Никакой побочки

Шура скрипел зубами на любое упоминание Князева. И заодно на его шутки, на песни и на рисунки придурочные. Оно всецело стало Михиным. Да так, что Балу совсем места не осталось. И сам Князь как-то чересчур внезапно тоже стал Михиным. Вместе со своей вечно скачущей бровью, не сходящей с лица дурковатой улыбкой и поблескивающей сережкой. Чудо, как хорош. Неотразим ни в одной луже. И Шура откровенно не понимал, чем этот купчинский выходец типичного гоповатого вида так сильно Мишку покорил. Шура для него только из штанов не выпрыгивал — приютил, накормил, напоил и яблочко на блюдечке с голубой каемочкой преподнес. Три зарплаты, блин, скопил, чтобы Михе стоматолога оплатить, а он все равно как банный лист пристал к этому уголовнику. Привел его еще так гордо — точно палку сервелата урвал — и перед носом Сашки поставил, и выдал: «Люби его, — говорит, — как меня любишь». Сашке в ответ захотелось только пальцем у виска покрутить. А потом не то Мишке, не то Князеву по физиономии прописать. Чтоб не лыбился так. В груди взыграло глупое такое, тупейшее, обидное чувство. Тоскливое, будто черти завыли внутри. Собственническое. Не твое — не трожь. Какое уж тут «люби»? Балу бесился, что выбрали не его. Предпочли давнишней дружбе вот это ушастое недоразумение. Впрочем, винил в этом он только себя. На Мишку злиться не получалось, и он злился на Андрея. Тряхнуло тогда не слабо. Чуть гитару из рук не выронил. Только и мог, что стоять посреди репточки, сжимая задеревеневшими пальцами клочок бумаги с недописанной песней собственного сочинения, и как рыба открывать и закрывать рот. Андрей этот еще уставился на него глазищами своими синюшными. Пялился так, что раздеваясь однажды в спальне, Балу наверняка обнаружил бы сочную дыру промеж лопаток. Он сожрал этот взгляд и не подавился. Задрал подбородок, будто выше хотел показаться. С вызовом смотрел в ответ. Потом только допетрил о чем был этот голод в глазах. Шура насилу через несколько месяцев признал, что Андреевы тексты и вправду были… неплохими. Да, пожалуй, это слово подходило лучше всего. Но он все никак не мог понять, что в его собственных перестало Мишку устраивать. Нет, оно, конечно, интересно звучало про охотника, про лесника, про девок мертвых и всякую лесную шушару, — никто ничего подобного не играл, и это делало Князева в Михиных глазах масштабнее что ли. Перс-пек-тив-не-е. И эта перспектива Саше совсем не нравилась. Андрей громкий, суматошный, заполошный. Когда немного освоился в коллективе, то у него одна тема за другой начали появляться, а вкупе с его душевной бесшабашностью они отлично укладывались в сюжет новых песен. Понравился еще всем, чертяка. А Балу все равно от него угрозу чувствовал. Губы кривило подозрение. Шура соперничать не собирался — конкуренция это не про него. Бесконечные соревнования это только между Мишей и Князем. Конечно, ведь в группе стало на одного вокалиста больше. А Андрей оказался из того же сутяжного теста. У него с Михой целый мир один на двоих. Шуре в него проходку не выделили. Мельком только разрешили в щелочку подсмотреть. Дамы и господа, наша концертная программа подходит к концу, благодарим всех за внимание, зайцев убедительно просим скинуться хотя бы на пиво. Саша, к своему собственному удивлению, до жопы гордый оказался, и Мишку уступать не собирался. И раз уж игнорировать Князя не получалось, то он начал к нему присматриваться. Нужно знать врага в лицо. Оправдание он сыскал себе так же быстро, как влип в ситуацию по самые уши. Он делал хуже. Знал, что делал хуже и все никак не унимался. Дрожал, сжимая кулаки, и чувствовал, как его несет. Быстро, сильно. Остановите. И неоткуда ждать этого. Он знал, что перегибает палку. Знал, что язвит чересчур. Знал, что городит лишнего и все равно не мог удержаться. Нащупал, где больнее и лупил туда со всей дури. Балу не хотел об этом говорить. Еще больше не хотел ревность свою