Родной человек

Первую неделю я, как положено подростку, ныла и жаловалась. Да что там — я просто ненавидела родителей за то, что нам пришлось перебраться из нашей скудно обставленной, но комфортной съёмной квартиры в бабушкину! Насовсем. Когда я возмущалась, они оставались непреклонны — качали головами и поджимали губы, вздыхали в один голос: «Как ты не понимаешь? Мы ей нужны.» Стиснув челюсти, я кое-как глотала просящееся на волю, честное и очевидное: «Мне она не нужна.» Мне хотелось жить как привыкла — не идеальной, но всё же нормальной жизнью обычной девочки. Смотреть фильмы, не приглушая звука, висеть часами на телефоне, по первому зову со двора наполовину вывешиваться из окна, а после рвать на себя дверцу шкафа и, с отборной руганью отбиваясь от сваливающихся на меня шмоток, впопыхах натягивать кофту, самую симпатичную из всех, что у меня есть. Приглашать друзей в гости — лето же, как-никак. Начало июля, разгар каникул, мой день рождения через месяц — и тут на тебе. Бабушкина квартира оказалась в точности такой, какой я её запомнила, когда ещё в начальной школе захаживала к ней в гости за компанию с папой. И всё же обстановка, что в детстве казалась уютной и чарующей, на деле оказалась унылой и затхлой: ковры на стенах, в узоры которых я с любопытством вглядывалась ещё детскими глазами — буро-серыми пылесборниками; напоминавший мне врата в сказочный дворец сервант — рухлядью; фигурки в виде животных из гжели и стекла — какими-то облупленными уродцами с пустыми глазами. На спинке дивана сидел ярко-жёлтый плюшевый Пикачу, так странно выделяющийся из общего совкового вида квартиры — его мне, помнится, подарила бабушка, как узнала, что я тащусь по покемонам. Забавно, ведь она понятия не имела, кто это и что — называла то ли зайкой, то ли белочкой… Папа запретил его брать домой — говорил, у меня и без того слишком много мягких игрушек. Теперь, годы спустя, вспоминаю и гадаю — а может, если бы Пикачу был со мной ещё в нашей квартире, напоминал мне о бабушке каждый день своим видом… Впрочем, не факт, что всё сложилось бы иначе. Бабушка, которую я запомнила с детства, там и осталась — в квартире, так хорошо сохранившей свой изначальный вид, жил совсем другой человек. Если это существо вообще можно было назвать человеком. Ни повылезший из-под плинтусов линолеум, ни подранные кое-где давно похороненной в мусорном мешке кошкой обои не шли ни в какое сравнение с тем, что случилось с бабушкой. Поэтому мы к ней и перебрались — сразу после того, как она ушла из дома почти на сутки, не взяв с собой мобильник, в поисках родителей. Не моих — её мамы с папой, давно покойных. У бабушки стремительно развивались проблемы с головой, она не могла оставаться одна — и родители приняли решение переехать к ней, в её двушку. Решение, которое никто, разумеется, не обсуждал со мной, пятнадцатилетней, нуждающейся в свободе или хотя бы, на худой конец, личном пространстве. Я не была монстром. Мне правда было жаль бабулю — такую растерянную, тихую, без конца бормочущую что-то себе под нос. То спрашивающую о том, как там у меня дела в школе, то вдруг называющую меня Люсей — именем моей мамы. Но бабушку было жаль всем, в том-то и дело — меня же не было жаль никому, кроме меня самой. Район в другом конце города, где не погуляешь с друзьями во дворе, вместо собственной комнаты — раскладное кресло в разделённой с родителями на троих, душная квартира, пропахшая старым тряпьём — бабушкой. Бабушка повсюду — шаркающая в коридоре мягкими тапочками, стоящая, как привидение, посреди кухни, сидящая на унитазе, в очередной раз забыв закрыть дверь в туалет. Бабушка — постоянно со мной, пока родители работают до позднего вечера. Время для себя — после восьми и в выходные, а так — перспектива провести целое лето в этом плену. Я умоляла родителей нанять сиделку — что, разве так сложно? Они говорили — дорого. Вот в школу пойдёшь, мол, тогда и будет сиделка. Вот так им было плевать на меня, на лето моей молодости, которое просто сгорит или, скорее уж, задохнётся в бабушкиной квартире. Первую неделю это было просто неприятно и тяжело, потом стала невыносимо. Бабушка писалась — и не только в кровать, но и на пол, прямо в коридоре, а когда я, в слезах, морща нос, с тряпкой ползала по полу, ругая её, спрашивая, почему ей было так сложно дойти до туалета, она смотрела на меня этими своими по-рыбьи пустыми, растерянными глазами, мутными от катаракты, и причитала: «Это не я, Люська, зачем ты так?» Мне казалось, она издевается. Мне хотелось сунуть ей тряпку в руки, а уже неделю спустя — и в лицо, ткнув, как невоспитанного щенка. Иронично — когда я в пятом классе подобрала щенка, родители запретили его оставить — как раз потому что он писался на пол. Почему мы должны были "оставлять дома" бабушку? Какая разница, где бы она забывала, как держать ложку — с нами или в доме престарелых? — У меня уже нервы сдают, Ксю, — жаловалась я по телефону подруге, сидя на широком подоконнике в кухне. Даже двор тут казался унылым и мрачным — вид на такую же, как та, в которой я жила, хрущёвку, с лавочками и гниющими после дождя под полуденным солнцем уродливыми игрушками на клумбах. — Мне уже начинает