Это слишком синее небо

Бродяга кружит вокруг него, мягко переступая, с таким хищным выражением лица, что Бруту вспоминаются картинки из книжки о животных, которую Икар однажды с восторгом раскопал в приютской библиотеке. Да, кажется, такими волки и были в момент перед нападением — со вздыбленной холкой, чуть пригнувшиеся к земле, чтобы было удобнее вцепиться в горло. Брут отгоняет ощущение, что стоит ему моргнуть, и вместо человека окажется зверь, и лишь надменно задирает подбородок выше, открывая горло — он не боится. Он знает, что время откровенной вражды миновало, знает, что они заодно, помнит, что Икар ждёт их у костра и, возможно, уже начал волноваться. Разумно было бы сейчас сделать шаг назад, развернуться и уйти, разорвав этот зрительный контакт, отступить первым, но Брут этого не делает. "Только потому, что это небезопасно", говорит он себе. "Нельзя поворачиваться спиной". Он знает, что это ложь, так же четко, как и то, что Бродяга не причинит ему вреда — хотя бы ради Икара, с которым они за прошедшие несколько лет стали так близки, что Брут чувствует горечь на языке каждый раз, когда думает об этом. С этого всё сегодня и началось: Брут вновь нагрубил Икару в ответ на какое-то очередное безумное предложение, Бродяга, разумеется, влез со своими комментариями, а потом и в лес за Брутом увязался, не иначе как чтобы продолжить издеваться. Ах, как просто было раньше, когда браслет был надёжно зафиксирован на запястье и не давал всей внутренней тьме поднять голову. Бруту кажется, что внутри него клубком свернулась змея — готовая молниеносным броском напасть на окружающих, опасная, заставляющая ссориться с Икаром и крепко сжимающая кольца у него самого на шее. Одинокими вечерами в Полисе, когда его душат неожиданные слезы, которых он не понимает и не принимает, Брут, набравшись коньяка из старых запасов, чтобы заглушить хор издевательских голосов в голове, засыпает в кресле Правителя, забравшись на него с ногами, как маленький ребенок. Сосущая пустота внутри так велика и сильна, что он уверен, что однажды не проснется. Он просыпается, потому что должен. С Бродягой всё иначе. Он как будто заставляет тьму притихнуть, уменьшиться и отползти глубже, топит её в горячем раздражении и ярости, когда они вновь и вновь орут друг на друга, срывая голоса. Бруту кажется, что он наглотался огня, так сильно жжёт внутри с каждым вдохом. — Чёртов бывший браслетник, — шипит Бродяга, неотрывно глядя в глаза, — скажи уже что-нибудь, рыба отмороженная, муравей ты колченогий! Что, совсем язык проглотил? Только на друзей кидаться можешь, а, псина бешеная? — Не лезь, куда не просили, и не смей приплетать сюда Икара. — Брут чувствует, что его голос начинает подрагивать от злости, но уже не может, да и не хочет сбавлять обороты, — Я у тебя советов не спрашивал, так что оставь меня в покое, будь так добр. Последние слова он цедит сквозь зубы с насмешкой, зная, как Бродяга не любит нарочито вежливые речевые обороты. Тот ожидаемо вскидывается и скалится в ответ. — Неужели всемогущий глава Полиса показывает эмоции, это же против твоих ублюдских жизненных правил? Что, правда глаза колет? — бросает он. Брут, не выдерживая, делает быстрый шаг вперёд — рука поднимается сама собой, сжимаясь в кулак. В этот момент он так ненавидит своего вечного противника и соперника, что глаза застилает красным. Брут ненавидит его за вечные комментарии, за постоянно влезающий во все дела и переговоры волчий нос, за насмешки и придирки — но больше всего за то, что он прав. Он уже предвкушает момент удара, почти ощущает боль в костяшках — однако ничего не происходит. Бродяга смотрит на него с глазами, округлившимися от удивления, с приоткрытым ртом, и становится будто на десяток лет моложе. В его лице мелькает что-то открытое и беззащитное, то, что Брут помнит (и тщетно пытается забыть) по посиделкам у костра, когда Бродяга усердно продолжает дело своего приемного отца, увлеченно перебирая гитарные струны. Пальцы разжимаются сами собой, и Брут опускает руку, ощущая, как та трясется от невыпущенного напряжения. Он смотрит в голубые глаза напротив, тонет в омутах цвета, которого так боялся Тесей, и чувствует, как изнутри поднимается волна горечи. Как иронично и как жестоко — новый Правитель тоже боится слишком синего неба, но только когда оно отражено в чужих глазах. Как же он жалок. Наконец-то получается сделать шаг назад, и он почти поворачивается, чтобы уйти, но тут, как обычно не вовремя, у Бродяги прорезывается голос. — Эй, ты! А ну не смей! — хрипло и невпопад восклицает он, подскакивает к Бруту и резко толкает его в грудь, заставляя пошатнуться и почти потерять равновесие. Брут вскипает мгновенно — гремучая смесь из разочарования в себе, остаточной злости и непонятной обиды даёт о себе знать. — Да отъебись ты от меня наконец! — в полный голос рявкает он, хватая Бродягу за узкие плечи и встряхивая. Конечно же, это оказывается критической ошибкой, но осознание приходит