демонстрировать Андрею. Чтоб тот не зазнавался, что своим появлением пошатнул Сашкину гордость. Еще чего! У этого купчинского тогда самомнение до потолка взлетит и без того облупившуюся краску покарябает, будет им потом с Гаврилой развлечение — реставрировать, не зря же учились. Да что ж такое, и здесь Миша. Как уместить все, что грызлось, царапалось и рвалось изнутри в подобие слов? — Ты можешь не лезть на мою территорию? Рычал Саша на усердно пыхтевшего над работой Андрея. Он сам до конца не понимал, к чему конкретно это относилось. К плакату. Разумеется, к плакату. Черт его дернул согласиться помочь с оформлением задников для завтрашнего концерта. Не вспомнил как-то сходу, что последний раз кисточки в руках держал на уроке рисования в седьмом классе. И как дневник за тот год закрыл, так и краски больше ни разу не открывал. И потому выходило как-то совсем косо. И черт Миху дернул вспомнить, что именно сегодня он отцу пообещал смену складским охранником отработать. Оборвал в единственный выходной Сашке все телефоны, но выковырял его из квартиры и вместо себя отправил Андрею в помощь. И Князев этот еще… Ни на секунду не потускнел своей лучезарной физей, когда вместо Миши на точке обнаружил злого, голодного, не выспавшегося Шуру. Зато Андрею, похоже, доставляло несоизмеримое удовольствие ползать на четвереньках по всему полотну, постоянно вляпываясь в краску и высовывая от стараний кончик языка, прорисовывать мелкие детали. Балу мечтал, чтобы это мучение поскорее закончилось. — Если бы ты помогал, мне бы не пришлось делать все за тебя, — огрызнулся он, даже не повернув головы. У Шуры проблемы с агрессией. И вот с таким Князем. И поет, и играет, и рисует, и пишет, и чего только не умеет. Балу, между прочим, тоже не пальцем деланный: из вышеперечисленного природа талантом рисовать только не наградила, зато он на машинке вышивать умеет — и чтец, и жнец, и на гитаре игрец, и Кот Матроскин по совместительству. Запомнил, как Андрей взглядом вцепился в безразмерную рубашку, которую он на днях притащил пацанам похвастаться. Глаз с нее не сводил. — Раз у тебя так хорошо получается, может, и закончишь тогда сам? Шура демонстративно отложил краски, поднялся на ноги. И несколько секунд упрямо пялился на взъерошенный Князевский затылок. — Блять, — раздраженно выдохнул Андрей и, развернувшись к нему, глянул снизу-вверх, — в чем твоя проблема? — Моя?! — искренне удивился Балу. Это все, на что его хватило. Огромная, просто космических размеров проблема заключалась в доставучем Князе. Хотя… Это не стало бы проблемой не общайся они чуть дольше, чем пару дней, когда не было репетиций. Слишком быстрые сорок восемь часов. Он и не заметил бы вовсе, если бы не дурацкая привычка подсчитывать все подряд. Даже совершенно ненужное. — Ну не моя же. Андрей отряхнулся и выпрямился, заглядывая Саше в лицо. Он выше всего на пару-тройку сантиметров, но смотрел так, будто Саша был мелкой букашкой. Его голубые глаза просвечивали насквозь. И Шура почувствовал, как у него засосало под ложечкой. — Я тебе не нравлюсь. Теплое дыхание коснулось кончика носа. Балу нахмурился. — Да. — Почему? Саша даже воздухом подавился от прямолинейности вопроса. Потому что. Потому что как ты приперся, то Гаврила с горизонта просто исчез. Потому что теперь он только про тебя и говорит. Носится с тобой как с писаной торбой. Влюбился, что ли? Потому что продыху от тебя нет. — Просто не нравишься и все. Саше очень хотелось, чтобы это прозвучало не так жалко и отчаянно, как скулило внутри. — И все? — Андрей недоверчиво вскинул бровь. — И все. Он пожал плечами как ни в чем не бывало, очевидно, не собираясь давать никаких пояснений, и уже хотел с достоинством отступить от Князева подальше, как тот заставил его остановиться. Буквально припечатал словами к месту. Саше показалось, будто подошвы его ботинок намертво приклеились к полу, и он не мог сдвинуться ни на шаг. — Или ты