Тёмное королевство. Предыстория

«Кровь, сандал и густой насыщенный мёд… Смесь безумная, пьянящая, сладкая. Лишь вдохни посильней, коснись языком испарений дурманяще-горьких – и тотчас сквозь пряность приятную распознаешь вкус боли безудержной. Это — Королевство из тьмы. Затерявшаяся сказка во мраке… Пристанище изгоев неправильных, светлым миром навеки отвергнутых, обречённых на страдания вечные. Искали ли мы понимания во времена далёкие и забытые? Молили ли когда-нибудь о прощении безмолвные небеса, беззвёздным одеялом накрытые? Искали. Молили. Просили. Свет отверг нас. Отказался как от безделиц бракованных. Неидеальные, недостойные и клеймённые… Свет отверг нас, как тьму, позабыв на столетия долгие. И влачим мы теперь существование жалкое, отчаянно… тщетно любовь отыскать стараясь в этих умирающих жестоких землях…» — Зафар… — голос парня уставшего звучал приглушённо, почти доверительно. Он дрожал то ли от холода лютого, то ли от волнения, что смяло в комок его сердце. Облачённый в одеяния белые, безнадёжно перепачканные в грязи, он жался преданным зверем к своему спутнику сильному. А рука того — жилистая и увесистая — крепко обнимала почти невесомые плечи. Да привлекала всё ближе к литому торсу — очень тёплому и такому надёжному, что Лиэль забывал в объятьях о мире, который расстилался вокруг. Взор Зафара — янтарный, отлитый из золота жидкого. Иногда он скользил по очертаниям друга верного — делал это украдкой тайной, чтобы не выдать любования откровенного. От мужчины пахло хвоей, мхами и потом. Кровью чудищ и багульником душным. Отголоски нелёгкой жизни легли морщинами на хмурый лоб, переносицу. Шрам вдоль позвонков рубцом тянулся до самых бёдер, а в рёбра крепкие на спине навеки впились цепи увесистые. Кожа срослась вокруг металла тяжёлого, неотличимой став от коры дерева старого. Цепей было пять; они повисли крыльями сломанными. И звенели от движений мужчины, перебивая звучное чавканье, что доносилось из лесов старых. Рваная чернь волос Зафара уподоблялась мраку здешнему, а блестящие кольца браслетов оковали кожу сланцево-серую на запястьях и голых лодыжках. Будто путы, силой наложенные. — Зафар, что у тебя в мешке? — Лиэль носом уткнулся в грудь, вдыхая запах мужчины залпом — такой до одури родной и приятный. И бросил с опаской взгляд на короб, для странствий скроенный. Тот лежал небрежно и поодаль. И не ясно было во тьме нарастающей — то ли чернь Королевства в его ткань въедается, как плесень отравленная… то ли кровь сочится чья-то, испарения ядовитые выпуская. — Не забивай этим голову. Это для Короля… — Зафар нахмурился, с прищуром мрачным глядя куда-то вдаль да зарываясь пальцами тёмными в белоснежную гриву спутника, чтобы расчесать таким гребнем пряди, в дороге спутанные. Но даже такие — перепутанные и небрежно лежащие, точно после ночи любовной — они казались ему шёлку подобными. Зафар касался шелков только раз по милости короля захмелевшего. Но с тех пор их безупречность прекрасную помнил. — Одного испытания для нас ему было мало, Лиэль. Владыка попросил сделать кое-что ещё, — он стянул губы жёсткие. Лиэль мог увидеть, как янтарь чужих глаз прожигает ночную тьму с какой-то особенной, подчёркнутой ненавистью. Тот янтарь жёг вдалеке пики дворца королевского; стены высокие — зубчатые… И сады, шипами увитые — намеренно королём не срезаемые. Коли попадал кто в немилость его — губами собственными был должен срывать шипы заострённые, изрывая уста алые в кровь багряную… И тем веселил правителя злосердечного, что упивался ненормальностью совершаемой… Ненормальность в Королевстве из тьмы давно стала нормальной, обыденной. Любовь нежная да доброта милосердная грехами жуткими и мучительными обернулись. Тяжела жизнь в Королевстве тёмном — теплота бременем немыслимым оказалась. Коли сердце не хладеет с годами, коли не черствеет, как буханка заброшенная, сгинешь