огонь найдет свой дом во мне

Двадцать второго октября "Север" не вышел на связь. На позывной они не ответили ни в семь тридцать утра после радиобудильника, ни в десять утра, когда должны были отчитаться о состоянии оборудования, ни в час дня. Ни в один другой из положенных по графику семи раз. "Север" молчал, отплевываясь помехами и механическим шорохом на линии. Отсутствие связи уже означало чрезвычайное положение, правила Арктики были написаны кровью. — Бестужев, ты полетишь. — Так точно. Миша тревожно вслушался в помехи, прежде чем схватить с крючка свою желтую куртку. На душе было неспокойно. // База "Север" стояла пустой с распада Союза, промерзла до самых железных своих костей, истрепалась зимними ветрами, сорванные крыши столовой и исследовательского корпуса дрейфовали теперь где-то в Северном Ледовитом. Только десять лет назад ее восстановили и снова открыли для зимовок. Сергей Муравьев-Апостол записался добровольцем, когда ему только исполнилось двадцать шесть лет. Проснулся утром дома, в Санкт-Петербурге с непреодолимым желанием поехать в экспедицию в Арктику. Прошел обучение, получил паспорт моряка – мама каждый день причитала, мол, куда собрался, далась тебе эта Арктика, замерзнешь ведь насмерть, дурак, или медведь загрызет, далеко от дома как, господи, Сереженька. — Всего четырнадцать тысяч километров, мам, — спокойно отвечал Сергей, собирая в рюкзак экипировку. Через неделю у него был рейс в Тикси. // Свой первый раз на Северном полюсе Сережа запомнил на всю жизнь. Еще бы. Чуть ли не кубарем скатился с корабля на землю и тут же упал на колени, рвано и хрипло хватая ртом ледяной воздух. Его скрутило в приступе сухой рвоты, перед глазами плыл бесконечный белый снег Арктики. Кто-то из бывалых полярников у него за спиной рассмеялся. — Уболтало? — усы у Орлова моментально покрылись инеем, смягчая суровые черты. Он протянул руку в красной перчатке все еще стоящему на коленях Сереже. Тот слабо улыбнулся, боясь лишний раз пошевелиться, чтобы не захлестнуло новым приступом и схватился на руку командира бригады, задержавшись еще на секунду. — Нормально, все с этого начинали, боец. Готовься, следующие три месяца будешь чувствовать себя как будто по тебе катком проехались, — заверил Муравьева Орлов, когда команда уже вошла в жилой блок. — Знаю, готов, — не найдясь, что ответить, пробормотал Сережа, хотя знал, что нельзя полностью подготовиться к Северу. Нельзя подготовиться к ледяной тоске и холоду бесконечного, безжизненного пространства, виднеющегося из окна каюты на станции. Муравьев наблюдал за своей командой, собравшейся в кают-компании – своей семьей на следующие полгода – за неподдельной радостью на лицах, когда завели старый мотор в дизельном блоке и зажгли свет в общей комнате. Пестель, отслуживший на флоте, вытащил из рюкзака банку пива. Со словами "старый морской волк качки не боится", открыл и залпом выпил почти половину. — Еще неделю не увижу, дайте хоть напоследок порадоваться, — ответил он на взгляды команды. Полярники действовали как единый организм, как хорошо сыгранная команда, иногда двигались даже синхронно. Через три года, уже на настоящей полярной зимовке Муравьев перестанет это замечать. И будет уже не с руки вспомнить себя, молодого, растерянного, с завалившимся за шиворот снегом и с только что сбывшейся мечтой об Арктике. Под вечер вызвали из Мирного, сообщили, что завтра в двенадцать часов прилетит самолет со всем необходимым. Загадочно, с невидимой радио-улыбкой сообщили, что не только у "северников" прибавление. Полярники зашептались и заулыбались, но скоро умолкли и разошлись по каютам. // Арктика оставляла неизгладимый след на судьбе всех, кто в ней побывал. Сережина судьба носила желтую куртку полярной авиации и синюю шапку, вечно болтавшуюся на затылке. Арктика его любила. Не так сильно, конечно, как родная тайга, где он жил, где летал в лесоохране, но по-своему любила. Послушной собакой укладывалась ему