Fly Me to the Moon

Гейл понятия не имеет, как все это началось. И понятия не имеет, почему позволил называть себя этим дурацким именем. Мало ли кто кому кого напоминает и мало ли кто на кого похож, это вовсе не повод называть людей так, как тебе захочется! Однако вот Джон Иган так не считает. Ему будто бы не нравится то имя, которым наградили Гейла родители, поэтому он дает ему свое. Бак. И даже объясняет, почему - история с кучей подробностей про знакомого, которого ему Гейл напоминает, самому Гейлу не нужна, как и новое имя, но он отчего-то не отказывается ни от того, ни от другого. Хотя вряд ли бы Игана так просто остановил его отказ. За именем последовали прикосновения, и, если честно, их было много. Возможно даже слишком много. Гейл не был недотрогой, но тот энтузиазм, с которым Джон тянулся к нему по поводу и без, ошеломлял. Порой Клевен чувствовал себя игрушкой, что досталась слишком уж непоседливому ребенку - его то обнимали, то пихали в плечо, то хватали за подбородок, и всего этого было слишком и иногда чересчур. И Гейл удивлялся на самого себя, ведь тихоней и ведомым он тоже не был, но почему-то позволял Джону проделывать все это раз за разом. Почему-то снова не мог отказать, когда Иган к нему тянулся и льнул. И называл этим совершенно дурацким именем. За именем и прикосновениями появились совершенно неподобающие мысли, и здесь Гейл снова не мог объяснить самому себе, с чего все началось. То ли с того, что он залюбовался как Джон улыбается, чуть склонив голову, то ли с осознания, что глупое прозвище ему нравится, потому что оно почти такое же, как у Джона, то ли еще почему. Про то, что есть парни, которые предпочитают других парней, Гейл конечно же знал, и не считал это чем-то гадким или ненормальным, философски рассуждая, что любовь вообще непростая штука, и случиться может всякое. К тому же, слепым он не был, и мужскую красоту отмечал тоже. Но когда Гейл понял, что засматривается на Джона, то испугался. Не потому что поняв, как именно ему нравится Иган, решил, что это и вправду гадко и неправильно, но потому, что боялся все испортить. Джон ведь был другом. И при всех откровенных разговорах и шуточках ни разу не намекал ни на что такое. Про девушек шутил, иногда чересчур даже. Но ни полслова про то, что с парнями можно обходиться точно так же, как с девушками, хотя это здорово бы упростило ситуацию. Тогда можно было бы сказать: "а ты что, пробовал?", притвориться, будто спрашиваешь не всерьез, и посмотреть, как Джон ответит. Но про парней Джон все не заговаривал, поэтому пришлось запретить самому себе думать о всяком. Дружба и только, и нечего придумывать того, чего нет. Запрещать самому себе у Гейла выходит гораздо лучше, чем запрещать что-то Джону, поэтому скоро прикосновения то к плечу, то к спине и случайно пойманные на себе задумчивые взгляды не будоражат и никаких неподходящих мыслей не вызывают. К тому же, вокруг происходит слишком много того, о чем стоит думать, а иногда от усталости никаких мыслей и вовсе не остается. Когда Джон толкает его к стене ангара, Гейл даже не придает этому значения - видимо, тому снова что-то взбрело в голову, сейчас он об этом расскажет, блестя шальными глазами, а потом они пойдут дальше, и смогут наконец-то хоть немного поспать - день выдался до чертиков трудным. Но они никуда не идут, и Джон ничего не говорит, хотя до этого трещал, не умолкая, прыгал от одной истории к другой, словно выпускал пар - такое с ним после вылетов бывало. И Гейл просто шел рядом, слушал вполуха и иногда согласно угукал, и этого обычно хватало. Но, очевидно, не в этот раз. Джон молчит и не спешит его отпускать, и смотрит, так смотрит, будто с ним, Гейлом, что-то не так. Или с самим Джоном что-то не так, или с ними обоими. Наверное, с ними обоими, потому что Иган внезапно целует его, коротко и резко, и как-то отчаянно, и губы у него горячие и сухие, и кажется, это самые лучшие в мире губы. Не то чтобы Гейлу было с чем сравнивать, но тут и сравнивать не нужно, он просто это чувствует. И это странно и правильно одновременно. В голове все окончательно становится на свои места. Джон отстраняется, всё еще удерживая руку на плече Гейла, и снова смотрит, во все глаза, хотя что он может разглядеть? Вокруг сумерки, и Клевен благодарит бога, дьявола, всех чертей и всех ангелов, которых знает, потому что не хватало, чтобы их сейчас кто-то увидел. Они, конечно, смогли бы что-нибудь наврать и отшутиться, но... Но хорошо, что сейчас почти темно. Сердце стучит где-то в горле, и Гейл опасается, что стоит ему открыть рот, как оно выпрыгнет вовсе. Сказать все же что-то надо, глупо продолжать стоять так просто и таращиться друг на друга в тишине. Но Джон опережает его. - Если хочешь вмазать мне, то вперед, — говорит Иган, и вид у него такой, будто бы он ко всему готов. Гейл закусывает губу и качает головой, едва-едва. Крохотное движение, почти неразличимое в густых сумерках, но Джон его все же замечает, потому что сгребает Гейла в охапку, не обнимает даже, а просто вжимает в себя, и облегченно выдыхает ему в макушку. Тихонько смеется и прижимает еще крепче, так, что у Гейла ребра трещат. - Почему именно сейчас? - говорить не очень удобно, да и не очень-то и хочется, однако не спросить Клевен не может. Джон вздыхает, глубоко-глубоко, будто в холодную воду прыгать собрался, и отвечает: - Потому что вокруг творится черт знает что, и кажется, становится только хуже, а ты не замечаешь вообще никаких намеков, Бак. Именно поэтому. Я просто боялся что не успею тебя поцеловать, понимаешь? - Это звучит подозрительно похоже на то, что обычно говорят девчонкам накануне вылетов, — сдавленно отвечает Гейл и отстраняется, чтобы глотнуть воздуха. - Ну, с ними вроде как обычно работает. С тобой, похоже, тоже сработало. - Ой, да иди ты... Гейл Клевен понятия не имеет, как это все началось, но он совершенно уверен, что не хочет, чтобы это когда-нибудь заканчивалось.