ты во слезах удушающих. Не найдёт утешения душа трепетная, тщетно ищущая понимания иль любви взаимной. Взаимовыручка и любовь стали странной дикостью порицаемой. Бесполезен в выживании человек, бросить не могущий иль игнорировать не желающий гибель друзей своих. Он только сгинет сам вместе с несчастными. Лишь прояви слабость секундную, лишь вздохни слишком горестно в Самый Час Тёмный, как тотчас себя погубишь да подвергнешь опасности односельчан собственных. А потому не терпели людей, подобных Лиэлю, в селениях здешних. Не терпели доброту и доверчивость, кои он щедро пытался раздаривать. Не терпели да жаждали видеть, как падёт этот дурак непуганый прямо в лужу из грязи вязкой, задыхаясь от боли предательской… и обманутый стремленьями ненормальными. Слишком светлыми. Слишком яркими. И всё же мрак не все души людские пожрать сумел глубоко изнутри. Искали иногда убийцы жестокие да безумцы, изуродованные тьмою проклятою, хоть немного света спасительного. Они не знали, каков свет на вкус, но желали его сыскать путями искажёнными и неправильными. Ненавидя его, они нуждались в его сиянии избавляющем. Они высмеивали бархат тепла его… лишь потому, что отчаянно вжаться в него желали. И тот же бархат сейчас лежал в шершавой пясти расслабленного Зафара, коей тот гладил руки спутника своего, согреть стараясь обмёрзшие пальцы. Зафар на услужении короля находился давно и роднёй его дальней значился. Оттого носил метки, роднившие его с высшим сословием — золотые браслеты тонкие и заколки едва различимые. Они горели рубинами в его волосах чёрных. — Не для короля ведь? А для брата его? — Лиэль склонил голову, недоверчиво посмотрев на мешок. Пальцы дрогнули напряжённо, будто поймать пытались волнение. — Эй… Ты не слышал? Я всё должен тебе повторять? — в голосе Зафара дрогнула шероховатость — раздражительная, но всё же сдержанная. Раздался шорох и звон цепей на спине, а по-медвежьи широкие плечи в один момент нависли над парнем, принуждая податься назад. Точно жаждали скрыть его своей тенью от излишнего беспокойства. Сияющие глаза смотрели пристально в самую душу, как будто неумело — с какой-то варварской нежностью — пытались унять её и внушить хотя бы толику безмятежности. — Я же сказал тебе, чтобы ты не беспокоился об этом. Ты сейчас со мной. Думай только об этом, — мужчина хмуро и очень медленно выдохнул, чувствуя всем собой, как под ним птицею забуянила кровь в груди парня. Как запрыгал пульс рядом с ключицами перепачканными. Пульс... Зафар сглотнул. Сжал пятерню, точно сдержать силу в руке пытался — кожа до сих пор была в крови — мокрая. А потому тут же слиплась, мерзко чавкнув в его фалангах. Сердце приятно зашлось. Жадным, слишком быстро помутившимся взглядом он зашарил по изломам шеи ивовой, почти чувствуя, как легко могла бы она сломаться в его неряшливой и мёртвой хватке. Как затихла бы бабочка пульса, умирая от шквала давящего. Он бы так жаждал сломать её. Воспитанный в жестокости и суровости, он с трудом постигал иной язык выражения чувств. Он учился, усердно учился. Да только всё ещё в любви мог признаваться через удушение жёсткое… Через залп хрящей ломающихся, кои он был готов целовать сквозь кожу натянутую, шепча признания прямо в хруст притягательный. И всё же сейчас он снова сдержал себя… Лишь смотрел на Лиэля, сжираемый желанием скомкать его… Сжираемый намерением отдать ему что-то сильное, мощное и каким-то новым, иным путём… Путём, который он находил, когда унимал привычный способ выражения чувств и вдруг становился пугающе… бережным? Вот и сейчас он несмело мазнул костяшками кулака по бледной щеке, улыбаясь так искренне, как умел — вышло плохо, неловко. Пугающе. Непривычно было его устам что-то подобное проявлять. Грудная клетка, до сих сырая от кровяных испарений, учащённо вздымалась. Ладонь, дрожащая от недавнего возбуждения, обрушилась в