Корона или хомут?

Неправильно, неестественно, ненормально — захлебываться вожделением здесь, сейчас, в сердце проклятых подземелий, пока мертвый бог травит землю ядами своего трупа, а в рожденной им тьме зажигаются новые глаза. Звериные, с вертикальным зрачком; Кахара замечает их во мраке, на выдохе закусив кулак. Мельком — там что-то блеснуло. Нужно помнить о том, что громкие стоны созовут хищников. Он рвано скулит, как загнанная дичь, и разводит ноги. Миазма таращится из угла. От нее разит завистью, лезвие — оскаленный голодно клык. Кахара подмигнул бы весело дьявольскому глазу — но вот горячие руки уже тянут его за шею вниз, и от удовольствия хочется только жмуриться. — Должен признать, — жарким шепотом рассыпается он, — мне еще не доводилось спать с мужиком красивей тебя… Ле’гард не отвечает, однако Кахара не в обиде. Губы Ле’гарда теперь пригодны разве что для влажных, смазанных поцелуев, и с них не сорвется уже ничего, кроме невнятного хрипа. Этими губами капитан Рыцарей Полуночного Солнца больше не выговорит ни слова. Зато с головы до ног зацелует, только подайся навстречу; а уж болтать Кахара горазд и сам. От потрясающего желания — отдаться или взять — голод слегка притупляется. Голоса становятся тише. Их проклятый тандем морочит Кахаре голову еще с первого этажа подземелий. Есть хочется постоянно, и сам себе он кажется бездонной ямой, в которой куски пищи растворяются сразу, едва канув во тьму пищевода. Такой голод не имеет ничего общего с привычным, усвоенным с детства: он просто неутолим. После спуска в катакомбы Кахара бездумно пихает в пасть все, что способен проглотить, и близок к тому, чтобы зажевать собственные сапоги. Страх выедает силы, оставляя пустой скорлупой. Оттого каждая драка неминуемо заканчивается попыткой всунуть в себя чьи-то осклизлые шматы мяса. Оказывается, при желании сожрать можно и каменных карликов. У них даже есть сердце. А потом явились они — голоса. Кахара, набивший тогда рот перьями Истязателя — раскусить стальные мышцы не вышло, пришлось обсасывать то, что получилось отодрать, — связал их с усталостью. Однако после лихорадочного, прерывистого сна они не пропали: повели к вороньему клинку. Миазма легла в ладонь естественным продолжением тела. Голоса оглушительно хохотали. Энки назвал его психом, и Кахара зажал себе рот. Оскорбиться не хватило духу, ведь на прошлом привале они с аппетитом сгрызли руку Энки, которую отсек Истязатель. По его, Кахары, вине. Вскоре Кахара начал жаловаться на головные боли, подавить которые был не в силах даже крепкий эль. А когда он дружески поделился, что демоны внутри него советуют убить все живое да искупаться в крови — поскорее, — Энки предложил снять напряжение иным образом. Тот, будучи скорым на выводы, мигом приткнул его к стене. Здесь же, в соседней с камерой Ле’гарда комнате. Сграбастал за талию — на что от темного жреца, знатока пиромантии и в целом весьма неприятной личности, получил резонный ответ. Руки Энки бледными полозами тогда метнулись к его шее. Кахара ожидал объятий и поцелуя, а тот ладони раскалил и вдавил пальцы в кожу. Жар стиснул горло ошейником. Такие чувства не забываются: казалось, голова вот-вот отойдет от тела, и от боли Кахара завизжал. Энки разжал хватку, лишь когда визг этот взвился выше голоса Д’Арс, изодранной в клочья пещерниками. Ожоги на шее болят до сих пор — бугрятся розовыми волдырями и лопаются при касании. Кто же знал, что заклинатели огня так скупы на простое человеческое тепло? Еще небось обеты целомудрия дают. А теперь у Кахары подпалены волосы. И — что самое обидное — брови. Впрочем, Ле’гард непривередлив. Когда челюсти гуля клацают возле уха, инстинкты велят податься назад. Остекленевшими