в ноги каждый раз, когда Миша Бестужев прилетал с грузом на станцию. Его так легко было любить. Солнечный мальчик с веснушками на носу и в расстегнутой желтой штормовке спрыгивал с вертолета, на ходу подхватывая снежок и растирая в руках колкий арктический снег. Улыбался, жал мокрой ладонью руки полярникам и улыбался. Дышал так глубоко, будто только что вынырнул из-под воды. Молодой совсем, со светлыми усами и веснушками, родом с Большой Земли. Мише было двадцать два, когда он впервые прилетел на "Север". Встречал его Сергей Муравьев в красной аляске, капюшон которой был натянут почти до самого носа, и размахивающий флагами с земли. Миша тогда показался ему совсем ребенком. "Не справится", — сразу подумал Муравьев. И не знал толком, о ком из них двоих говорил. — Сергей, — протянул руку, снимая перчатку и морщась от резкого холода, обжегшего голую ладонь. Температура минус сорок один градус. — Михаил, — Бестужев пожал руку в ответ и замер, глядя на горизонт. Сережа без слов понял его восхищение. В Арктике светило солнце. Или даже два. Полярники Мишу приняли тепло, как родного. Позвали с собой обедать привезенной им же едой, налили чаю, заметив, что он беспокойно трет успевшие замерзнуть руки. — Нельзя кусать руку, которая тебя кормит, правильно? — подмигнул пилоту Романов. Команда рассмеялась. А вечером началась метель. Полчаса назад Сережа смотрел, как солнечные лучи разливались золотом в глазах Миши Бестужева, румяного и разморенного теплом кают-компании и горячим чаем, а сейчас даже дверь жилого блока невозможно было открыть из-за сугроба. — Блять, опять через окно лезть завтра, откапывать, — Орлов курил трубку, отчего походил скорее на пирата, чем на полярника. Ему было пятьдесят, и он в Арктике пятый или шестой раз. Никто не считал, загорелое от скупого солнца лицо и усталые, будто припорошенные пеплом глаза говорили за него, что он на "Севере" давно свой. — А я в форточку уже как лет двадцать не пролезаю. — Так Сережа пущай лезет, он и не заметит даже, — рассмеялся Пестель. В кают-компании натоплено, тепло и светло, будто и не в Арктике вовсе. — Михаил Палыч, ночевать придется, — несмело сказал второй пилот Бестужева. — Не взлетим в такой ветер, пообломает крылья к чертовой матери. — Придется, видимо. Найдете местечко? — улыбнулся Миша, заглядывая в глаза начальнику базы из-за края железной кружки с чаем. — Отчего же не найти, вон у Муравьева вторая койка пустая, пустит, поди, не обидит, — кивает на Сережу Орлов, высыпая табак из трубки в блюдце и вставая из-за стола. — Спать пора, соколики. Сережа принес со склада постельное белье, еще пахнущее стиральным порошком с Большой Земли, и уступил первым идти в душ. Под штормовкой у Миши была простая белая футболка с растянутым воротом, из которого видно острые, мальчишеские совсем ключицы. Сережа невольно зацепился за них взглядом. В маленькой каюте в тусклом свете Миша показался ему еще младше. — Первый раз на "Севере"? — Ага, — ответил Бестужев, вытирая мокрые пшеничные волосы полотенцем. — Вот и я в первый. — С почином, — улыбнулся Миша, садясь по-турецки на койку напротив Сережи. — Как тебя занесло сюда? — Проснулся однажды утром и понял, что хочу в Арктику. Доказать себе, что могу что-то, кроме как шататься по Питеру и работать в офисе, — Миша его слушал. Не отмахивался как все друзья со скептичным лицом. Миша обхватил свои голые тонкие лодыжки руками и слушал. Ему будто бы и правда было интересно. — Получил удостоверение моряка, научился сохранять судно на плаву, медосмотр и вот я уже здесь. Двадцать шесть лет и уже полярник. Сережа усмехнулся, почесал заросший щетиной подбородок и оторвал взгляд от своих рук на коленях. С волос Миши вода накапала ему на футболку, оставив несколько крошечных серых пятнышек – таких же как его веснушки. Бестужев восхищенно присвистнул, за что рисковал получить по голове от Орлова – нечего мне тут насвистывать, беду накличешь! – и не стал дожидаться