боишься, что я справлюсь лучше тебя? — С чем? — хохотнул он. — Ну не знаю… с песнями? С группой? — Король и Шут дело всей моей жизни. — С Михой? Он назвал его имя и у Шуры внутри будто лопнула натянутая до предела струнка. Он поджал губы и уверенно шагнул вперед, ткнув пальцем Андрея в грудь. — Миха здесь ни при чем. — Так проблема в нем? — Проблема, Князев, в тебе, — процедил Саша по-отцовски сердито, — в том, что ты только появился, а уже возомнил себя хер пойми кем. Везде ты. Деться от тебя некуда. Сначала Миху себе заграбастал, так теперь еще и тексты пишешь. Мало того, завтра на концерте вторым вокалистом выступаешь. И все не уймешься никак. Челюсти сжались, и на щеках заходили желваки. По мере того, как он распалялся, лицо Андрея становилось все мрачнее. На лбу залегла глубокая морщинка. — Тебе завидно что ли? — Это лоховское мнение. Голос рокотал, и в груди вибрировало злостью. Она колола подушечки пальцев, отчего кулаки сжимались сами собой. Ситуация накалялась и нужно было срочно что-то делать. Отупленный обидой мозг соображал заторможенно. Хотелось покурить. И еще глотнуть свежего воздуха несмотря на то, что на улице стоял необычайно жаркий сентябрь. В помещении было душно до легкого головокружения. Оно началось не то от запаха краски, не то от прохладного пива, которое в такую жару ударило быстрее обычного, не то от непозволительной близости Князева. Шура хотел обойти его по касательной, но как только они поравнялись плечами, Андрей схватил его за руку. Саша дернулся, вырываясь из цепких пальцев, врезался ладонями в его грудь, отталкивая. Князев вцепился в его футболку, рванув на себя, и Саша, не удержав равновесия, налетел на него всем телом, сбивая с ног. Они вдвоем рухнули на дощатый пол и перекатились по нему. Шура, пытаясь отцепить от себя Андрея, брыкался и заехал локтем ему по лицу, ударив куда придется. Голова запрокинулась, и клацнули зубы. — Сука, — прошипел он, хватаясь за вспыхнувшую скулу. — Ты сам виноват. Шура врезал бы еще раз. И еще. Если бы Андрей не цапнул его плечи, переворачивая на лопатки и оказываясь сверху. Он заражался его злостью. Практически физически ощутимой. От которой еще чуть-чуть и вспыхнут ресницы. Чувствовал, как на крейсерной скорости мозги съезжали набекрень. Чувствовал, как глаза застилала багряно-красная пелена. — Пусти. Андрей не услышал. Только ощущал, как пылает щека, и как в пальцах сминалась ткань его футболки. Кожа горела настолько, что ему казалось будто они находятся в эпицентре настоящего пожара. Балу смотрел, не отводя взгляда. — Какого хера это было? — процедил Князь и заметил, как Саша извернулся, когда он склонился ближе. — А че? Добавить? — он почти выплюнул эти слова ему в лицо. Андрей не понял, как оказался так близко. Понял только, что онемевшие от напряжения пальцы разжимаются, чтобы обхватить его челюсть, поворачивая к себе. Чтобы видеть, когда сделает… Он не знал, чего добивался. Он не сжимал его горло, но ладонью можно было почувствовать, как бешено колотилась жилка пульса и вздрагивал кадык. И это чувство опьяняло. Он почти упивался им. Совершенно сухие глаза, в которых лишь на секунду отразилось что-то отдаленно напоминающее презрение, которое тут же сменилось довольной улыбкой. Князь отчетливо ощутил его рваный выдох, кажется, всем телом. — Только не души, меня это заводит. — Чего? Андрей замер. Задрал брови и округлил глаза. И рука, удерживающая и сжимающая, отпустила сама собой. И мир, крутанувшись, приложил его спиной о жесткий паркет. Шура, воспользовавшись секундным замешательством, забрался сверху, нагло усаживаясь на чужих бедрах и обхватывая коленями туловище. Его руки тряслись. Взгляд бешено метался по лицу Князева в надежде зацепиться за что-то, что наконец остановит его. Притормозит. — Я не понимаю, — прохрипел Саша, срываясь на глухой шепот. В помутневшем сознании все ощущались холодные пальцы, касающиеся его кожи и не желающие