казаться, что я — Люська, понимаешь? Не моя мама, а просто какая-то… я не знаю… рабыня ведьмы, как в сраной сказке. Она даже имени моего не помнит. — Она такая плохая? Прям ведьма? — звенел в трубке голосок Ксюши, всегда неестественно весёлый. В тот момент я с раздражением подумала, что вот ей, наверное, было бы проще терпеть бабушку. — Да нет, я просто… — я шмыгнула носом, понижая голос. — Я заебалась, Ксюнь, понимаешь? Родители целыми днями работают, а я одна с ней, готова на стену лезть… или чего похуже. Тяжёлый вздох Ксюши мне показался наигранным до тошноты. — Слушай, ну потерпеть придётся, это же не навсегда. Не сердись на неё — как-никак, родной человек. И тогда я снова услышала шарканье в прихожей — бабушка топталась у входной двери, дёргала дверную ручку — ключи я спрятала, чтобы не проворонить, если она вдруг решит уйти снова. Я повесила трубку и подбежала к ней, схватила за руку, тут же брезгливо отдёрнув — казалось, сладковато-затхлый запах передался мне через её сухую морщинистую кожу, въелся в мою как зараза. — Ну что, ба? Чего там? — К маме… пора домой, — забормотала она. — Домой к маме. К маме. В школу. В последнее время это стало её основной темой, как будто она, старуха, опять была девочкой, как будто вся жизнь у неё впереди. Моя расцветающая жизнь, отнимаемая день за днём этой сухой пахучей рукой. Я себя чувствовала цветком, чахнущим в когтистой тени ссохшегося полумёртвого кустарника. — Мамы нет твоей! Я есть! Пока ещё есть! — закричала я. — Ты, вонючая, старая… Она даже не вздрогнула, только заморгала часто-часто, беззвучно шевеля губами и глядя перед собой, на дверь. Я не помню, как и когда на это решилась. Лишь помню то, что решение не было импульсивным. После ссоры с родителями, когда в ответ на мои мольбы и угрозы выброситься с балкона я услышала, что я "эгоистка", мне не спалось. Старый Пикачу смотрел на меня чёрными глазами-бусинками со спинки раскладного кресла, фарфоровый сервиз белел в темноте — пузатые чашечки казались мне черепами. Бабушка или я. Она, и без того медленно умирающая, мучающая своим присутствием окружающих, или я, живая, с ясной головой, с работающим на полную мозгом, теряющая себя и друзей, летние деньки в этой тёмной пещере. А чего хотели родители? Чтобы я сошла с ума? Это был единственный вариант, при котором я бы смогла всё это покорно терпеть. Когда я зашла в бабушкину комнату, она спала, и это стало для меня своего рода знаком свыше. Всё складывалось так удачно, так просто… Только руки её вдруг взметнулись, когда я придавила её лицо подушкой, зацарапали цветастую наволочку — тогда я прижала сильнее. Хоть я и ненавидела её, мне хотелось, чтобы всё закончилось поскорее, без лишней возни и боли. Фигурки из гжели смотрели на меня из-за толстого пыльного стекла, не осуждая и не подбадривая — такие же мёртвые, как моя бабушка. К маме, в школу… Она же сама хотела. А я, блять, хотела жить, как обычный подросток! И я была так счастлива тому, что всё наконец закончилось, что была готова прибраться за ней сейчас, после того, как она обмочилась в последний раз. Но мне не пришлось. Что было дальше, я помню урывками. Зарёванная мать и бледный отец — к нему, вроде, приехала скорая, когда меня уводили, но я не уверена. Чёрный мешок, свисающая с кровати окоченевшая рука. Много-много бессмысленных вопросов. За что, как… Ради своего будущего, подушкой. Позже усатый картавый психиатр, говоря со мной, выловил кое-что ещё, откуда-то со дна — оказалось, я и сама успела поверить в ложь, которую аккуратно и тщательно, как корзиночку, сплела в пятом классе. Тогда, собираясь на прогулку, я оставила на потом кучку одежды, вывалившейся на пол из шкафа, а когда вернулась, то поняла, что щенок написал прямо туда, на одну из любимых моих кофточек. Я психанула. Забила его до смерти. Родителям рассказала, что он сбежал во время прогулки, друзьям во дворе — что мама заставила меня выставить его из дома. Мне всегда нравилось, когда меня жалели, а мальчик Паша, умный, голубоглазый, в тот день обнимал меня, пока я плакала, уткнувшись носом в его тёплое плечо. Но всё это не делало меня монстром! Переходный возраст, как постоянно повторял, качая головой, отец, такой непростой… Его просто нужно пережить. Пережить — и пойти дальше, так ведь все делают? Но не всех запирают, оторвав от внешнего мира, вырвав из него, лишив всякого шанса на исправление. Родители не навещают меня, Соня наверняка забыла моё лицо — разве что запомнила тот наш недолгий телефонный разговор, состоявшийся незадолго до случившегося. Какой охрененный повод для глупых сплетен! Но мне всё равно. Мне всё более наплевать с каждой новой неделей и с каждой утренней порцией таблеток. Мои руки, бледные, с синими венами, словно из гжели — смотрю на них, изучаю узоры, как на ковре в детстве… Я всё чаще забываю всякие мелочи — пока ещё ловлю себя на этом, да только с попеременным успехом. Стою, бывает, посреди комнаты для отдыха, смотрю в книгу — и на полном серьёзе до какого-то момента убеждена, что я в школьной библиотеке, да ещё в начальной школе, того и гляди начнётся урок… В бабушку, видимо, пошла — как-никак, родной человек, как сказала однажды Люся.