глазами капитан таращится куда-то сквозь Кахару и снова разевает пасть. Зубы у него пока самые обычные, человеческие. Только вот Кахара не раз наблюдал, как гули обходятся с добычей. Будто жили и умирали лишь ради этого — чтобы изорвать весь род людской на куски и, не жуя, проглотить. Энки обещал — с умным видом, — что некромантия вернет жизнь туда, где она угасла. А вот насчет рассудка уговора не было: разума у поднятого трупа после воскрешения не прибавилось. Да и хваленая красота героя пророчеств померкла. Что ж, стандарты Кахары тоже не слишком высоки. Можно просто вообразить, что Ле’гард крепко напился или малость сошел с ума. Даром что для сильвианского ритуала много мозгов не надо — кролики не дадут соврать, так сказал Энки. — Развлекайся, — с едкой ухмылкой напутствовал жрец. — Только не убей его второй раз. Кахара не осмелился зарекаться. Под черепом взрываются джеттайские фейерверки, когда он притирается к Ле’гарду, как течная кошка. Стягивает кожаный жилет. Ахает от полноты касаний — теперь, по голой коже, по вставшим дыбом волоскам. Отогретые после смерти, ладони гуля елозят по его телу, иногда задевая сломанные ребра — их два, этажом выше Кахару угораздило встретить грудью булаву стража. Затем он, правда, влетел в стену хребтом, но тот уже почти не болит. В тот раз Энки добил мутанта, приплавив шлем к уродливой морде: чудовище просто задохнулось, когда жидкий металл потек в глотку. Шипя от боли, неприятно трезвящей, Кахара пытается заставить Ле’гарда опустить руки себе на бедра. Гуль, будто нарочно, с поразительным упрямством впивается ему в бока. Скользит выше, очерчивая грудь. Точно надеется незаметно дотянуться до шеи. Стоит Кахаре разорвать поцелуй, чтобы отдать приказ, как безжалостные лапищи вжимают его в себя. Энки выдает себя мерзким смешком. Кахара озирается: жрец, вытянувшись мрачной шпалой у стены под единственным факелом, кончиками пальцев рисует по воздуху руны, что пудрят Ле’гарду мозги. Его силуэт он с трудом угадывает во мраке. Выкрадывает у подземельной темноты черты Энки быстрыми, косыми, небрежными взглядами: черный жреческий балахон, что на костях висит, точно на пугале; бледный овал лица; грязно-серый контур — волосы, наверняка выбеленные таящимся в прядях диким колдовством, как гласят поверья. Небрежные штрихи у груди — пальцы. Узкая ладонь неловко держится за бок: Энки по привычке хотел сложить на груди руки, да только рук-то для такого жеста ему не хватает, и один пустой рукав узлом болтается там, где должен кончаться локоть. Две щели стылых, по-змеиному цепких глаз мерцают в неровном свете. Энки чуть щурится, будто собираясь моргнуть, но вдруг передумав, — и в груди Кахары что-то жгучее распускается мгновением раньше, чем Ле’гард увлекает его в поцелуй. Они врезаются зубами со звучным лязгом, как две бешеные псины, рвущие друг у друга голую уже кость, языками толкаются, и Кахара стонет Ле’гарду в рот. Опять пронзает болью: из лопнувшей нижней губы хлещет кровь. Стоит ему отодрать себя от капитана, лицо ожившего мертвеца покрывают алые капли. Синюшный язык тянется их слизнуть, влажно и длинно; отвращение с вожделением поднимаются изнутри почти одновременно. Энки, что удивительно, не сводит с них глаз. Кахара ежится. Вряд ли так просыпается стыд, но становится неуютно. Будто стоит Энки вовсе не на страже, будто стоит потерять контроль — и взамен получишь под сердце нож. — Стесняешься попроситься третьим? — с нарочитой наглостью окликает Кахара. Чуть отводит ногу, ерзая на Ле’гарде, и стаскивает сапог. Не то маняще, не то предостерегающе: если что — швырнет. — Или ждешь очереди? Темные жрецы не славятся целомудрием, зачем отказывать себе в удовольствии… Медленно, мучительно