Долгие лета любви нашей

Под ногтями неприятно саднили забившиеся кристаллики соли. Федор сам солил еду государя из специальной солонки, которую наполняли только после проверки на трех собаках и шести людях. Не успел даже руки помыть – пришлось из кафтана желтой парчи переодеться в бархатный черный и к другим своим обязанностям приступать. Все предательские рожи в подвале Малютином пересмотреть, в глаза признать, по имени-фамилии записать под выведенным с красной строки «казнить» и отцу земель русских снести. Отчего то пало на тощие плечи Басманова никто не понимал, но было все же радостно лишний раз важность свою царедворскую показать. Сидел в каменных сырых стенах, сережками позвякивал и не спеша впитывал чернила в пергамент. Скрип пера немного заглушал скрип зубов Скуратова, но все же сливались они в противостояние триумфа и зависти. Не сходила с губ подкрашенных улыбка хитрая – сам некоторых подвел под приговор. Значит, внемлил просьбам его надежа-государь. Отцовскому честолюбию тоже отрада будет. Закончил, печать горячую высушил, лентой черной, с шеи снятой, перевязал и поплыл походкой важной птицы в самую святую святых. Эту соль под ногтями Федор посчитал за испытание, способное грехи его искупить. В Господа Федя верил так же, как и в то, что Он его покинул. Оттого молился не усердно, посты не соблюдал и грехами марался преспокойно. Ведомо было, что за злодеяния и шалости полагалось за гробом, но и что же, не жить теперь? Волосы обрезать и в монастырь уйти? Жениться и сыновей нарожать? Нет, выбрал Басманов удовольствиями напитываться и готовиться к сковороде адской. И где-то совсем в глубине души надеялся с дьяволом договориться, мол, научен уже скотин о двух ногах истязать, так может в подмастерья рогатые сгодится. Хорошо, не слышал никто мыслей этих. Вельми рисковал юноша на Великий Суд преставиться не через полвека, как планировал, а в начале третьего десятка. Но миловали пока хозяева – и небесный, и земной. А значит можно было рынде хорошенькому подмигнуть и улыбнуться так, что тот зардевался и опускал зеленые круглые глаза. Ничего не боялся Федор, со всеми был дерзким и смелым. Сбить немного спеси пощечиной словесной и настоящей под силу было только царю. Приходилось делать чуть ли не ежедневно, иначе совсем павлинничал красавец юный. В строгом настроении на монарха не действовали ни улыбки, ни взгляды щенячьи, ни движения змеиные. Надо было в ноги падать живота просить. А потом рот шире открывать, да не для того, чтобы молитвы громче звучали. Красиво и грешно жил Федор Басманов в свои восемнадцать. Такими привычными и уже особенно теплыми казались покои государевы. Запахи ладана и древесного жара сразу впитывались в волосы и одежу и долго потом не покидали их. От одного вида на кровать, являющую собой сооружение из гладких досок, закиданное мехами и дорогими тканями, ныл весь позвоночник. А лики Христа и святых на стене напротив ложа, хоть и были украшены драгоценными камнями и золотом, писаны еще не выцветшими красками, но вызывали больше тихого благоговейного ужаса, чем восхищения и снов спокойных. «Грешный содрогнется, а праведный умиротворение сыщет». Только это останавливало Федора перед желанием остаться на всю ночь. Спать он любил на своей перине в стенах, расписанных цветами и птицами диковинными, а вот все остальное с удовольствием великим совершал в опочивальне монарха. Сам же монарх сидел за дубовым столом, среди пергаментов, чернильниц золотых с резьбой искусной, книг тяжелых со словами на иностранных языках, некоторые переплеты были замком защищены. Хлеб и вино стояли на случай голода резкого и очень подходили к чтиву нынешнему. Горбился Иван Васильевич над Евангелием. Глаза цвета морока по строчкам бегали, костлявые пальцы четками щелкали, а губы стихи священные шептали. Даже в таком положении являл он собой всю мощь государства своего. И был, казалось, готов в любой момент надеть кольчугу прям на бронзовый кафтан, и сложить начавшую седеть голову, лишь бы жила Русь его святая и целая. Грозен и изможден был Иван Васильевич, но тем особо притягивал юного Федора к себе. Хотелось кравчему быть под крылом орлиным, нежиться и не знать ничего, кроме боя ратного и перелива александритов. И чтобы был возлюбленный опытным, сильным, способным обучить и направить и со своей стороны благами наделить. Содрогалось и теплело внутри при виде государя, и не умел это Басманов скрывать. Хищным