ответного вопроса. Просто рассказал о своем романе с Арктикой. Закончил академию, служил в МЧС в Москве, потом, почти как Муравьев, одним днем решил уехать в тайгу, в лесоохрану – надоело пыль глотать и кошек с деревьев снимать. В тайге были двадцать недель тренировочных вылетов, а потом назначение, присяга и сорок два раза рабочих полета на пожары. — А чем вообще занимается лесоохрана? — Сережа слышал это слово впервые. И в тайге никогда не был. И таких как Миша никогда не встречал. — Пожары тушим и браконьеров ловим, — Миша говорил о работе даже как-то мечтательно, глаза горели – видно было даже в тусклом свете каютных светильников над койками. Сережа слушал и поверить не мог. Не место Мише здесь, в Арктике и в кабине авиалесоохраны – тоже. Ему бы сидеть в академии художеств в рубашке поверх черной водолазки, рисовать греческие головы, а не задницу морозить в легком самолете по пути на "Север" или отмывать едкую копоть с рук после вылета на пожар. — Однажды, знаешь, ребенка искали. Ребенка, представляешь? В тайге, на самолете лесоохраны и ребенка искали, — Миша улыбался так открыто, мечтательно и тепло. Видно было, что он гордился этим воспоминанием, берег его поближе к сердцу. Как ценное что-то, важное. — Нашли. Сидел на дереве, как медвежонок, на лице ни слезинки... Брат потом в школе на обж рассказывал, что у него, мол, брат спасатель, людей с деревьев снимает и медведей водой поит из бутылки. На самолете летает, только в кабину не пустил ни разу, жопошник. Видно было: соскучился по своим сильно. Сережа невольно вспомнил о своей семье, загрустил. — Не в последний раз видишь, — Миша заметил. Миша сразу все понял по лицу Муравьева. — Обещаю. Сережа тоже все понял. Понял, что Миша ему нравился, когда Бестужев тихонько рассмеялся, ковыряя большим пальцем царапину на ноге. Они обязательно вернутся домой. Сережа покажет Мише Петербург. Какой красивый закат над Петропавловкой, какой он сам на его фоне красивый. Бестужеву точно пойдет Петербург, как родной в нем будет. Домашний такой. А Миша в тайгу его отвезет, в свой егерский домик, сказки будет рассказывать, шаманские легенды северные. Целовать его будет пока губы не заболят. Но все это потом, когда-нибудь. Когда перезимуют. Зимовка в Арктике – даже самая спокойная, без происшествий и чс – была тем еще приключением. Тяжелым, иногда самым тяжелым в жизни, годом посреди ледяной пустыни, один на один с ветром и родиной русского духа. Зимовку нужно было еще пережить. // Сережа первую свою Арктику пережил. Обморозил всего четыре пальца и от горянки в лазарете мучился только раз. Орлов хвалил, опуская тяжелую, огрубевшую ладонь на плечо младшего товарища. Говорил, что держится Муравьев молодцом. Миша прилетел еще один раз, под конец экспедиции уже. Привез новый движок и двести литров керосина на лето следующей смене. Опять в расстегнутой куртке и с шапкой торчащей из кармана. Сережа утром передал в Мирный температуру минус тридцать шесть. Весна совсем. — Миша, замерзнешь! — Муравьев выбежал из кают-компании, на ходу застегивая куртку и надевая варежки. Солнце запуталось у него в волосах – сам от радости шапку забыл на столе. Когда прилетал Миша, Арктику всегда озаряло солнцем. Будто для Сережи специально, чтобы сердце щемило сильнее от нежности, смотри, какой он у тебя. — Ни за что на свете! — отозвался Миша, привычно хватая горсть снега и запуская снежок в Муравьева. Снаряд попал в сердце, разлетевшись яркими осколками по красной штормовке. Обнимались долго, пока Пестель не погнал Сережу разгружать мишин самолет. — Смену закроем – хоть задуши его. — Не надо мне его тут подначивать! — у Бестужева от улыбок и холода болели скулы и трескались обветренные губы, но он просто не мог перестать. Где-то еще, наверное, мог бы. Но не рядом с Сережей, но не в Арктике. Каждый день на станции был похож на другой. Подъем в семь утра от радиосигнала с датой, данными о температуре и прочей информацией, обход и