рыхлую землю, став для воина мощной опорой… или поводом оказаться к Лиэлю лишь ближе? Такой хрупкий и непростительной тонкий. Такой неприспособленный для мира вокруг. Абсолютно уязвимый и слабый. Лишь сдави посильнее, коснись тела излишне грубо — и он погибнет, как цветок, ветрами измученный. И всё же он был рьяно нужен ему — сильному и чертовски жестокому. Сейчас, когда Зафар сразил чудовищ и сыроядцев нескольких, до человечины слишком охочих, он желал пусть на миг — но забыться. Пропасть в немыслимой неге, которую Лиэль мог дарить ласковым словом и прикосновением нежным. Ужасы прожитых дней не хотелось ворочать заново. За право быть с Лиэлем он сыграл в игру скверную, Королём выдуманную: выжить за защитными стенами с избранником своим не месяц, не два… но целых четыре месяца. Не погибнув ни от порождений кошмарных, ни от голода вездесущего, ни от Часа Самого Тёмного. Внутри стен — довольно опасно. А за стенами — опасность пуще. Леса полны смерти чистой. Они сидят за поворотами резкими, неспешно объедая человека изловленного. Они смотрят вам вслед, коли вы по дороге отправились. Они всегда жаждут поймать тебя и пожрать. Жаждут подойти к каравану отважному, взяв на закуску друзей твоих. Сесть на обочине, насыщая чрево голодное, покуда ты вынужден молча продолжать свой путь, страхом овеянный… под крики человека когда-то близкого. Они тянутся из-под земли от неведомого тела, где-то под почвою скрытого. Они приходят в движение, когда сила тьмы на час становится пуще прежнего. Они — дети тьмы. Вечно мёрзнущие. Вечно жаждущие греть себя кровью человечьей, раскочегаренной. И теперь безжизненные тела этих тварей страшных усыпали плато горное, где отдыхали путники изгнанные. Тусклая луна едва освещала удлинённые шеи цыплячьи и руки щуплые, усеянные язвами страшными. Но всё это — вздор сущий да быт заурядный. И груды трупов Зафар бы вечно складывал к ногам жениха будущего. День за днём и год за годом, с неустанной верностью пёсьей. И себя бы обуздал столько раз, сколько только это потребовалось. Лиэль вздохнул — с облегчением откровенным. Он миг назад был готов принять смерть аккурат из любимых рук, но теперь с улыбкою кроткой читал дикость в глазах напротив и внимал ей душою раскрытой. И всё льнул к чужой пятерне виском, точно к лапе зверя надёжной. Нерешительно оттягивал обрывки кафтана золочёного, обнажая любимого да прикасаясь к каскаду мышц и к животу сланцевому. Не было места опаснее сейчас для него. И не было безопаснее места. — Сколько нам ещё осталось бродить в изгнании? — Лиэль отвёл взгляд, пленяя предплечьями могучую шею. Он ненавязчиво за неё потянул, точно увлекал в перины воздушные — просил Зафара накрениться ещё. Чем ближе он — тем спокойнее. Ощутить бы его до дурноты в гнущихся рёбрах. До натянутой боли в коленках. До кровоподтёках во рту от пальцев его суровых. Но того не требовалось просить. Мужчина сам, лебедем своим очарованный, стянул неаккуратно одежды пыльные, вздирая их непростительно высоко. По обнажённой ноге провёл, оглаживая под коленом, а потом — под ягодицей мягкой и поясницей ему одному податливой. Подхватил стан легковесный, принуждая парня прутом изогнуться. И порывом горячим вмял Лиэля прямо в себя, выпаливая в губы, пока ещё мог себя контролировать. — Как настанет день, в обратный путь двинемся. А потом пять ночей или шесть продержаться, — он выдавливал слова хрипло, покуда не сорвался ястребом, от голода гибнущим, и не впился жалящим поцелуем в родные губы, завлекая их в свою ласку горчаще-пряную. Тонкие пальцы от восторга обхватили спину мужскую, вплетаясь в звенья цепей свисающих и в загривок тёмный; ноги, перепачканные ягодами болотными, обтянули бёдра Зафара неистово, под сбитый шум дыханий переплетённых, тканей рвущихся и рычания гулкого, похотливого да вздохов развратно-несдержанных, любящих. Откровенных. И торопящихся.