Дурочка

Женщина была мягкой. Сакура поджала губы, незаметно окидывая взглядом стоявшую перед ней госпожу Учиха. Не этого она ожидала. Этого она уж точно не ожидала. Полные груди, белая нежная кожа, медленные грациозные движения. Уютный хлопок домашней юкаты. Никакого подвоха вроде ножа на округлом бедре под ластящейся к телу тканью. Полное доверие к незнакомке, заявившейся столь внезапно. Дурочка. Полная противоположность самой Сакуре. Задаваться вопросом, что Саске нашел в этой женщине, она, разумеется, не стала. Это ведь было и так очевидно: они все втайне друг от друга лелеяли одну и ту же мечту. Нашел мир, слишком далекий от грязи мира шиноби, нашел дом, не пропахший кровью каждой чертовой половицей. А в самой Сакуре ничего не нашел, она так и осталась для него лишь символом всего того, что они потеряли. Источником скорби в каждой пустячной фразе. А еще эта жалость в глазах, которую Сакура, как ни пыталась, спрятать от бывшего любовника не могла... Женщина была улыбчивой. Такой открытой нежной улыбкой, что живет на лицах тех, кто мало знает о насилии и смерти. Какую уже не изобразить самой Харуно, как ни старайся: уголки дрогнут, словно при спазме, задрожат губы, выдавая напряжение. А глаза останутся холодными. Навсегда. Как и у любого, кто видел столько же, сколько она сама, и что пожизненно поселилось во взгляде ледяным отталкивающим равнодушием. Женщина была ласковой. Раздражала до ужаса мягкой поступью, какими-то фарфоровыми чашечками, выставленными на хороший такой, добротный столик, сделанный словно бы на века, ароматным чаем, высушенным тут же рядом, на нагретой солнцем крыше, свободным для всей этой возвышенной глупости временем. Своим радостным настроением. До каждой тонко дрожавшей внутри Сакуры струны раздражавшей — того и гляди вот-вот лопнет. Не было у Сакуры на всю эту нежность и радость времени. А если бы и было, она все равно не стала бы всем этим заниматься: на подобные глупости сил давным-давно не осталось. Одно только презрение. И, возможно, в самой глубине души скулящее от несправедливости непонимание: почему не я? Женщина была понимающей. Но Сакура не хотела понимания, молчала, постукивая ногтем по бочку расписанной — вот смеху-то! — вишневыми листьями чашке и прожигала соперницу взглядом насквозь. Хотя соперницу ли? Однажды Саске просто поставил ее перед фактом своего ухода, в этот раз навсегда. Не дал возможности выбрать Коноху или странствия рядом с ним, профессию медика или статус новобрачной. Не позволил уцепиться за фарс детской привязанности и пойти следом. Не оставил времени для судорожных метаний. А на слезы и мольбы сил у нее и так не осталось: выплакала все над могилам. Живому ли человеку, выбравшему не тебя, вслед плакать? Но все равно не сдержалась, нашла, притащилась поглядеть. Не ожидала, что, кроме дома, Саске действительно решится что-то еще строить — настояющую семью, жизнь без непрерывного ужаса. Понимание, искренность, доверие и заботу. Любовь какую-то. Женщина была. У Саске была женщина. Отняла нафантазированную Сакурой когда-то в не таком уж и светлом, но хотя бы похожем на детство детстве фамилию, отняла мечту. Отняла и даже не знала о своей бесцеремонной краже. Сидела напротив, улыбалась, то и дело отводя длинную прядь, спадавшую на лицо, за ухо пальцами, унизанными кольцами. Браслеты звенели на тонком запястье, кончики волос щекотали поясницу. Короткий розовый ежик на собственном затылке неприятно холодил ветер. Сакура поморщилась. Чай был слишком сладким — даже без сахара. Где-то там, за спиной, укрытая расписными сёдзи, располагалась хозяйская спальня, и думать о ней было тяжело. О Саске, умеющим быть нежным, еще тяжелее. Не думать тоже. Позже — ушла, не оборачиваясь, почти сбежала. Не вынесла взгляда на ладонь, нежно огладившую живот под широким поясом. Глаз лучистых, проницательно смотревших в душу всю встречу, тоже. Оправдалась каким-то срочным заданием, необходимостью своего присутствия в медицинской части, работой, заботами. Унеслась назад в деревню отстраивать чье-то чужое будущее, лишь бы подальше от всего этого. И плакала, как даже на похоронах не ревела, всю обратную дорогу, пока не показались крыши за зеленой листвой. Плакала, злясь на Саске, и на женщину его, и на чай этот бессмысленный, и на браслеты, которые только мешаются в настоящем бою, и на выбор его, и сильнее всего — на правильность этого выбора. Плакала и все никак не могла остановить катившиеся по лицу горячие капли. Дурочка.