контроль оборудования, под перепалки Пестеля с Романовым и монотонные завывания ветра по бескрайнему пустому ледяному простору, от которого никуда не деться. Одна была радость – кино по вечерам и мишины сообщения. Тайга его глазами была непередаваемо красива. У него дома жил белый пес, помесь с волком, звали Мишелем, как хозяина. Бестужев сказал, что пес достался ему уже с именем. Будь его воля, назвал бы Наполеоном. Или Снежком. Хотя характер у хвоста был прямо-таки наполеоновский. Миша снимал как он по утрам бегает по туману, застилавшему поляну в лесу, трепал пса за ухом, говорил с ним мягким голосом. И Сережа уже не мерз у себя на "Севере", смотря на это. Сережа не хотел больше в Арктику, Сережа хотел к Мише. Если он в тайге — поедет к нему в глушь под Мирным. Если он в Москву вернется — в столицу поедет, на кораблике туристов по реке катать, паспорт моряка, слава богу, получил. Если Бестужева снова поставят летать на "Север" — поедет на "Север". Будет стоять перед главным на коленях, только бы взяли. Миша снова остался на ночь в тот, второй свой прилет. Наврал с три короба, что фильм его любимый сегодня смотрят, да и поздно уже, устал он. Доложил на базу, взял всю ответственность на себя и остался. И забыл про дом, про собаку, про миллион пропущенных звонков на телефоне. Остался только дешевый черный чай на базе "Север" и теплый Сережин бок рядом на диване в кают-компании. — Миша, прилетай почаще. Когда ты здесь, у нас всегда солнце, все спокойно, и Муравьев ни на кого не орет. — Я ни на кого не ору никогда, Паша, — оскорбился Сережа, как бы невзначай кладя Мише руку на плечо. На оголенных задранными рукавами свитера – мозоли от веревки и огрубевшая от холода кожа, до которой Миша очень хотел дотронуться не случайно. // В конце смены на Большую Землю полярников с "Севера" увозил тоже Миша. За спинами грузили вещи в самолет, курили, глядя тоскливо и задумчиво на станцию. Сережа с Мишей, которых за скудные две встречи полярники стали воспринимать как одного человека, смотрели на закатное арктическое солнце – яркое, но по-северному слабое и белесое. — Останешься на полярке или домой, в лесоохрану? — Сережа понимал, что это, возможно, последний их разговор. Если бы слова были оружием, то самым опасным и смертоносным было бы ‘последний’. Поэтому Муравьев осмелел. Он чувствовал, что Миша – это самый главный подарок Арктики ему. — Если еще раз позовут, то пойду в полярку, — Миша закрыл глаза, подставляясь солнцу. А потом вдруг повернулся, все еще жмурясь от лучей, к Сереже. Очаровательно опустил глаза на свои руки в толстых варежках. — И попрошусь летать на "Север". — Поехали уже, домой охота, — подал голос кто-то уже из самолета. Миша вдруг улыбнулся так неудержимо и честно, что Муравьев понял его без слов. А когда он, схватив его за мех на красной куртке, коротко, испуганно коснулся губами сережиных, Муравьев едва не умер. Его переполнила звенящая радость бытия, безумное чувство жизни, ощущение себя живым и счастливым. Он ощутил тепло человеческое сквозь аляску и толстые неповоротливые перчатки. У Сережи в руках был весь холод Арктики, а у Миши на губах – вкус оставленной России, пепел лесных пожаров и тайга. Арктика оставляла неизгладимый след на судьбе всех, кто в ней побывал. // Холод не давал ему забыть. Миша пытался забыть, честно пытался. Но наступившая зима с пронизывающим до костей холодом напомнила ему Арктику, "Север" и Сережу. Количество рабочих вылетов уже перевалило за четыреста, а с "Севера" все еще молчали. Экспедицию набирали каждый год, но в списках фамилии Сережи не было. Миша не хотел лететь не к нему. Писал безрезультатно вконтакте. Муравьев отмахивался — Миш, вообще не до того сейчас. На следующий год поедет. В Антарктиду, может, если возьмут. Бывалый ведь уже. Бестужев каждый раз набирал "я тебе в этой гребаной Арктике сердце свое оставил, дурак", но все никак не отправлял. Гладил пса между ушами, заглядывая в умные