Пение птиц за окном становится тише, капли дождя громко ударяются о подоконник, и их резвый стук — беспорядочный, хаотичный — выбивает Скарамуччу из колеи. Казуха наклоняется чуть ниже, оставляя короткий поцелуй на его мочке, проводит языком вдоль скулы. Его руки мягкие, но движения больно скованные. Всё слишком сумбурно. Скарамучча с трудом ловит открытым ртом воздух, и тяжелое дыхание то замедляет тембр, то вдруг ускоряется до головокружения. Когда цепочка с небольшим христианским крестиком случайно задевает кончик носа и эфемерно ёрзает по покрасневшим щекам, он морщится.
Казуха периодически жмурится, не издавая лишнего шума. Обхватывает рукой член Скарамуччи и хаотично двигает.
— Крест убери, — едва выдавливает из себя Скарамучча.Казуха игнорирует просьбу и неловко отводит взгляд в окно. Пара уверенных движений, и Скарамучча выгибается, прикрывая глаза и изо всех сил зажимая себе рот. Зачем, если в квартире, кажется, никого больше нет? Кислорода не хватает, дышать всё тяжелее. Сердце колотится, но долгожданного блаженства почему-то не наступает — тяжелая гиря давит на тело, мешая двинуться. Как нелепо.
Казуха то ли брезгливо, то ли рефлекторно вытирает ладонь о бедро Скарамуччи. И, словно специально, прижимается крепче, почти распластавшись, к его выдохшемуся телу — этот дисбаланс почти болезненный, но он быстро завершает процесс, едва слышно и слишком высоко простонав пару раз.
Сквозняк неощутим, около минуты они лежат в довольно курьёзной позе, приводя дыхание в норму. Выходит тяжко, каждый старается подстроиться под другого. Ладони со спиной немного вспотели.
Небольшая кровать прогибается, когда Каэдэхара, наконец, садится. Снимает презерватив, швыряя куда-то в пол, берётся за свои сбившиеся в колтун волосы, и, сам того не замечая, болезненно оттягивает их. Слишком странно произошёл его первый раз, можно сказать, далеко не так, как того бы хотелось. С незнакомцем, который, вероятно, старше на пару лет так точно. Сам полез — ничего аномального. Могло быть и хуже, если судить по байкам и слухам от одноклассников из своего родного десятого.
Сейчас тишина комфортна, подобно отдыху после двенадцатичасового рабочего дня. Но спокойствие не вечно. Если сносные моменты редки, то благоприятные уж точно почти недоступная ему роскошь: Скарамучча хмурится — даже за закрытой дверью слышно протяжное мяуканье и приглушённый стон. Казуха, видимо, либо вообще ничего не замечал в своих мыслях, либо же просто не обладал таким отменным слухом. Значит, это знак. Пора рубить всё на корню. Нельзя допустить ошибку, особенно, если это может вызвать вопросы у почти незнакомого человека.
— Вали побыстрее, — почти шипит Скарамучча, приподнимаясь и хватая с другого конца кровати свою домашнюю одежду. — Чего? Я пришёл ведь на ночёвку, — Казуха недоуменно моргает, добавляя уже тише: — Ну, ты добровольно меня к себе взял. — Вали побыстрее, — Скарамучча повторяет настойчивее, поднимается с кровати и бегло натягивает штаны. — Не будет никакой ночёвки. Своего дома нет? Ты бродячий кот, что ли? — Нет дома у меня.Его сбивают с толку одной фразой: ситуация комичней любого тошнотворного ситкома. Он возвращается домой после пар, придерживается нужного пути уже на автомате, и, прямо на выходе из метро, в него кто-то врезается. Первое, что он замечает — широко раскрытые от шока карие глаза, почти молящие о помощи. Разводняк самый обычный — рутинный инцидент на центральных станциях. То, что случается всегда: нищета и отменный артистизм, отвращение и сочувствие. Любые городские сумашедшие — что-то неотъемлемое в жизни города, настолько же привычное, как стаканчик кофе утром.
— Простите, я могу у вас переночевать? Всего на одну ночь. Если надо, заплачу, сколько смогу, только, пожалуйста…Скарамучча выгибает бровь, скептично оглядывая незнакомца: слишком уж чистенький для бродяги или наркомана с окраин. Щёки румяные, волосы покрашены, запах обычного табака довольно концентрированный. На лицо обычный студент — ничего, что ожидалось увидеть от рядового центрального попрошайки. Симпатичный парень.