рысенком обращался, речи сладкие плел и все ближе подползал, нарываясь на соитие постыдное. Звал монарха к себе в кущи Содома, подняться по телам окровавленным на ложе, черными розами увитое, и любиться там до головокружения, и править до последней предательской головы. Вот и тогда смотрел Федька с порога на хозяина своего, трепыхался весь изнутри, облизывал уста искусанные. Чтобы привлечь к себе внимание, шаркнул подошвой сапога и склонился в поясном поклоне. — Надежа-государь, принес тебе имена. Казнить вели. Последние слова, произнесенные его низким, вкрадчивым голосом, будто околдовывали каждый раз. Слушал царь мальчишку своего кровожадного и расплывался от звуков волнующих. Всех готов был казнить, лишь бы говорил Басманов прямо на ухо. Не важно полезное что али бред про заморскую моду да желание веером из павлиньих перьев обзавестись. Поднял взор замыленный Иван на опричного товарища, друга сердечного и самыми уголками губ улыбнулся. В глубине истерзанной души своей всегда он ждал его. С появлением Феди будто часть забот спадала и все неважным становилось. Осознание приходило, что и царям жизнь жить надо обычную, вольную, со своими грехами и благодетелями. Жестом подозвал к себе, фолиант закрывая и откладывая. Взял Басманова за запястье, принял свиток и поцеловал мягко туда, где вены голубыми змейками сплетаются. — Велю казнить. Федя учтиво поклонился. Иван, чуть погодя и вздохнув особенно тяжко, продолжил. — Сделай и ты милость для меня. — Что сделать, государь?- необыкновенное рвение в Басманове проснулось.— Все исполню, только пожелай. Хочешь, умру и воскресну для тебя? Негласно и не видя глаз друг друга, устремились взглядами на стену со святой фреской, мысленно перекрестились и только губами произнесли «помилуй». — Полюби и пожалей меня, Федя. — Так я ведь не царица, царь-батюшка. Жене любить-жалеть тебя положено,- неловко усмехнулся Федор и пальцы в мех царской шубы запустил.— А мое дело – так, развлекать да забавить тебя. — Не царица. Но лучше всякой из них будешь,- Иван не отпускал руки Басманова, целовал его пальцы и рассматривал каждое колечко, пока на губах еле уловимый вкус соли таял.— А был бы царицей – звал бы тебя Федорой. В страсти – Федорушкой, в гневе – Федоркой. Но никогда не знал бы ты горя. — Так я и Федором его не знаю, надежа-государь. Грозный поднял очи тяжелые на кравчего и улыбнулся так мягко, что в сердце кольнуло. Человек сломленный и отчаянно хотевший любви был перед юношей. В точности, как сам Федя. Положил юноша ладонь на щеку впалую и погладил, будто доброго пса, а не хозяина жизни своей и владыку всей Руси святой. Иван нуждался в том утешении, которое никто окромя Федора не мог дать. И долгом первостепенным было даровать это своему месяцу ясному, солнцу теплому. «А ежели действительно б я умер, скорбел бы он? Воздвиг часовенку в Елизарово али и траура не надел бы? Потеха я ему или царица не венчанная?»,- думал Басманов, углубляя поцелуй. Чтоб спину не гнуть переместился на колени царевы, на коих так удобно сидеть было. Роста о был такого, что головы не задирал, когда в глаза монарху смотрел, потому и тогда ровно напротив устами к устам льнул. Гладил скулы острые, шею, плечи, полные сухой силы. Красив был Иван даже сквозь пелену вечной усталости да ответственности превеликой. Ведь не старик был, а мужчина в цвете лет. И так влекло Федора тело его. И так хотелось поцеловать и облизать. Лишь бы хорошо было царю. А когда в блаженстве царь пребывал, значит, и Федька Алексеевич на высоте, на самом пушистом облаке, в розовых и золотых лучах нежился. За государя и репутацию свою был он готов на любые безрассудства. «Я тебя любить-жалеть буду, а ты без меня жить не сможешь». Вспоминался первый поцелуй. Внезапный такой, и жутко сладкий оттого. Уж ведал Иван Василевич, как молоденький опричник смотрел исподтишка, как дыхание его сбивалось, когда подавал шубу кунью или посох драгоценный – ошибиться нельзя было, влюблен мальчишка. Себе, возможно, не признался еще, но царю своему во всем признается, не скривит душой, если не дурак. Федя дураком не был. И потому, когда в темном коридоре, рука теплая и сухая его за угол завела, колени к стене прижали, а губы сухие поцеловали страстно, не испугался Басманов. Отвечал осторожно, вперед подавался, рот приоткрывал и языком своим чужой поглаживал. Потом зардевшийся и осчастливленный совершенно улыбался алмазу сердца своего, обнимал долго и