глаза, и жаловался ему на жизнь. А потом Сережа позвал его к себе в Питер, написал короткое "приезжай, я соскучился". И Мишино сердце – сердце пожарного, пылкое и огнем закаленное – забилось страшно. Он взглянул на себя в висевшее рядом зеркало – пятна румянца заползли у него даже под ворот серой футболки. "Я соскучился" – и Мише как будто бы снова было пятнадцать лет, и он совершенно не знал, что с собой делать. Следующим утром он уже спускался с трапа самолета на Санкт-Петербург. — Не понял, а ты почему не с гостинцами? Непривычно было видеть Мишу без огромной дутой куртки и вечной шапки в кармане, в простом бежевом пальто, взъерошенного петербургским ветром. Арктические веснушки у него успели сойти – сквозь молочно белую кожу просвечивали вены. — Так и ты не в аляске и побритый, — Бестужев улыбнулся и протянул руку погладить раскрасневшегося после теплого душа Сережу по гладковыбритой щеке, без щетины, к которой он так в Арктике привык. — Я очень рад тебя видеть, — Муравьев стоял босиком, ногам было холодно от сквозняка из парадной. — Я тоже рад. У Миши за душой вся бескрайняя тайга, вся сила огня и немного наличных после зарплаты, у Сережи только и есть, что Арктика и мишина улыбка в кармане. — Да как же ты надоел мне так улыбаться, Бестужев! Иди сюда, — Сережа за лацкан пальто затащил смеющегося Мишу в квартиру. Квартира в Петербурге была гораздо прозаичнее кают-компании на «Севере». Пахло растворимым кофе и освежителем воздуха «арктическая свежесть» – какая ирония – за стенкой кто-то вел светские беседы с пустотой, смеялся и тепло было очень, непривычно. Сережа с грустью подумал, что встреться они здесь, на перекрестке декабристов и вознесенского, они бы не влюбились. Ни за что — так как там. А потом Сережа вспомнил. Москва. Даже не встретились бы. — Когда обратно на «Север»? — Миша все не унимался. Сам ведь соскучился по снегу, по воздуху вместо копоти в легких. — На следующий год. Но только если с тобой. Бестужев убрал у Сережи мокрую прядь волос со лба, пропустил шелковые пряди сквозь пальцы. Руки не мерзли, снежная крошка не обжигала лицо, а дышать все равно не получалось совсем. // Двадцать второго октября арктическая станция "Север" не вышла на связь. На связь по графику они должны были выходить семь раз в течение дня. На три из них "Север" уже не ответил. Бестужев сидел в этот день в рубке, вылетов не было до конца месяца, а лишние руки – и уши – в Мирном никогда не были лишними. У Миши уже внутри что-то переворачивалось от потрескивающей тишины на линии. Он остался один на один с рацией. В глухой и вязкой темноте, прерываемой только собственным тяжелым дыханием, гулко билось сердце. Душа впервые не откликнулась безмятежным спокойствием Арктики, а только протяжнее завыла. Мише было неспокойно. Пока еще не страшно. Сережа зимовал на "Севере" в третий раз. Он скоро должен был сменить Орлова на посту командира, "северники" его кандидатуру поддержали. Муравьева все любили. Даже Пестель – хоть и никогда в жизни, даже стоя голым посреди ледяной пустыни, не признался бы. Сережа в Арктике был в третий раз. Сережа знал, что делает. Миша продолжал слать позывные уже из кабины самолета. "Север" молчал. Было ветрено, температура на станции по последнему показателю с "Севера", переданному вчера вечером, была почти минус пятьдесят. Пока летел, Бестужев молился. Впервые в жизни и не зная кому. Ему казалось, что он остался совсем один в этом мире. Произошел апокалипсис, и вся земля вымерла, вымерзла, под ним только бескрайняя, пустая тайга и вечная мерзлота. А они со вторым пилотом остались наедине с иллюзорным лицом пустоты, сотканной из дыма и страха. Только бы это был просто перемерзший провод. Люди в Арктике исчезали бесследно, растворялись в белом тумане, не оставляя даже последнего слова. Когда посреди чистого неба он заметил столб черного дыма, Бестужев с надеждой подумал, что Сережа хотя бы оставил ему свое последнее "люблю". Это была