причинить боль. Андрей держал его на расстоянии, минуту назад прижимая к полу, а он смотрел на него, не отрываясь. Смотрел, пока его рука пыталась сжать подбородок сильнее… и не могла. Смотрел, пока собственная глотка разрывалась от удушья, но не потому, что Князев причинял боль или в легких заканчивался воздух, а потому, что это прикосновение было первым… таким. Изучающим. Почти осторожным. Дышать внезапно стало тяжело — воздух и без того липкий и горячий стал будто еще гуще. Они замерли друг напротив друга, пытаясь восстановить дыхание. Унять грохочущий шум крови в ушах. — Не понимаю, как ты это делаешь… — Делаю что? Передразнил Андрей и поерзал под ним. И это было плохо. Он не мог не понимать, что Балу почувствует это движение. — Блять, — выругался он. — Это? Князь бесстыже усмехнулся, прежде чем схватить Шуру за футболку и изо всех сил дернуть на себя, приподнимаясь и впиваясь поцелуем в его губы. Шура врезался ладонями в пол. Он даже не успел среагировать, только приоткрыл от неожиданности рот. И получилось сразу горячо и мокро. Они стукнулись зубами, отчего Саша протестующие замычал. Нашарив Андреевы плечи, отлепил от себя. — Ты че совсем сдурел, что ли? Осветленные пряди упали на лоб, настырно лезли в глаза. Он запустил руку в волосы, приглаживая и зачесывая их назад. Ошарашенный произошедшим, он застыл в таком положении. Пялился на блестящие от его слюны губы не в силах поднять взгляд выше. — А ты разве не этого хотел, пока так таращился? — Андрей изогнул бровь и быстро облизался. — Как? — заторможено переспросил Шура. Он проследил движение его языка глазами, с трудом сдерживаясь, чтобы не повторить. Он прекрасно знал «как». Андрей не мог не заметить. — Как сейчас, — что-то в его голосе. Мягкость, от которой Саша едва не задохнулся. Такого голоса от него он не слышал никогда. Еще хуже было то, что он так обращался к нему. Это ощущалось легким прикосновением. Почти осязаемым. Почти реальным, совсем как прикосновение его рук. Сначала он дотронулся только кончиками пальцев — Саша даже не почувствовал, — а затем его горячие ладони полностью легли на бедра. Казалось, кожа в этом месте загорелась по-настоящему. Жар, исходящий от его тела, ощущался даже через ткань брюк. Балу пытался заставить себя думать, что все это происходит не с ним. Но он слышал, как громко и беспомощно отключались мозги. Отказываясь понимать, что вообще сейчас происходило между ними. Как он допустил такое? И что самое страшное — почему эта ненормальщина ему нравилась? В голове крутилось только его имя. Словно в попытке вернуть Сашу в сознание. И ни черта не получалось. Шура наклонился ниже и поцеловал снова. Сам. Пытался его губы съесть. Кусался, зализывал, целовал, задыхаясь. Дорвался в вакууме до желанного воздуха и все никак не мог надышаться. Будто Андрей должен был ему частичку своего таинственного и загадочного передать. Потому что внутри нескладно вопило и ныло — это я, я должен быть. И музыку делать, и стихи сочинять, и книжки писать. Этот небось за всю жизнь ничего умнее азбуки не осилил. Так до сих пор «жы-шы от душы» и пишет. А у Шуры грамотность врожденная, он таких издевательств над орфографией не потерпит. И доказать что-то хотелось. Не то Мишке, не то вообще себе, не то этому — купчинскому. Я ведь еще ничего, я еще тоже кое-что могу. Рано ты меня, Мишка, со счетов в бэк-вокал списал. Андрей в ответ прикусил его губы до крови и тут же зализал свежую ранку. Солоноватый металлический вкус отозвался на языке. Князев уже вовсю шарил руками у Саши под футболкой, все что-то трогал, гладил, запуская целую волну мурашек по спине. Руки вынырнули и, подцепив край ткани, потянули вверх. Шура отстранился, с влажным тягучим звуком разорвал поцелуй и стянул футболку через голову. Оказавшись обнаженным по пояс, он поспешил избавить Андрея от одежды. Пальцы не слушались и дрожали, торопливо выуживая одну за другой пуговицы из петель. Андрей