30 сребреников & горько-сладкий поцелуй

Сандей так долго терялся среди навязчивых идей, растекающихся по черепной коробке, что когда ему наконец-то удалось вернуть контроль над разумом, в кулаке уже были зажаты четыре пера: смятых и сломанных, окрашенных в гротескный алый. Кровь контрастировала с цветом перчаток и, по какой-то причине, успокаивала, а не вызывала страх. Любой другой запаниковал бы в подобной ситуации, но Сандей — в этом нуждался. В ощущении контроля. В чётком, зримом осознании того, что его собственная кровь проливается: даже, если это всего лишь несколько капель. Посол КММ около одного системного часа назад всё-таки смог ненадолго, но пустить пыль в чужие, отливающие золотом глаза. Несмотря на то, что Сандею удалось достаточно быстро прийти в себя, его самоконтроль оставался шатким. Это могло отразиться на репутации Семьи: если он не сможет вернуться в реальность, то вся вера, давно пустившая корни в самое сердце, и весь авторитет, приобретённый в течение жизни, будут утрачены. Откровенно говоря, мужчина прекрасно осознавал, что чужие заявления никак не повлияли на доверие Семьи к нему, а внезапные оправдания наоборот могли вызвать подозрения. Поставить под удар сокровенный имидж, оказать больше влияния, чем выпады Авантюрина в его сторону. И всё же, невзирая на чёткое понимание ситуации, Сандей просто не мог не нырнуть в пустой конференц-зал, и резко, словно в лихорадке, вцепиться в собственные перья, начав беспорядочно — до тех пор, пока не проливалась кровь — их вырывать. С уст срывались молитвы, так хорошо знакомые ему. Слова звучали в тон ангельскому пению, разливались по языку сладкой патокой и экстазом до тех пор, пока рот не начинал неметь. Язык так быстро вторил одни и те же слова, что казалось, будто коммуникационный модуль был неисправен. Однако, несмотря на боль, оседающую на крыльях и губах, Сандей ощущал себя как никогда умиротворённо: В разы лучше, чем в течение последних недель. Мужчина смутно слышит, как открывается дверь в коридоре. Шаги — размеренные, но слишком быстрые, чтобы соотнести их с кем-то из сотрудников — не мешают ему бормотать молитвы, а свободной рукой — нервно теребить крыло в желании вырвать ещё несколько перьев. Он не замечает ранее намеченного гостя, которого вызвал за несколько мгновений до импровизированного допроса: слишком занят тем, что распихивает помятые, ощипанные перья по карманам, теперь цепляясь и за другое крыло. — О, птенчик, — Чужое присутствие громкое и резкое, несмотря на обманчиво мягкий тон и уменьшительно-ласкательное в речи. Сандей ненавидит то, насколько близко позволил Галлахеру подобраться к себе: Достаточно, чтобы грубая, облачённая в перчатку ладонь впилась в запястье нежным, пугающе нежным для их отношений прикосновением. Слишком, чтобы этот вероломный убийца, Иуда и предатель застал его в таком состоянии. Сандей на несколько секунд скалит зубы, зацепившись за неприятное прозвище, но сразу возвращается к своему безукоризненному образу. Пытается вырвать руку из чужой хватки — безуспешно. Но если он не сделает этого и не выдернет четыре пера, то в Резиденции утренней росы воцарится хаос, а её хозяин — станет следующим в очереди на погибель, поплатившись головой. Ещё четыре пера. Нужно вырвать всего четыре… — Хэй, ну-ка прекращай. Не то испортишь свою красоту, — рука на запястье сжимается сильнее, причиняя боль: вот так — уже привычнее. — Убери от меня свои грязные лапы, — голос звучит слишком хрипло, неидеально и совершенно не властно. Сандей четыре раза прочищает горло, откашливаясь. После — пытается повторить собственную фразу, но сразу замолкает. Всё не то. Удержавшись от того, чтобы совершить действие ещё два раза, он грубо хватает себя за волосы, нервно дёргая пряди. Раз. Два. Три. Четыре. Этого недостаточно, чтобы успокоиться, поэтому Сандей пробует снова. Присутствие Гончей не вызывает ничего, кроме опаляющей ум мысли: «Нужно показать, что, несмотря на убийства, ситуация всё ещё под контролем». Он проходится пальцами по волосам ещё четыре раза, и наконец-то чувствует, что вернул контроль над собой. Хватка на запястье ослабевает, однако Галлахер не отводит руку слишком далеко. Легко, почти невесомо касается потрёпанных перьев халовианца: прикосновение слабое и хрупкое, словно хрусталь, из-за чего у Сандея идёт кругом голова. Человек перед ним, его некогда доверенный пёс — на деле не сделал ничего, кроме развала Пенаконии, сейчас утопающей в беспорядках и хаосе… Но для чего? Из личной выгоды? Чтобы отомстить Семье? Образ встречи, к которой он тщательно готовился, смутно всплывает на подкорке сознания, обвинения вертятся на языке, ожидая собственного часа, но всё же Сандей не упоминает этого сразу. Взгляд скользит по чужой фигуре, цепляясь за несовершенства во внешнем виде и одежде. — Так грязно и неопрятно, — когда он с силой притягивает Галлахера к себе за галстук, неразборчивое