благодарил шепотом, от которого хотелось не только в уста полобзаться. Но не все плоды сразу срывать. Тем более такие запретные и желанные. Еще раз пять Грозный перехватывал так опричника, и только потом в покои повел и «Феденькой» впервые нарек. Хоть и было по сердцу Басманову только полное имя свое, Ивану разрешал звать себя как угодно. Ведь все для блага общего делалось. Ночи с царем для Федора сливались в одну вереницу удовольствий. Всегда любимый, желанный, воспетый был он на перинах и мехах. Млел в свечном свете, в поцелуях, движениях внутри себя, в соке любовном. Подобно Вакху был приближен к своему цезарю и хранил секреты, за кои мог поплатиться жизнью. Иной раз даже в кошмарах снилось, как срубает Малюта голову прехорошенькую, и катится она, звеня серьгами и кудри путая, по всей Александровой Слободе и падает на дно ущелья. Но дурно спалось только напротив стены, Христу отведенной. А вот любилось и ласкалось напротив нее прекрасно, до почти девичьих визгов и укусов на боках алебастровых. Подстать нраву своему пылкому, в любви Иван был не сдержан – все сразу хотел и для себя, и для любовничка, и для обоих сразу. А Федина задача была принимать нежность и насилие да стонать посоромнее. Это он умел делать искусно. Такой он был у него негодник сладкий. И если бы можно было выбирать смерть, Иван бы умер от Фединой красоты. — Уж как я тебя люблю,- Басманов подставлял лицо под поцелуи и слушал любимый хрип, от которого внутри пылало и заставляло ерзать. Иван сходил с ума от порочной юности. Не знал он до змееныша голубоглазого, что вообще могут в одном теле такие противоречивые вещи уживаться. И так будоражило осознание, что в один день мог для него мальчишка и в сорочке ситцевой, кружевами и лентами отделанной, покружиться, и орду вражин саблей золотой сокрушить. «Все для меня и ласки моей сделает. Любит. А спесью кто не цветет в молодости. Пройдет». Не удержал порыва – куснул губки коралловые. Сразу стон тяжелый в воздухе покатился – лучшая музыка царским ушам. Казалось порой государю, что жил он только благодаря Федьке. Благодаря личику его и нраву задорному, уму острому подвижному, хитрости и отваге. Всех, окромя лекарей, мог Иван заменить одним Басмановым. Будто опричнина вся – крик «гойда!», и кафтаны черные, и головы собачьи с метлами – все это им на самом деле было. Для него одного царь устроил, чтобы во главе поставить и так законно к себе приблизить. Мог бы и просто в окольничьи или постельничьи пожаловать, да тогда б красота вся была либо в разъездах, либо в тереме царском томилась. А Феденькой хотелось хвастаться. Смотрел Грозный, как рядом с ним чудо в рубинах и васильках восседает рядом на пирах, вино подносит и бояр лихо травит – и сердце пело. Такая вот диковинка, ручной чернобурый лис – каково, а! И весь-весь государев. Гордости и восхищения полон был Иван Васильевич. — Я лицезрел небесную печаль, Грусть: ангела в единственном явленье То сон ли был? Но ангел мне жаль. Иль облак чар? Но сладко умиленье… Когда Федя читал сонеты, Ивана невольно душили немые слезы. Ему одновременно хотелось, чтобы Басманов продолжил и замолчал навеки. Слишком много он строками этими и голосом своим вытаскивал из души царевой. И иногда дозволял государь копошиться там сколько угодно, а иногда за лишнее слово или движение с колен своих оплеухой сваливал и велел убираться, пока живой. Всегда на страх и риск свой читал Федор, но знал – любо монарху это, до боли сердечной любо. Тогда повезло – крепче сжал Иван Васильевич ладони теплые, золотом увитые, в своих заледеневших от красоты, и целовал усердно. — …Что ни листка в ветвях не шелохнулось. Уходил Федор, когда уже за полночь было, а государь спал. При старании ступать тихо казалось, что еще громче стучат каблуки в коридоре, окутанным ночной синевой. За всеми окнами висела луна. И была ли это одна или двенадцать разных? Проплыл Басманов и мимо рынды, с котором давеча заигрывал, но теперь не удостоил и взглядом. Мыслями и душою остался он почивать там, за дверью кованной и железными лепестками украшенной. И очень жалел, что тело бесы изъедали – не пускали полностью государевым стать. Но все же остановился, завидев блестящий под самым бело-голубым диском купол с крестом. Сам не знал, о чем думы были в тот момент и были ли. Но напитывались светом звездным глаза лазурные, а сердце тишиной благостной, чтобы отнести это все завтра своему могущественному возлюбленному.