Но Скарамучча умело качает головой и проходит мимо. Уж сыграть спектакль, мол, слепой и глухой, никого не замечает — он горазд. Ему даже удается сделать пару шагов вверх по лестнице, но чудик необычно прилипчив и, не купившись, идет за ним.
— Что надо? У меня нéчего выносить из дома, — выпаливает Скарамучча и недовольно оборачивается, ускоряя темп. Когда толпа стала кучнее, он решил, что освободился. Успел даже облегчено вздохнуть, как вдруг чья-то рука хватает за запястье, настойчиво цепляясь.Вдох-выдох — такое бывает. Наглые люди не отстанут, даже если морду набить. Знает. Прекрасно знает.
— Нет! — слишком недоумённо выкрикивает незнакомец. — Я вас умоляю, давайте хоть куда-то, но подальше от этого метро!И Скарамучча уже не контролирует шаг — его шустро ведут сначала по ступенькам, потом через дорогу на красный, когда он, наконец, отмирает и вскрикивает:
— Да куда ты несёшься? Денег у меня нет, повторяю ещё раз! — рука болезненно дергается, стоит ему остановиться. — Черт, да я на стипендии едва держусь, иди, вон, ищи жертву на площади. Пять минут быстрой ходьбы отсюда.Сердце колотит от раздражения, и он настолько в бешенстве, что язык прилипает к небу, и чувства внезапно сменяются абсолютной растерянностью. Не хочется тратить время: его ждут дома.
Или, может, это он ждёт кого-то дома? Хотя бы одного живого человека.
— Мне только переночевать. Пожалуйста, никаких проблем не доставлю.И он не соврал. Каэдэхара Казуха правда не доставил проблем. Лишь временное ощущение, что Скарамучча проиграл, поддавшись своим опасным, секундным слабостям.
Алкоголь, сигареты, и закат мрачный, как никогда. Вопрос о том, где Кадзухе ночевать в этой квартире, развязный поцелуй и играющий с динамика телефона пост-панк. Мелодия зависла на несколько секунд, когда Скарамучча, почти впечатав гостя в стену, прошептал что хочет его.
«Я был счастлив там, где никогда не буду.
Я был счастлив там, и я бежал оттуда».
Но коты не ждут. И закрытая дверь, что вызывала вопросы у Каэдэхары, тоже.
— Как нет дома? Подожди, тебе вообще сколько? Только не говори, что я ещё и под статью сейчас пойду, — он поднимает руки, сдаваясь.Кадзуха нарочно одевается слишком неторопливо. Тихо растягивает слова.
— Шестнадцать мне, — голос, убийственно пустой, почти умоляюще дрогнул. — Пожалуйста, буквально до утра у тебя побыть. И Скарамучча медлит. Почему этот парнишка так некстати похож на него самого, когда-то растерянного, испуганного подростка… Нет, это самое ужасное, что можно сделать — додуматься до пропасти. Нельзя его здесь оставлять. — Я всё сделаю, что хочешь. Правда! Могу убраться, ужин приготовить, с английским помочь, отсосать… — Лучше просто заткнись и уходи! — перебивает Скарамучча. — Вдруг ты в розыске, а меня потом за решётку с каким-то малолетним преступником на пару? — Да нет же… — Ничего слышать не хочу, — Скарамучча хватает его за руку и насильно выдворяет из квартиры. Их стеклянные взгляды встречаются всего на секунду перед тем, как дверь с громким хлопком закроется.Судорожный выдох.
От облегчения или напряжения?
Кошачье мурлыканье рассекает мозг клинками. Скарамучча неторопливо открывает другую комнату — ничего не меняется, только кошка радостно выбегает на кухню. Маленькие котята уставшие валяются и друг на друге, и по разные стороны. Его бабушка бездыханно лежит, глядя в потолок. Приоткрытый рот, пустые глаза — предсмертная агония длится далеко не первые сутки. Благо, гной больше не вытекал — ничего уже не осталось. Живой труп.
— Бабуль, у нас гости были,— криво улыбается Скарамучча. Он не знает, слышат ли его, но это уже давно не имеет значения. — Мальчик запуганный какой-то на ночёвку просился, я пустил, ну, а потом за тебя вспомнил. Не хочу его ещё сильнее напугать. А ещё меня сегодня преподаватель по электродинамике похвалил, представляешь? Ты, помню, его трёхэтажным матом крыла за халатность…Болезненный стон становится медленным процессом искажения собственных нервных клеток. Громадным молотком, дробящим кости.