старая привычка спасателя. Быть готов к тому, что не успеешь. — По лучу, Миша, по лучу, блять! — самолет накренило от ветра, обзор заволокло растащенным дымом. — Какому лучу, там полыхает все! — Бестужев вцепился в руль, пытаясь выровняться. — Мы не сядем, видимость нулевая и полоса вся в снегу, — метель занесла взлетную полосу мелким и сухим, как песок, снегом, что ее почти не было видно. Только кое-где чернели проплешины, но целиком полосу все равно было не видно, сесть на нее вслепую значило почти наверняка проскользить и завалиться набок. — Сядем, никуда не денемся. Правее, по солнцу идем! — Миша, мы разобьемся! Разворачивайся, топлива еще хватит, чтобы вернуться. Слова ударили Мишу куда-то в грудь. Он даже не мог подумать о том, что сейчас развернуть самолет и улететь. Не попытаться. — Они погибнут! Рация вдруг подала голос. Почти ничего нельзя было разобрать из-за помех и оглушительного треска огня. Но Миша услышал. Миша не мог не услышать. — "Север" горит, отопления нет, все запасы воды ушли на тушение. Орлов ранен, нам нужна помощь. — Сережа, мы летим, через пять минут будем у вас. Потерпи, слышишь? — Миша, ты ополоумел совсем? — Сережа не ждал. Не надеялся уже услышать голос Бестужева. Сам нарек себя мертвецом и сдался. Слишком опасно было лететь сейчас на север. Конец октября, начало сезона ветров. — Миша, разобьетесь, сбросьте воду и летите обратно! Миша, я прошу тебя. Но Миша уже не слышал. Одним лишь голосом Сережа дал родиться надежде у него в сердце. Самой. Ему не за что больше было зацепиться, кроме как за перебиваемый помехами слабый голос. — Снижайся, будем вслепую садиться, — спокойно и холодно. Будто бы это – обычный вылет на пожар. Так было проще. Так сердце не колотилось предательски громко и заполошно. — Мы не спасатели, Миша! — Михаил Бестужев-Рюмин, старший сержант МЧС. Я! Я спасатель! Снижайся. Самолет Бестужева совершил почти прыжок в вечность. Миша выскочил из кабины и сразу бросился к горящему жилому модулю. Синяя шапка выпала из кармана и осталась лежать на снегу слепым укором. Полыхало страшно, лицо обожгло раскаленным воздухом. Модуль выбросил в небо облако искр. Пламя уже перекинулось на блоки с горючим, тушить не было смысла. Паша все равно исступленно закидывал в огонь пиленый снег. Из надорванного рукава аляски у него виднелась алая-алая рана. Миша навсегда запомнил кучку отчаявшихся «северников», которые тщетно пытались потушить вспыхнувший как спичка модуль. Закопченные, в прожженной одежде, кто-то даже без куртки в пятидесятиградусный мороз, лица в кровоподтеках и ожогах – ран не замечал никто. У них на глазах умирала вся жизнь «Севера». Он с ужасом пересчитал полярников. Их было пятеро. Сережу Бестужев вытащил из кают-компании на руках без сознания. — Сереж… Сережа, — со слезами позвал Миша. Муравьев лежал на снегу безжизненно и тихо, почти сливаясь с ним. Из рассеченной брови уже не сочилась кровь – подсохла корочкой на рваной ране. — Пожалуйста. Сережа, блять, пожалуйста! Уже сильно позже, через полгода где-то, анализируя действия Сергея, поймут, что он пытался потушить модуль изнутри оставшимися там запасами воды. Когда понял бесполезность усилий, побежал в щитовую. Задыхаясь в едком дыму и темноте, он споткнулся у самого выхода из модуля. Не было времени думать о том, что это он, Бестужев, во всем виноват. Это ведь он уговорил Сережу ехать на эту зимовку на «Север». Но почему-то думалось. И болело, и ныло, забивая собой боль от ожога на кисти. Бестужев не мог унять вой. На плечи легли чьи-то руки, обхватили, попытались оттащить. Что-то про «не поможешь» и «все кончено», но Миша вскинулся, оттолкнул от себя руки и снова припал к замершей, неподвижной груди. Тепло в нем осталось теперь лишь от огня. Арктика не позволила Муравьеву оставить последнего слова. Отняла у него жизнь и свой главный подарок вместе с ней молчаливо и безучастно. Миша поклялся научить своего пса отзываться на кличку Апостол.