медленно — Энки обводит его взглядом, снизу вверх, по контурам тела. Моргнув, опять что-то пытается разглядеть в лице. Глазами точно лезет под кожу, и все в животе Кахары мгновенно вяжется узлами, тугими, крепкими, каких Ле’гарду никогда не затянуть. Ни живым, ни мертвым. — Думаешь, — тянет жрец, — мне не останется чем поживиться? — Ну, лично меня на всех хватит, — заверяет Кахара. А в качестве подтверждения крутит на палец русую прядь гуля — чтобы на себя дернуть и по-звериному впиться в губы. — А вдруг ты меня ничуть не интересуешь? Кахара утирает рот голым предплечьем и губами чувствует собственные мурашки. — Быть такого не может… — Он старательно подражает чопорному тону жреца, томно глаза закатывает, юлит. Знает: если бы Энки на него зарился, разрешения бы не ждал. — О, да ты просто завидуешь! — Тебе или Ле’гарду? Кахара вдруг замечает, что Энки чуть подался вперед, заинтригованный. Нечто помимо боли от сломанных ребер скребется внутри, высекает искры, готовое распалиться в костер. Он прилагает усилие, чтобы не присвистнуть. В этой дыре у него вконец крыша съедет: еще немного — и возбуждаться будет от вида наконечников стрел да рукояти меча. Миазма косится неодобрительно, сужает пронизанный капиллярами глаз. Желание подмазаться к Ле’гарду еще можно понять, решает Кахара про себя. Но вот Энки — это уже перебор. — Никто не мешает тебе побывать и на моем месте, — он опускает глаза на Ле’гарда, — и подо мной. Нет, правда, перебор. Однако в крайностях тоже есть своя прелесть… Стоит Энки оторвать ногу от пола, Кахару охватывает необъяснимый — неестественный — ужас. Будто опустив ее вновь, жрец раздробит ему череп. Кахара успевает трижды пожалеть о своем предложении, пока Энки делает три шага: легких, вальяжных, ступает совсем неслышно, как-то не по-человечески даже. Словно не живое существо двигается, а тени меняют форму. Когда монохромный силуэт наконец замирает рядом, Кахара боится дышать — однако воздух с шумом вырывается из груди против его воли. Если сейчас протянуть руку, вцепиться в тонкие лодыжки, что едва белеют из-под мантии, повалить его на пол, сверху прижать, оседлать властно, — что будет? Как быстро Энки натравит на дерзкую жертву гуля? Успеет ли Кахара заткнуть ему рот? Когда губы Энки изгибаются, он сглатывает слюну. — Щедро, — вот и все, что говорит жрец, прежде чем щелкнуть пальцами. Гуль распознает команду безошибочно: стискивает шею Кахары неуклюжей, но воистину мертвой хваткой. И, вопреки реальности угрозы, Кахара чувствует себя голодным оборванцем, угодившим на королевский пир. Он беспомощно сипит, силясь на Энки скосить взгляд, подрагивает на чужих бедрах, от животного, примитивного страха смерти возбуждаясь только сильней. Какая-то неясная просьба — мольба, приказ, пожалуйста, сделай что-нибудь, погладь против шерсти, заставь кричать — обжигает ему язык и теряется прерывистым стоном. Он уже не знает, чего желает. Содрать с тела загребущие лапищи, лягнуть со всей дури в живот, на ноги вскочить и броситься наутек, по пути толкнув Энки в стену. Или вытащить из сапога кинжал и вогнать острие в отупелую голову, чтобы мозг из глазницы брызнул, а потом в склизкую лужу повалить и жреца, заколоть его основательно, постепенно. Зажарить и сожрать. Или предложить себя без остатка — голову запрокинуть, беззащитно, бесплатно, отдаться и сойти с ума. Интересно, чего хочет Энки? При попытке обернуться, вывернуться назад, так, чтобы встретиться глазами, чтобы смотреть не моргая, чтобы жар внутри кипел и ширился, — ногти Ле’гарда вонзаются глубже. Отросшие, хотя местами обломанные, они входят легко, как звериные когти, и ломаются вновь, подцепляя кожу на манер рыболовных крючков. Волдыри от ожогов