Это же его любимая бабушка… Та что, всегда была рядом. Которая заменила мать, которая радовала внука вкусными конфетами и самодельным самогоном. Та, что улыбалась и обнимала его, когда дедушку сбил трамвай; когда денег хватало только дай бог на картофель и воду. Она улыбалась всегда, но сейчас ему страшно смотреть ей в глаза. Там нет ничего. Сейчас эта улыбка приходит ему в кошмарах.
В комнате чрезмерно спёртый воздух — голова болит и глаза слезятся.
От воздуха ли?
Скарамучча открывает окно. Глядит во двор, но не видит там Казуху. Ещё и дождь прошёл.
Очередной протяжный стон. Скарамучча машинально обнимает себя за плечи.
Может, стоит действительно забить на свои призрачные обязательства, если уже никому от тебя ничего не понадобится? Можно было добить себя обществом Казухи Каэдэхары — парниши, что так похож на него самого. В его страхе столько энергии, слишком много желания жить: отчаянные люди — самые страшные люди. Нельзя.
— Позавчера мне пришлось потрудиться, чтобы оттереть тебя от гноя, отовсюду шёл... Вчера ты говорила, что тебя зовут Париж. А сегодня? Что расскажешь сегодня?За свой двадцать один год жизни Скарамучча не научился любить кого-то, кроме бабушки Макото. Это тяжело. Это страшно и опасно — слишком громкое словосочетание «близкий человек», оно никогда не встанет в один ряд с эгоистичным людским восприятием. Каждый мотив, каждое чувство, каждое желание помочь человеку, пойти на контакт — не более, чем естественное желание подпитать своё эго чужой благодарностью и чужим счастьем. Человек такой благодаря обществу?
— Ничего не расскажешь? — щёки уже ноют от болезненно натянутой улыбки. — Хорошо. Всё хорошо, бабуль. Я… котами займусь, как ты сказала мне тогда, ладно?
Он едва прикасается к щеке Макото. Холодная, но пульс ещё держится. Скарамуччу снова пробивает озноб.
— Немного потерпеть осталось, на том свете всё будет хорошо. Я люблю тебя, люблю-люблю. Не говорил этого тебе, но хоть сейчас скажу… Тебя не душит твой крестик? — дотронувшись до шеи, он замирает. Что-то липкое и тёмное — кожа уже разлагается.
В этот раз Скарамуччу не стошнило. На ватных ногах он идет в ванну, набирает в тазик воду.
***
Это всего лишь вынужденная мера. Так попросила бабушка.— Это всего лишь вынужденная мера. Так попросил Исаму.
Скарамучча берёт первого котёнка, который визжит в его руках. Отпускает его в воду, ко дну, не обращая внимания на едва ощутимое сопротивление.Казуху ударяют пару раз лбом об бортик ванны, а после окунают голову в ледяную воду. Он пытается сопротивляться, но хватка сильнее.
Страшно.
Топить живое существо — кощунство.А что насчёт того, чтобы топить себя во всей грязи, пожиная плоды? Сродни карме. Тем, с чем надо жить.
Первый, второй, четвёртый — с каждым утопленником становится легче. Они не шевелятся, не издают звука и не подают признаков жизни. Пятый кажется живее всех: разлеплённые очи невинно глядят в душу, и сам он весьма ходкий да ловкий. Он жив и самонадеян — судьба не жалует таких. Ломает ноги на первых ступенях. Непростительно родиться таким простодушным, не потерпев трансформацию в бесформенный пепел. Законы вселенной не рассматривают авантажную жизнь счастливого и тотальное бичевание несчастного. Не бывает однотонного манёвра. Пятый котёнок, похожий на солнечный блик, выпустил пузыри в воде. Он мёртв.Пять, десять, двадцать секунд — Казуха задыхается в воде. Невыносимо больно и страшно. Заслужил? Наверно. Хотел наивно сбежать, поверить, что его не найдут. Что выйдет отыскать безопасность в доме того, кто показался простым и временно настолько нужным. Его слишком быстро выбросили, он даже не успел оклематься. Может, так даже лучше. Просто напоили, просто попросили отыметь и всё, спектакль окончен — не дали убежать от своих поступков. Быть может, таков исход менее болезненный: легче воспринять чужую халатность, когда вы друг другу никто. Однако кто виноват в том, что его отец — пьянюга, который в долгу у себе подобных? Его «дружки» ведут слежку за Казухой, делают всё то, что было в их мыслях, но с отцом побитого. В метро они его нашли, нужно было бежать. Добегался. Он придёт домой с разбитым носом, посиневший. А папа его добьёт — негоже ночью где попало шастать. Уже слышит его крики, удары в рёбра.
Планы поменялись: сквозь воду выбираются пузыри с воздухом, он теряет сознание.