слишком поздно, когда Бродяга уже быстрым и ловким движением хватает его за грудки в ответ. Брут пытается отодрать его от себя, но тот оказывается поразительно цепким, и явно настроен держаться насмерть — ну или отцепиться вместе с трофейным пиджаком, но это явно не вариант. Они борются как дети, пыхтя и скользя на прелой листве, и Брут не может не видеть, как на таком уже привычном и изученном до мелочей лице появляется вдруг что-то незнакомое — искренняя, полная восторга и ликования улыбка. Это так красиво, что в груди тянет до боли, и Брут удваивает усилия, пытаясь наконец вырваться. Однако Бродяга, смеясь в голос, пихает его сильнее в ответ, заставляя поскользнуться, и Брут, потеряв равновесие, впечатывается спиной в дерево. Удар на мгновение выбивает дух, заставляя закрыть глаза, и следующее, что Брут видит — это чужое лицо всего лишь в жалком сантиметре от него. Бродяга тяжело дышит, придерживая его за плечи, и всё ещё улыбается — точнее, пытается казаться серьезным, но уголки губ упрямо ползут вверх. Вкупе с искрами, пляшущими в глазах, это придает ему такой озорной вид, что Брут не может удержаться — он смотрит и не может насмотреться. В голове почему-то становится тихо, а мир вокруг немного кружится и покачивается, как будто наконец получилось вдохнуть полной грудью после долгих часов удушья. Брут знает, что произойдет дальше, чувствует всей кожей. Вопреки расхожим мнениям, он не робот и уже совсем не мальчик, чтобы этого не понимать. Бродяга облизывает губы, приподнимая одну бровь, и Брут, не веря самому себе, ухмыляется в ответ. Из Бродяги вырывается странный, высокий и задушенный смешок, но Брут не успевает удивиться, потому что уже в следующее мгновение он оказывается совершенно занят. Бродяга целуется совершенно так же, как Брут себе представлял в тихие моменты одиночества в своей пустой квартире: резко, мокро, торопливо, больновато прикусывая нижнюю губу. Брут отвечает, толкаясь языком в ответ, мстительно сжимая чужие бока с излишней силой и притискивая к себе покрепче, выбивая вздох. Бродяга охотно подаётся ещё ближе, не оставляя между ними никакого расстояния, нагло втискивает колено между бедер, заставляя резко втянуть воздух через стиснутые зубы — но тут же ломает весь сценарий, достроенный Брутом у себя в голове, отрываясь от его губ и целуя в колючую к вечеру щеку, в скулу, во взмокший висок, поднимаясь на цыпочки. Брут пытается его отодвинуть, чтобы вновь поцеловать и вернуть всё в привычные рамки, даже провокационного толкается бедрами вперёд, но Бродяга упрямо кусает его за мочку уха, спустившись ниже, и Брут моментально теряет возможность бороться. В голове остаётся только туман удовольствия, и всё, что ему остаётся — это одной рукой гладить Бродягу по спине и боку, изучая выступающие позвонки и острые ребра. Вторую он поднимает выше, мимоходом скользнув по напряжённой мышце на шее, и с наслаждением вплетает во взъерошенную копну волос, слегка почесывая. Бродяга довольно мычит — и вдруг бросает свою миссию по издевательству над чужими ушами. На секунду подняв голову — его раскрасневшееся лицо отпечатывается у Брута на сетчатке, — он вновь ныряет вниз, утыкаясь лицом под угол челюсти, подталкивая наверх, и Брут поддается, откидывая голову на древесный ствол. Бродяга оставляет под ухом благодарный поцелуй — и вдруг ласково трётся носом, щекой, легонько толкается лбом, поглаживая противоположной рукой шею и изредка забегая пальцами на щеку. Брут тонет в этой нежданной и нежеланной нежности, против воли прижимая чужую лохматую голову ближе, и с ужасом ощущает, как глаза начинает жечь. В голове словно зажигается огромный, сияющий красным знак: всё идёт не по плану. Честно признаться, с самого начала шло, но если короткий и быстрый секс по обоюдному согласию Брут мог бы оправдать и вписать в свою картину мира, то это — нет. Бродяга чувствует, не может не почувствовать, как Брут замирает, напрягается, опускает руки — и останавливается, поднимает голову. Смотрит: серьезно, непривычно спокойно, с непонятным выражением в глазах. "Сейчас он отойдет", думает Брут. "Сейчас он отойдет, отпустит язвительный комментарий, и всё вернётся на круги своя". "Отойди. Пожалуйста, я прошу тебя, отойди". Бродяга обнимает его, закидывая одну руку на плечо, а другой скользнув внизу на спину, впивается пальцами — так крепко, что физически даже немного больно. Внутри.. Брут не хочет об этом думать. Он не обнимает в ответ, оставляя руки безвольно висеть вдоль тела, и позволяет себе лишь зажмуриться и на мгновение опустить голову на острое теплое плечо. Огромный колючий комок в горле мучает, режет и не даёт дышать, и Бруту невыносимо стыдно, что он расслабился, упустил контроль, поддался на провокацию. Позволил себе на секунду что-то, чего не заслуживал всю свою жалкую жизнь и не заслужил сейчас. Он уходит, не оглядываясь, и надеется, что в эту ночь всё же наконец не проснется. Уходит, чтобы не вернуться. Он возвращается.