лопаются. Кахара, кажется, чувствует их на вкус оголенной плотью: и горечь гноя, и кислоту пота, чешуйки ороговевшие, запекшуюся давно кровь — и свежую тоже. Резкий запах бьет в нос. Хочется визжать в голос — как горящему заживо, как сжигаемому на костре, — однако горло пережато так, что вырываются из него лишь хрипы. Пламя факела стегает воздух, где-то высоко, где-то в другом мире, плещет искрами, и Кахара слепнет на миг — избыток впечатлений кружит голову страшнее хмеля. Волосы липнут ко взмокшему лбу, шевелятся на затылке. Кажется, Энки у той стены уже нет. Зрение ему изменяет. Он беспомощно скребет Ле’гарду плечи, и локти, и бока, оставляя неровные царапины, однако не причиняя гулю значимого вреда. В ушах шумит. Будто это с грохотом вертятся шестерни, что вдруг зажглись, поплыли перед глазами. Как там распяли Чамбару? Может, его колеса мучения — очередная метафора? Нелепая мысль улетучивается: на Кахару падает тень. Энки, плавно обогнув со спины, пинком опрокидывает его на бок. Камень врезается в лопатки такой болью, словно Кахаре выдирают крылья, она горячей волной окатывает с головы до ног, с небес на землю роняя наверняка. Хватка гуля разжимается — лишь на секунду, достаточную, чтобы сделать вдох. Закричать Кахара просто не успевает. Сквозь туман себя успокаивает: спасибо, что не уткнули лицом в пол. Перспектива оказаться на коленях перед Ле’гардом казалась соблазнительной пару минут назад, а теперь Кахара искренне боится повернуться к Энки задом. Он пытается выкрутиться из-под Ле’гарда, и тогда Энки размашисто, с оттяжкой пинает его в бок. Интересно, всегда ли у него было столько ребер. В груди ноет так, словно костей там под сотню — и все раскрошены в колючие осколки. Заломив Кахаре руки за голову, гуль низко склоняется и обнюхивает истерзанную шею. А затем принимается широко вылизывать щеки, губы, челюсть; рана на губе разошлась сильнее, осознает сквозь марево Кахара, и по лицу заструилась кровь. На едкий гной из сорванных волдырей живой труп не посягает. Что-то аристократическое в нем еще теплится, что ли. Преданность высокой кухне. Хочется закаркать сиплым смехом, легкие выкашливая и сердце вместе с тысячами костей, но сил хватает лишь на короткий хрип. — Живой? — с каким-то нечеловеческим любопытством зовет Энки. Наверное, так звучал бы голос Гро-горота, вздумай древний бог лениво уточнить, что за агнцев человечишки приволокли на его алтарь в этот раз. Он властно оттягивает Ле’гарда за волосы, обводя опухшее, слюнявое лицо брезгливым взглядом. — Эй. — Ты спятил, — с трудом, огромным, огромным трудом выговаривает Кахара. Энки не сразу разбирает слова. Изображает удивление. — Да? Мне казалось, это тебя мы тут лечим от сумасшествия. Он дразняще постукивает по сломанным ребрам носком сапога. Заставляет ждать удара — и с каждым касанием подло врет. Кахара мечтает убедить его в своем здравомыслии, да только аргументы застревают на полпути, и кадык кажется всунутым в горло яблоком. Он задыхается. Он сейчас задохнется. Смерть в лице верного ученика Гро-горота, что людей обращал в пыль силой мысли, появляется совсем рядом. Так близко, что на щеке можно ощутить дыхание — теплое, даже не гнилостное, легко перепутать со свежим гулем, оно щекочет кожу, а Кахару будто одновременно опустили и в кипяток, и в ледяную полынью. Можно даже подумать, что пальцы на его шее тоже принадлежат Энки. Что это он, жилистый и верткий, сидит сейчас на нем верхом, всем весом давя на таз. Стоит жрецу нависнуть чуть ниже, мазнув светлым локоном по голому плечу, — как тело само, иррационально, бездумно подается ему навстречу. В сизых глазах мелькает нечто сродни испугу, и Энки спешно отшатывается. Кахара шумно дышит. Гуль длинно