Это уже отнюдь не страшно — успокаивает. Начинается неощутимая медитация.
Даже в страхе присутствует изобилие эгоцентричности. Опасения яркого чувства, которое придётся испытать на себе. Страх за других, ведь останешься один; страх чувств, ибо больно привычно ощущать штиль — страх, страх, страх.
Скарамучча сидит в ванне на кафеле, разглядывая образование плесени меж плиток. В квартире непривычно тихо, можно сказать, даже убийственно тихо. Нужно выбросить пакет с котятами как можно скорее. Занять себя любым мрачным делом и не оставаться наедине с мыслями. Там происходит нечто опасней внешних факторов. Может, по дороге ненароком отыщет ещё одного забытого? Как в иронии судьбы: встретить того, кого без прелюдий выбросил, дав надежду? Мысль наверняка уже имеет статус «просрочено», ибо никак не соответствует нынешнему часу. «Надо будет стерилизовать кошку».«Надо будет покончить со всем этим».
До чего же обстоятельства абсурдны. Всё начинается так криво, где-то в стареньком районе, почти в центре города, около перекошенной мусорки, единственное содержание которой — плотный чёрный пакет. И ведь совсем неподалеку скамейка парка, куда высажен «спящий» мальчишка. Жизнь страшная, слишком настоящая и сырая для человека. В ней беспокойно варятся, словно в адском котле, вечные конфликты: с собой, с окружающими, с собой, с другими, с собой, с ними, и так по кругу. До тех пор, пока дело не заканчивается поножовщиной между обстоятельствами и желаниями. Ступор от своих же поступков, от тех частей себя, что всё это время так искусно прятались в еле заметных движениях, случайных мыслях и невнятных бормотаниях, что их уже сложно считать собой. Страх чувствовать и стать простым булыжником. Это нормально. Из крайности в крайность, вверх-вниз, как на кардиограмме, где ровная полоса — смерть.
«Я не здесь».«Я забыт».
***
Через четыре дня Скарамучча уже окончательно забывает, на каких именно ступеньках на самом деле случилась та нелепая встреча. Инцидент затмило тем, что он так испуганно ждал, поглядывая на исписанный календарь: бабушка умерла три дня назад, в двадцать два сорок семь. Момент, когда он остался ни с чем. Как художник без зрения, не умеющий больше ничего. Он знал, что этот день настанет, это далеко не внезапная смерть, не инсульт и не какая-нибудь авария. Он трезво осознавал, что никогда не увидит морщины от постоянной улыбки на щеках, не поймает той нежности в легких потрепываниях по волосам. Что это будет преследовать его во снах не один месяц. Как знал и то, что останется один на один с этой глухой пустотой. Но он не знал, что реальность тяжелее любых представлений. Здесь Скарамучча просчитался. Стены душат. И, если раньше они душили разгоряченным бабушкиным бредом, то сейчас душит даже холодный воздух из настежь распахнутых окон.
Скарамучча забывает про недавний инцидент, пока, не освободившись от учебы пораньше, не видит уже знакомое худощавое лицо на той же станции метро. Он хмурится, и легкая улыбка быстро уходит — кажется, что-то изменилось кардинально: Казуха с огромной ссадиной у виска и уродливым желтым синяком на шее. Синяки под глазами словно смешиваются с нездорово-зеленым оттенком лица, а цепочки с крестом больше нет. Скарамучча замирает, как вкопанный, не отводя от него взгляда. Делает широкий шаг навстречу, и Казуха делает такой же. Только назад. Сродни качелям: Скарамучча тянет незримый дискомфорт в одну сторону, сжимает его, а Казуха старается избежать, свалиться с этих качелей туда, где заслуживает быть — на свалке, где-то, куда отец выбрасывает пустые стеклянные бутылки. Ведь яблоко от яблони не далеко падает, так?
— Стой, — Скарамучча инстинктивно делает ещё один шаг, невзначай столкнувшись с прохожим. — Что надо? — Казуха не двигается. Действительно, отменный вопрос: что ему, собственно, требуется от него? Он не может находиться в своей квартире. Всё слишком неестественно, неправильно — отвратительно, как смешать серый цвет с салатным и полученным тоном высказать все свои чувства. Как сварить напиток из самокруток, скурить чай и задохнуться сладким ликёром в ванне из вязкой субстанции. — Переночевать можно? — натянуто улыбается Скарамучча, сжимая руки в кулак. А Казуха делает вид, что глухой и слепой, по всей вероятности. Поднимается по ступенькам. Надо схватить его за руку и не дать уйти.