рванул полы рубашки из джинсов и принялся помогать, расстегивая пуговицы на животе. Терпение заканчивалось. Шура играл желваками, чувствуя, как с каждым движением руки упруго и быстро отвердевал член. Он потянулся к его ремню. И напряженные запястья тут же остановили. — Почему ты сверху? — А кто? — прохрипел Балу низким от желания голосом, — ты что ли? — Баш на баш сторгуемся? — Андрей заметил непонятливо сведенные к переносице брови и решил уточнить, — ну, ты ‐ мне, я — тебе? — Есть идея получше. Он хитро улыбнулся и быстро расправился с чужой ширинкой. Он не хотел останавливаться. Черт, только не сейчас. Но руки снова удержали. И он едва не взвыл. — Погоди, — попросил Андрей, и Саша заметил, как залило алым его щеки, — только давай не… — Не боись, твоя жопная девственность не пострадает. И потянул джинсы вместе с бельем к коленям. Сорвал почти варварски, не до конца расстегнув молнию и проехавшись жесткой застежкой по чувствительному и твердому. Крепкий член с нежно-розовой открывшейся головкой влажно шлепнулся на взмокший живот. Саша думал, что упадет в обморок или — как минимум — скривится от отвращения при виде голого парня. Но ничего подобного не произошло. Он даже затаил дыхание, с бесстыдным восхищением залюбовался доверчиво жмущимся, возбужденным и распластанным под ним Андреем. Рубашка разметалась в стороны, открывая взгляду совершенно безволосую гладкую грудь с аккуратными пятнышками сосков. Она тяжело вздымалась от каждого вздоха, а под кожей очерчивалась реберная клетка. Шура проследил еле заметную дорожку светлых волосков от крошечного углубления пупка к паху. Его бросило в жар. Он почувствовал, как горячая волна, лизнув загривок, скользнула вниз. В штанах стало невыносимо тесно. Он будто только сейчас на грани ужаса осознавал, что они собирались сделать. И не хотел этому сопротивляться. — Балунов, ты че там, уснул, что ли? — Ща, погоди, — выдохнул Саша, почти бессознательно накрыв ладонью его бок. — Че ты там разглядываешь? — Андрей занервничал и поерзал. — У тебя такой же. — Побольше. Балу глянул исподлобья, расплываясь в довольной ухмылке. Еще раз впился взглядом в обнаженное тело между своих разведенных бедер. Худое и угловатое, оно было самым желанным, податливым и горячим. — Пошел ты. Обиженно фыркнул Князь и дернул молнию на Шуркиных брюках. Как только та поддалась, Шура, широко лизнув ладонь, обхватил сразу и себя, и Андрея, и двинул рукой. Князев вздрогнул и выгнулся навстречу плавным толчкам. Вдруг стал такой мягкий и податливый, точно пластилин. Бери и лепи, что вздумается. Балу хотелось его прямо сейчас под себя подмять еще больше и яростно вколачиваться. Князев на удивление до безобразия ласковым оказался, все лез, под руки подставлялся, ластился и растекался, словно масло. Он еле слышно хныкал в сладостных муках. Было так жарко, тесно и неторопливо, что голова отключалась с завидной быстротой. Сумасшедшее скольжение, от которого Андрюхин член плотно гладился о его собственный, напрочь выбивало последние мысли и воздух из легких. Саша толкался в такт размашистым движениям. Колени заныли от бесконечного потирания о скрипучий паркет. И он навалился сверху, упираясь свободной рукой Андрею в грудь. В ладонь настойчиво и гулко колотилось сбитое с ритма сердце. Каждый лихорадочный удар ощущался короткой вибрацией. Он точно огромный ласкучий кот терся и гладился до всего, до чего только мог дотянуться. Не говорил, а мурчал. Смотрел сложно так, будто не то кинется, не то руки оближет. И сам весь сложный такой же — не разберешь. Сам по себе. Трогай, только если разрешит, целуй, только когда ему захочется. Андрей все не знал куда деть руки. Он то больно хватался за плечи, то сжимал бока, то гладил по спине, изредка, на особо жестких толчках царапая кожу короткими ногтями, то облапывал упругие ягодицы, сильнее подталкивая на себя. Движения становились более резкими и рваными, и Князев мог только