов. Но как было объяснить Саше болезненное чувство — точно защемило в его груди какой-то нерв — чувство, родившееся, когда Шастун, неловкий и большой, и совсем тогда еще юный, зацепил в коридоре его локоть — и вздрогнул всем телом, и закашлялся, а потом что-то говорил, говорил, говорил, точно в температурном бреду, и глаза его искали взгляда Арсения, бегая по его лицу, и было это все совершенно невыносимо. Антону исполнилось тогда едва за двадцать. Ладно, может быть, двадцать четыре или двадцать пять — не так мало, когда читаешь про успехи голливудской звезды, тошнотворно мало, когда думаешь про свой возраст, перекатившийся в другой десяток, и вычитаешь разницу с холодной четкостью металлического калькулятора. Но дело было даже не в возрасте. Наверное. Антон — высокий, пышущий жаром, пахнущий мокрым асфальтом и весенней грозой, он истекал с ладоней потом, и был безнадежно неуместен в арсеньевской жизни. У Арсения были планы, структура жизни, привычный ее уклад, тренировки, занятия английским, расписанные на две недели вперед свиданки с тогдашним ухажером — как всегда, омегой — а Антон был кометой, внезапно врезавшейся в бок ничего не подозревающей планеты. И от него нужно было избавиться, а не нюхать в ужасе его шею, когда он наклонился ниже, лихорадочно заглядывая Арсению в глаза. — Я сказал ему, что не встречаюсь с альфами. — И? — И он ушел. Саша стряхнул невидимые крошки со стола своей красивой тонкой рукой. Арсений проводил это движение взглядом. «Пожалуйста, не спрашивай больше ничего». — Тебе было плохо потом? — Нет. — А со мной? — С тобой мне хорошо, — его ладонь нашла Сашину, ту, что осталась лежать на коленях и стиснула ее, — пойдем полежим котами? — Пойдем полежим котами, — послушно откликнулся Саша, хотя на пьяную голову оборачиваться не всегда было лучшей затеей. В ту ночь любовью они не занимались. ** Арсений подставляет к кухонному шкафу табуретку и влезает на нее. Лекарства у них лежат на самой высокой полке, даже с его ростом не достать — спасибо царским потолкам сталинок. Когда вслед за ним кто-то входит в кухню, ему не надо оборачиваться, чтобы понять, кто это. Гроза надвигается на него. Он прикрывает на мгновение глаза, и табуретка вдруг начинает уходить из-под его ног, ведь сапоги треклятые совсем не предназначены для таких приключений. Крепкие мокрые ладони ловят его за бедра. — Осторожно, — говорит Антон. — У меня течка, — говорит Арсений, — тебе нужно уйти. — Развернись? Его голос стал спокойнее и ниже. Сколько прошло лет этой бессмысленной, беспочвенной дружбы? Пять, шесть? Выдохнув, Арсений осторожно переставляет по табуретке ноги, разворачиваясь в руках Антона. Смотрит на него сверху, цепляет взглядом белесые брови, полные губы, ставшие широкими плечи. — Арс, — говорит Антон. Только он один из всей их компании называет его так. Как в беспамятстве, Арсений протягивает ладонь, прикладывая ее к Антоновой щеке. Щетина на ней оказывается не колючей — мягкой. И Арсений вдруг отчетливо видит его зверя, огромного, светлоглазого, голодного. Антон продолжает стоять перед ним человеком. По щеке его бежит неуемная дрожь. — Почему? — лепит одними губами он. Арсений отнимает руку, отводит от своих бедер чужие ладони и закрывает глаза. Когда он открывает их обратно, Антона в кухне уже нет. ** Арсений просыпается весь мокрый и жаркий. Между ног болезненно-приятно гудит. Закутавшись в простыню, он тащится на кухню. — Хотел приласкать тебя напоследок, — говорит Саша, — но потом все-таки почувствовал, что не надо. — Что? — Арсений часто моргает, пытаясь прогнать сон. Кухню заливает утренний свет, на плите остывает сковорода с сырниками. — Ты все мне поведал так рано, я все разгадала так поздно, — Саша поднимает кружку и делает глоток, допивая остатки своего кофе, — Сенюшка, не могу сказать, что не злюсь. Даже ненависть пока проскальзывает. Но как-то спокойнее все это оказалось, чем я думал, знаешь? — Теперь Цветаеву взялся цитировать? — слабо спрашивает Арсений. — Если я скажу, что это Ахматова, ты мне поверишь? Арсений оседает на стул. Простыня ползет вниз, и он неловко подхватывает ее рукой. — Полежим котами? — просит он едва слышно. Саша встает — он полностью одет. Наклонившись, он целует Арсения в оголившееся плечо: — Позвони ему, Сенька. Сделай себе одолжение. Дверь захлопывается за ним почти беззвучно. ** Арсений не звонит Антону до самого вечера. Когда он все-таки набирает его номер, его сердце стучит так, как не стучало раньше. — Арс. — Приезжай, — просит Арсений. Так не делается, думает он, меряя квартиру шагами, так не делается. — Так не делается, — говорит он Антону, открывая ему дверь. — Я не знаю стихов, — Антон делает шаг в его квартиру. Арсений роняет простыню на пол. Он так ничего и не надел больше, и бедра его блестят — мокрые по внутренней поверхности до колен. Глаза Антона темнеют. — Моя любовь к тебе секрет, — говорит Арсений, и сам же себе отвечает, — Даниил Хармс. Fin