я поцілую твої рани (прод. you drew stars)

      Прохлада освобождает от мыслей. Вечерний воздух гладит лицо, врезается холодком в уставшие покрасневшие глаза, вспотевшую шею, влажный лоб и щеки. Его — этот успокаивающий холод — хочется пропустить сквозь себя, проникнуться им, да так, что глубже некуда. Хочется упиваться им бесконечно, лишь бы никогда не останавливаться.       Но так не получается. Женя скользит по рейлу, приземляется, и соприкосновение с поверхностью выдергивает из мыслей, точнее, из их блаженного отсутствия. Спотыкается ни обо что, начинает падать, но успевает удержаться.       Спустя несколько секунд пытается проанализировать то, что ощутил ранее — спокойствие, пустоту и наслаждение, окутанные прохладой и подаренные короткой, может, 10-секундной поездкой на скейте.       Он не представляет, как можно ощущать то же самое от причинения боли самому себе.       В голове встает тот день. Давняя сцена, болезненно впиваясь в сознание, заставляет застыть. В ужасе.       ***       Женя давно не ощущал такую сильную беспомощность и немощность. Он не знал, как надо себя вести, когда по рукам твоего любимого человека течет кровь, пока его лицо выражает смесь неописуемых эмоций. Он мог бы задать взбучку обидчику или высказать любимому слова поддержки, но он не знал, как понимать, когда жертва и обидчик — один и тот же человек.       Он ощутил явственно, как никогда, что они вдвоем в этом болоте. Задыхаются, захлебываются, тонут, но друг другу и руки не протягивают. Один не может, а второй...       Он не знает, что делать.       Этот день завершился наихудшим из возможных образов. Такой стены, такого отдаления от Лёши Женя не ощущал никогда, даже в день их первой встречи они понимали друг друга лучше, чем тогда, нелепо и молча обматывая Лёшину руку бинтами.       Он просто не находился, что сказать. Уже лежа в кровати, когда на часах было за полночь, Женя ощущал лишь одно механическое, автоматизированное, почти перетекающее в обязанность, желание помочь Лёше. Он злился, что все сделал только из инстинктивного понимания, что надо, а не из искреннего стремления сделать лучше.       Утром Лёша поблагодарил коротким — настолько, что лучше б уж совсем никаким — объятием и поцелуем в щеку, прежде чем убежать на репетицию с Диминой группой. Больше они об этом не говорили. По крайней мере, ближайшие года полтора.       ***       Женя поднимает свою руку, разглядывает запястье. Перед глазами невольно всплывает картинка, которая не похожа ни на какой его самый страшный сон.       ***       Он во второй раз в жизни сжимает окровавленное запястье. На этот раз ему удается выцепить в глазах напротив хоть одну человеческую эмоцию — Лёшин взгляд, словно щенячий, еле блестит слезливым стыдом.       — Зачем ты это делаешь?       Молчание. Лёша втягивает носом воздух, маскирую всхлип, но предательская слеза уже катиться по щеке, а после падает, мешаясь с кровью на стыке кафеля ванной комнаты и паркета гостиной-кухни.       Женю охватывают стыд и страх одновременно. Он мягко обнимает Лёшино тело, со злостью отгоняя мысли о пачкающейся в крови одежде. Поглаживает спину, кладет голову на его плечо, растерянно повторяя: “Прости, прости, прости меня...”.       — Что я могу для тебя сделать? Как помочь? — В душе радуясь наконец найденным словам.       — Побудь рядом... — сипит Лёша куда-то в складку Жениной темной фланелевой рубашки.       Женя уже сам еле держится, лишь бы не плакать, но, крепко сжимая ладонь неповрежденной руки, ведет Лёшу на кухню, усаживает на стул, бережно принимаясь заматывать руку уже более уверенно, чем в тот раз.       Это был первый раз, когда они заговорили об этом. Пройдут месяцы, прежде чем они смогут давать происходящему хоть какие-то имена, а не просто оставлять в памяти под ярлыком “безумно тяжело и запредельно страшно”.       ***       Возвращаясь домой на машине и рассекая темноту полупустых дорог, Женя думает о том, как скучает по Лёше. Как хочет обнимать его, гладить его пушистые волосы, смотреть в его глубокие глаза, прикасаться к его бледной коже, слышать его голос, так редко звучащий на публике, но такой раскрепощенный и приятный наедине с Женей. Как хочет целовать и его щеки, и лоб, и кончик носа, и уголки глаз, и иногда, в самые редкие и интимные моменты, его искалеченные запястья.       ***       После этого случая Жене волей-неволей пришлось признать существование проблемы. Признать, что это не “единоразовый припадок”, а губительная привычка.       Тогда казалось, что каждый Лёшин срыв — это новое испытание для их пары, в ходе каждого из которых они проходят через что-то новое и ужасное.       В тот день Женя впервые всерьез испугался за Лёшину жизнь.       Бочкарев, обычно даже во время приступов самоповреждения сдержанный в эмоциях, плакал, не скрывая. Наверняка не контролируя себя.       И тогда Женя ощутил себя брошенным. Будто в этом болоте, в котором они всегда были вдвоем, теперь остался только он. Вся ответственность легла на его плечи.       Страх сковал. Выработанная с горем пополам стратегия действий казалось совершенно бесполезной — Лёша ни слышать его не слышал, ни видеть не видел.       Слезы стекали по Жениному лицу, лишь больше зля. Беспомощность сгущалась над ними грозовой тучей, с каждой секундой все более навевая чувство, что время на исходе. Женя не знал, где точка невозврата, не знал, как оценить риски, не знал, как помочь. Не знал, потому что до этого дня он не хотел свыкнуться с фактом Лёшиного селфхарма.       Он схватил кровоточащие запястье, стирая красную жидкость нижним краем своей футболки, и стал целовать, целовать, целовать раны, чувствуя металлический привкус во рту и сильнейшую дрожь в Лёшиных руках. У него просто не было сил сделать что-либо другое. Хотел было подорваться на кухню за бинтами, но смутно припомнил, что в последний раз они израсходовали все, а новые так и не купили.       Стянув бежевую футболку, Женя стал обматывать Лёшину руку. Потом поднялся, взял с дивана еще одну из валявшихся, и замотал вторую.       Обхватил дрожащего Лёшу, который все еще бился в истерике. Сглатывая все подступающие слезы, крепко обнял, безостановочно шепча что-то на ухо.       Он не знал, сколько времени прошло. Они молчали долго. Так долго, что в какой-то момент это почти стало сводить с ума.       — Зачем? Зачем, ну, зачем же?! — Женя выдыхался. Тяжелое дыхание выдавало непрекращающееся волнение и не отступающую панику.       Лёше было совершенно точно не лучше. Он лежал на Женином животе, вздрагивая в нервных судорогах, сердцебиение не замедлялось, а дыхание больше получаса не выравнивалось.       — Жень, понимаешь, это для меня как... Пропуск в нирвану. Боль. Без нее я ничего не чувствую. А так... Так хоть что-то. Я не могу... Совсем без этого. Я не знаю, что с этим делать, и вообще, можно ли что-то... — На последней фразе голос надломился, Женя ощутил, как Лёша вздрогнул всем телом, а после лихорадочно вдохнул.       Он прижал Лёшу к себе сильнее.       — Эта жизнь всех насилует и бесконечно ранит. Ты не виноват. Слышишь?       ***       Оглядываясь назад, Женя мог ощутить, как окрепла их любовь и через что они прошли ради этого. И они не остались без награды.       На утро он сразу написал Лёше — вчера этого делать не стал, потому что возвращался домой уж очень поздно и не хотел случайно разбудить его. Лёша охотно согласился встретиться перед тем, как ехать на репетицию. Пообещав приехать к 12, пожелал завтракающему Жене приятного аппетита и вышел из сети.       К обеду квартиру пронзило звучание дверного звонка, и Женя, предвкушая долгожданную встречу, пошел открывать.       Лёшина улыбка легла теплом на сердце. Он первым шагнул, обнимая Женю за плечи, ногой закрывая входную дверь.       — Привет, родной!       Услышав это, Женя примерно в тысячный раз понял, почему так его любит. Всегда любил.       Когда они отстранились друг от друга, Женя не смог перебороть это желание — и, аккуратно засучив рукава Лёшиной толстовки с зелено-фиолетовым принтом “Нервы”, взял в руки запястья. Провел большими пальцами по белым, зажившим полосам и, не удержавшись, прикоснулся губами. К одной руке, ко второй, снова, снова, снова.       Когда он поднял взгляд, его любимые глаза, блестящие от счастливых слез, смотрели, как казалось, прямо в душу.       Лёша вновь не стал дожидаться, пока Женя на что-то решится, и потянулся к его лицу, мягко опуская свои руки на его плечи.