шумно сопеть, широко раздувая ноздри, кусая губы и жмурясь до цветных звездочек под веками. Кто бы мог подумать, что это окажется настолько приятным? Во рту пересохло, и стоны вырывались из глотки короткими задушенными звуками. Шура тряхнул волосами, убирая липнущие прядки с лица. Весь покрытый испариной, он постепенно ускорялся. Распаленный донельзя, он, стиснув зубы, буквально втрахивал Князева в пол — тот тяжело дышал под ним, запрокинув голову и периодически всхлипывая. Совершенно невыносимо. Шура смотрел на влажно потирающийся об него член, на блестящую от вязкой слюны и сочащейся смазкой головку, и думал, что уже просто невозможно завестись еще больше. Через пару движений он проскользнул чуть ниже — в жаркую, мягкую и скользкую тесноту. Андрей сильно сжал бедра. И это стало самым охренительным чувством. Это даже стало похоже на настоящий секс, а не на затянувшуюся прелюдию, в которой они просто терлись друг об друга. Он представлял, что он действительно, по-настоящему входит в него, пока Андрей плотнее стискивает и держит его. Саша застонал. Мышцы ослабли, и он почти целиком накрыл собой Андрея, уперевшись руками от него по обе стороны. Он попытался двинуться на пробу и тут же ощутил, как близко был к оргазму. Низ живота сладко свело и потянуло приятной судорогой. — Я скоро уже, — коротким выдохом предупредил он, но Андрей удержал его бедра не давая толкнуться. — Еще чуть-чуть. Андрей задыхался, тянулся к Шуркиным волосам, таким невероятно мягким на вид и на самом деле жестким и выжженным от перекиси. Спутанные. Конечно, они спутанные. И Шура теперь весь лохматый и взъерошенный. Андрей зарывался в волосы пальцами, гладил, перебирал, оттягивал, расчесывал, а они все равно закручивались непослушными завитками и топорщились в разные стороны как у Кузи из мультика. Шею обожгло. Князев почувствовал, как бессильно сомкнулись зубы у основания плеча и это было так необходимо и правильно, что он всхлипнул, царапнув его по спине. — Быстрее… — хрип на быстром выдохе, и Андрей нырнул второй рукой между ними и обхватил пульсирующий член у основания. Он размашисто задвигал кулаком в такт возобновившимся покачиваниям таза. Рубашка в подмышках взмокла, а по виску щекотно скатились несколько капель пота. Шура дрожал и терпел из последних сил. Он заскользил между сведенных бедер, размазывая по ляжкам слюну и смазку, толкался где-то у самых яиц, прицельно проезжаясь по особо чувствительным местам, упирался лбом куда-то Андрею в острые ключицы. И стонал. Как девчонка. Как блядь. И сам Андрей продолжал двигать рукой почти яростно. Уже близко. Уже так, сука, близко. Вверх и вниз, пальцами по головке. И хлюпающие звуки шлепков мокрой кожи, и Андрюхино усердное сопение, изредка срывающееся на низкие вибрирующие стоны, и сам Андрюха под ним — раскрасневшийся и перевозбужденный донельзя — творили с ним черт знает что. Но когда Андрей, не издав ни звука и задержав дыхание, вытянулся по струнке, липко и мокро запачкав их обоих, Балу кончил следом, перемазав спермой его бедра. Задыхаясь, рыча, выгибая спину, толкаясь снова и снова. Каждой клеточкой своего тела ощущая, как затянутая пружина разрывалась на миллион частей, разносясь цветными пятнами под веками. А потом только закрытые глаза и тяжелое дыхание пересохшими губами. Саша перевернулся на спину, растягиваясь на полу рядом с Андреем. Казалось, на голову падал потолок и сдвинуться с места было просто нереально, но ему было все равно. Андрей под боком почему-то заржал. — Не знал, что ты так красиво стонешь. — Будешь столько пиздеть, вообще больше ничего не узнаешь, — он заставил себя посмотреть на него, смаргивая туман и фокусируясь на заалевшем лице. Постарался зло, а вышло… Он не помнил. — Мне вообще-то тоже кое-что полагается, — Андрей вздернул бровь. — Что ты хочешь? Балу тяжело вздохнул, пытаясь выровнять дыхание. Андрей опустил руки и натянул джинсы, небрежно застегнув