бормотание срывается с уст. Сандей не замечает, что чужая рука с нежностью начала оглаживать узор на его крыльях: в первую очередь, он сосредоточен на том, чтобы поправить бордовый галстук. В конце концов, если вас собираются обвинить в предательстве планеты, то постарайтесь выглядеть хоть немного подобающе. Желательно — оденьтесь с иголочки. Таков здравый смысл. А если вас приглашает на встречу сам глава Семьи, убедитесь, что выглядите как можно лучше. К счастью, в данный момент Галлахер не хотел его дразнить: не встретив сопротивления, Сандей ослабляет галстук чуть сильнее, чем необходимо, из-за чего тот виснет на груди. После — пальцами тянется к жилету. Когда ему удаётся застегнуть пуговицу на груди — кто в наши дни вообще покупает себе одежду не по размеру? — и расправить так, чтобы та легла идеально по центру, внимание вновь переключается на галстук. — Если бы я знал, что всё, чего ты хочешь — это облапать меня, то пришёл бы намного раньше. О, Эоны, как же Сандей его ненавидит. За самодовольную усмешку. За то, что Галлахер способен раздражать, не прилагая к этому никаких усилий. Ещё больше — ненавидит за то, что, несмотря на гнев, который разливается по нутру кипящей лавой, Сандей, похоже, не сможет возненавидеть его настолько, чтобы избавиться. Не в момент, когда между ними образовалась странная, почти семейная идиллия. Галлахер откидывает серебристые волосы в сторону, в начале — холодно и жестоко прижимаясь в губами к чужому виску. Это не первый поцелуй, который им доведётся разделить: что-то в необходимости полностью контролировать друг друга помогло им выйти за дозволенного, зайти гораздо дальше — однако Сандей клянётся, что этот раз станет последним. Он осознаёт, что им нельзя было так сближаться, но продолжает хвататься за ткань рубашки, фиксируя и оттягивая. Им нельзя было сближаться настолько, чтобы халовианец ощущал, как ровно и спокойно бьётся чужое сердце. Ведь это невыносимо: Пока его сердце бьётся, сердца его жертв — стынут в безмолвии. Сердце его сестры — стынет в безмолвии. Сандей вырывается из кощунственных объятий, пожалуй, слишком резко для столь тихого момента. Безукоризненная, идеальная маска возвращается на место, впиваясь в лицо страшным напоминанием: Этот человек убил его сестру. Галлахер больше не пытается сократить дистанцию, несмотря на то, что ему определённо нравится нарушать личное пространство халовианца. Вместо этого он подходит к дивану, садится и, достав зажигалку, начинает играть с ней: — Мы оба знаем, почему я здесь. Ты думаешь, что это я, верно? — отблески пламени отражаются на лице, а глаза — сияют, как янтарные камни. — Вперёд. Начинай обвинять. — В этом нет нужды, — произносит Сандей леденяще спокойным для человека, которого несколькими минутами ранее одолевали навязчивые идеи, голосом, — Я просто хочу знать, почему. Из всех, кого ты мог убить… Почему она? Из-за неприятной темы он снова чувствует, что хочет вырвать несколько перьев, однако игнорирует порыв. Узнать, что сделала его младшая сестра, чтобы заслужить такую смерть — важнее. — Ты потерял контроль, — пальцы Галлахера продолжают играть с пламенем зажигалки, подражая кому-то, кто компульсивно произносит заклинания, — И это даже близко не моя вина. — Отвечай на вопрос, дьявольская шавка. Почему ты убил мою сестру? — несмотря на все усилия, приложенные к тому, чтобы сохранить тщательный, выверенный временем образ, удержать боль утраты, которая сквозит в голосе, не выходит. А Галлахер просто смеётся. Жестоко. Резко. Так бесцеремонно, что, если бы Сандей потерял ещё хоть каплю самообладания, то отправил бы это дьявольское отродие обратно в преисподнюю: туда, откуда тот и пришёл. Но вместо этого он вырывает перо из правого крыла с такой силой, что тянет за собою голову. Больно, и всё же этого недостаточно: Ритуальное выдёргивание перьев, очевидно, стало причиной, по которой была убита Робин, а Галлахер — впал в безумие. Он сможет положить конец этому, выдернув ещё три. На этот раз Галлахер не пытается его остановить, а просто наблюдает с затравленной ухмылкой на лице. Щёлкает зажигалкой в ответ на вспышку халовианца, бормочет что-то о судьбе и её жестоких, фатальных шутках. Часть Сандея хочет рассмеяться: Это никогда не было связано с судьбой. Все нити вели к Сандею и его незавершённым ритуалам, которые, должно быть, и погрузили Пенаконию в беспорядок. Вся вина исключительно на нём. Он чувствует слабое дуновение ветра, когда за спиной возникает существо, ставшее результатом его небрежности. Глупость, обратившаяся карательным роком. Мужчина не отводит глаз от жестокой улыбки Галлахера, цепляется взглядом за предательский взмах руки, вскинутой в насмешливом прощании. Сандей не чувствует ничего, кроме ненависти, и вновь молится Шипе, надеясь, что его Адская гончая узнает об этом. А после всё обрывается. Не остаётся ничего, кроме трёх сломанных, окровавленных перьев.