проводит языком по его разбитой скуле. — Нечего было… выставлять меня живым щитом, — продолжает Энки, опять обходя их полукругом, словно выискивая самое слабое место. Кахара сейчас весь — слабый, уязвимый, клубок обнаженных нервов, выбирай — не хочу. Так вот почему он не слышал его шагов и раньше: их заглушал грохот крови в ушах. — Рука темного жреца, знаешь ли, дорого стоит. Однако если ты допускаешь мысль, что увечье сколь-либо сократило мои силы… — Хватит, — срывается на скулеж Кахара, вытолкнув языком единственное слово. Сам не верит, что повелся, как безмозглый мальчишка, на такую грязную, такую злую уловку, что за ложе с гулем продал целую жизнь. Глупая обида надрывается в груди. Он поверил бы, что отчаяние ощущается больнее любой пытки, как вдруг Ле’гард снова цепляет его за шею. И тогда больно становится по-настоящему; еще один волдырь растекается липким месивом. Из глаз брызжут слезы. — Ну и гадость, — пресно комментирует Энки. — Прошу… — Если надеешься вымолить прощение, придется стараться лучше. И Кахара очень старается: ворочает губами, точно брошенная на берег рыба, булькает кровавыми пузырями, что во рту распускаются, глаза пучит жалостливо, испуганно, и кажется, что лопнут они сейчас, что их выдавят из орбит, что голова просто вспухнет — и взорвется, расплескав по полу серую слизь. Старается. Энки — он едва узнаваем в месиве пестрых вспышек и красных узоров, среди потекших стен и пустившихся в пляс теней — приседает возле него. Немного клонится ниже. Ловит каждый ничтожный звук, упиваясь их какофонией просто так — не пытаясь сложить в слова. Слушает внимательно и даже кивает. Кахара заставляет себя поверить в победу, когда по лицу Энки расползается улыбка, и криво улыбается в ответ. В следующий момент Ле’гард ломает ему шею. Кахара перестает дышать. Энки выпрямляется. Брезгливо ступает прочь от растекшейся из-под Кахары лужи и рассеянно замечает, как живописно серые камни почернели, заляпанные следами близости двух тел: мертвого и не очень. Особого торжества Энки не испытывает, однако червоточинка какой-то новой, темной эмоции в нем зудит. Он лениво думает ее расчесать. Все-таки убивать так, не пачкая рук, тягуче и злорадно, куда приятнее, чем по старинке: безыскусно. Неизобретательно. Он, пожалуй, немного собой гордится. Выждал правильного момента, вкусил месть еще не остывшей, но и не обжигая язык. Потеряв руку в драке с Истязателем, Энки не находил себе места. Он готов был в любой момент насадить Кахару на кол, только бы избавиться от этого фантомного зуда, от чувства беспомощности, от едкого, ядовитого страха. Избавиться от Кахары, что мозолил глаза редкими царапинами и лживой ухмылкой, так еще и ел за десятерых. Но спал Кахара чутко, как дикая кошка, шелест оружия узнавал сквозь сон, а для колдовства пришлось подкопить силы. Разумеется, Энки выдумал бы еще уйму способов прикончить его, кроме как заколоть во сне — или придушить гулем. Однако именно вариант этот показался ему самым занятным. В конце концов, Энки ведь тоже надо снять напряжение. Ле’гард отлепляет пальцы от безжизненного тела Кахары и рассеянно, по привычке, обтирает ладони о его штаны. Капитан Рыцарей Полуночного Солнца, пророчествами нареченный спасителем рода людского, поднимает на Энки стеклянные глаза, что затянула поволока раболепия. Даже руки на коленях мирно складывает. Энки долгим взглядом окидывает свой отряд. Задумывается — крепко. Трупы свежие, в отличие от местных подгнивших или мутировавших уродцев, в самом соку, стоит ли упускать такое сокровище? Тут и впрямь осталось чем поживиться. Он косится на Миазму, ища в ней союзника. Клинок пульсирует от бешеной жажды крови. — Думаешь, я тоже заслужил немного веселья, а?