их только на пуговицу и оставив расстегнутым ремень. Он отодвинулся, привалившись спиной к сидушкам дивана и вытянув ноги. Содрал с подлокотника какую-то ветошь и быстро обтерся от подсыхающих на животе и груди капель. — Ты вот как-то, — начал он, неловко путаясь в словах, — рубашку притаранил на днях. Дай погонять, а? Пока Саша возился с застежкой на брюках, то сначала решил, что ему послышалось и недоверчиво нахмурился, скосив глаза в его сторону. — Нифига себе. Что-то «вашим» больше достанется, чем «нашим». На кой она тебе? — Расписать хочу. Его лицо загорелось восторгом. Таким искренним. Что даже подкалывать расхотелось. Только кивнуть слегка, почти незаметно. Забирай. Если бы дело касалось только рубашки… — Че у тебя с Михой? Шура покривился, заметив в своем голосе такую резкую ревность, что даже глухой бы понял, что разговор свернул не туда. Теперь о личном, о наболевшем. Воспаленном, как гнойник. Андрей в ответ только невесело усмехнулся, опустив уголки губ. — Пока ниче. Балу привел свой тон в порядок, прежде чем заговорить снова. Мягко и вкрадчиво. — Получается я у тебя первый, — не сдержался и хохотнул, пытаясь спасти бедственное положение, и упиваясь своей собственной безупречностью, по привычке тряхнул волосами. Глупая шутка прямо сейчас. Побочный эффект от общения с Андреем Князевым. — Не обольщайся, не во всем, — Князь без энтузиазма закатил глаза в ответ. Непосредственность в голосе проколола его, будто воздушный шарик, который с хлопком выпустил весь свой воздух. В груди даже забился легкий отголосок облегчения. Шура поджал губы. И слегка наклонил голову, рассматривая его профиль. Это было немного неловко. Вид вот такого расслабленного Андрея несколько сбивал с толку. Разве не он полчаса назад собирался набить ему морду и высказать все, что он про него думает, начиная с систематических опозданий и заканчивая его отношениями с Гаврилой. Но вместо этого сидел сейчас рядом с ним, с затихающим в ушах сердцем и холодным рассудком. Он прислушался к себе. И внутри было тихо. Впервые за долгое время. Это было странно. — Болит? — спросил он как ни в чем не бывало. Андрей медленно повернулся и слегка прищурился. По его лицу запрыгал солнечный свет, особенно оттеняя алеющее под глазом пятно. — Уже нет, — равнодушно пожал плечами, — твоя любовь меня исцелила. Балу только фыркнул и выпрямился. Подцепил у дивана пустую бутылку из-под пива и сунул ее Князеву в руки. — Приложи, — и Андрей послушно прижал прохладное стекло к саднящей скуле. — Сразу надо было. — Да и так поможет. Князь потянулся к нему, но Шура тут же выставил вперед руку, останавливая. — Если поцелуешь, оторву тебе язык нахер. Он встретил прямой взгляд ярко-синих глаз. Не моргнул, только задрал гордо подбородок, когда Андрей начал его демонстративно осматривать. Взгляд ощущался почти физически. Маятник в груди заходил с раскачиванием. И Андрей, должно быть, не ожидал. Вырвалось само, без участия мозгов. — Спасибо. Шура замер, удивленно моргнув и округлив глаза. Казалось, даже немного испугался. За секс его еще ни разу не благодарили. А Князев продолжал его так же бесцеремонно разглядывать. С каждой секундой становясь все серьезнее. — За что? — За то, что поговорили. Балу сдержанно улыбнулся, слегка сжимая губы и торопливо кивая. У Шуры сдвинутые понятия. Особенно те, что касались его собственности. Как-то оно не так обидно получалось, когда этого изначально не было. Вот не было у него трехкомнатной квартиры в центре Питера, и в однушке на Ржевке спокойно жилось. Не было в доме заграничных сладостей и не надо было. Куда обиднее получалось, когда изначально оно все-таки было, а затем раз — и отобрали. Он никогда в жизни не позволял кому-то пройти вперед него. Он сам как танк и лез напролом по головам. Он никого не пропускал. Не оставался позади. И уж точно не собирался смотреть в затылок этому — купчинскому. Но у Балу не было выбора. И он уступил.