Исцеление

***       В Верхних Чертогах всегда тихо. Под мраморным полом нет воздуха, и ни один звук не долетает с нижних этажей. Намо любит тишину. Слов уже было слишком много, а правды в них… Лучше уж тишина, пожалуй.       Души кричат слишком ярко, каждая — своей песней, своей верой, будто разом колотят по всем литаврам мира вперемешку со смычковым визгом. Им хорошо, они друг друга редко слышат. Воют, бессовестные, свою отчаянную песню, невыслушанную, непонятую.       Попробуй, исцели! У этих, ушедших, даже не души, лоскутья попадаются. Ни одна ткачиха шить не возьмётся. А сестрица со своим состраданием требует! В обход приговора, к слову. Заступается за неблагодарных так, что скоро слезы с Таникветили потекут и Маханаксар затопят. А Манвэ мокроты не любит, с него станется в очередной раз законы сменить во благо и славу Создателя.       А вот и шаги зашептали. Петли визгливо разрубили тишь и шорох.       — Намо, владыка Манвэ услышал мои просьбы. Никому не должно находится в Чертогах, как в клетке.       Ну, что и требовалось доказать.       — Ниэнна, я услышал тебя. Уйди, сделай милость.       Но не смолчит ведь сестрица-плакальщица.       — Их души нарушают покой иных. Их боль слышна даже сквозь туман, разделяющий всех. Ради других — позволь.       — Ты же знаешь, что получится.       Она пожимает плечами:       — Что ж. Зато все будут счастливы. ***       Не ощущать — это страшно. Когда от мира остаётся лишь серая хмарь да память, сил не хватает.       Одиночество, вечное, горькое…       Лёгкая тень, кажется, впереди…       Обман. Опять.       Хмарь колышется, шепчет услужливо родным голосом сквозь едва слышный плеск прибрежных волн:       — Майтимо… Прости меня, Майтимо.       Вечно так. Ещё со времён Митрима взял привычку дурную — просить прощения. А сам ведь — гордец, как и все они. Перед кем-то другим ни за что не станет, слов не дождешься. А перед Майтимо…       Нет, опять показалось! Так недолго и окончательно рехнуться. Он пытался найти младших, но туман был слишком густым, а сил не хватало.       Мертвое лицо. Распахнутые серые глаза, пустые, как колодцы на сожженном Анфауглите. Лужа крови и короткий росчерк стрелы на шее.       — Майтимо.       — Морьо!       — Я хочу голубики, Майтимо.       Нет, бред. Голубики ты хотел после Нирнаэт. А рядом умирал Турко. Думали — не выживет. Подбили его у самой Завесы, прижав в границе.       Вот снова шёпот. Чей? Душа рвется и мечется в безнадёжном поиске.       — Нэльо…       — Тьэлько?.. Амбарто?       Это у них голоса похожие, у Курво — отцовский, у Дириэля — нервичнее и выше.       И тишина в ответ. Долгая, вязкая.       Крик.       — Хьярра! Ай-йя!!! Ай-йя, Химринг!       В тумане вырастают башни твердыни.       — Ай-йя, Руссандол!       Меч в руках, удар, удар, удар. Лица. Чистые лица эльдар. Чужая боль. Под ногами — скользкая трава. Кровь. Плеск волн под настилом причала. Вопль, почти вой знакомого, родного голоса. Он срывается в бег, на крик, будто впитавший в себя всю тоску мира. На мостовой, на коленях, рухнув без сил на пыльные камни, рыдает Макалаурэ Канафинвэ, раскачиваясь и прижимая к себе окровавленными руками тела обоих Младших.       — Нэльо?       Быть не может. Не может! Никак!       — Нэльо, ты что, умер?       Майтимо хмыкает. Вот уж где сомнений нет…       — Курво?       Тень перед глазами колышется, плывёт, но это совершенно точно он. Полупрозрачный, худощавый, как и был, чуть сияющий голубоватым светом.       — Ага, — медленно кивает, — Ага. А остальные?       — Остальные?       — Слушай, я раньше тебя умер. Тебе лучше знать, что с остальными, — бурчит Атаринкэ, — Да и вообще, я надеялся, что и ты здесь не появишься.       — Курво…       — Да что с тобой? — лицо брата мерцает изумлённо, — Я настолько ужасен?       У Майтимо что-то со звоном рвется в душе.       — Все мертвы, Курво.       Какая разница, если все равно брат сейчас исчезнет. Все исчезали, даже отец.       — Как — все мертвы? — недоуменно хмурится Искусник, — Совсем? И Ринквэ?! — а в голосе страх, задавленный, жгучий.       — Ринквэ живой, — тяжело выговаривает Майтимо, — Надеюсь. Остальные — погибли. Морьо и Тьэлько тоже в рауговом Дориате. Смуглика нашего следом за тобой пристрелили, наповал. Потом Турко взбесился, началась свалка… Знаешь, я ненавижу переговоры, ей-Эру! Диора мы потом добили в Оссирианде, но камня, естественно, не нашли. Он всплыл у Эльвинг, его младшей дочери, в поселении Арверниэна. Мы пытались договориться, даже перемирие с Советом заключили сроком на десять лет, а потом переклинило там что-то, не иначе. Посланца молодая княгиня послала, заявив, что камень мы не имеем права.       — Дурища, — буркнула братняя тень, — Дориатцы вообще головой умеют думать?       — Мы подошли к Гаваням с войском — рассчитывали припугнуть.       — Ясно, — перебил брат, — Но этих так просто не напугаешь.       Майтимо прикрыл глаза:       — Открыли залп со стен. Даже не начиная переговоры… В этом братоубийстве погибли Амбаруссар.       Курво побелел, но нашел в себе силы съехидничать:       — Друг друга, что ли, убили? Или вы с Кано их пришили? Иначе с чего бы вдруг — братоубийство? Чем старая добрая резня не угодила?       — Не смешно. Сильмарилл в очередной раз утек, на этот раз аж в Валинор.       Атаринкэ взвыл:       — Майтимо, хорош бредить!       — Я слишком мертв, чтобы бредить. И слишком хорошо помню. Хотя ты, возможно, и правда мерещишься.       Куруфинвэ замерцал, выцветая, протестующе взмахнул рукой. Но не исчез, только спросил тихонько:       — Что дальше было? Помнишь?       — Была война. Ваниар, майар и нолдор Арафинвэ против Моринготто. Мы с Кано с востока ударили, от Долмэд, вместе с людьми, с кхазад… Дошли до Анфауглит, — Майтимо горько усмехнулся, — К шапочному разбору, правда, так что толку, естественно, никакого.       — Погоди… — брат хмурит прозрачные брови, в синеве лба темнеет давняя морщинка, — А Моринготто?       Майтимо только засмеялся, беззвучно и горько:       — Моринготто снова оказался в плену. А Сильмариллы — в шатре Эонвэ. Военный трофей, да и какой! Арафинвэ, кстати, был уверен, что нам их отдадут.       — Но ошибся, — без тени вопроса изрёк брат, прикусывая губу, — Говори дальше, Майтимо.       Странно, что тень может оставаться настолько живой. Странно и страшно.       — Мы пришли просить. Знаешь, возможно стоило это делать иначе, умолять Эонвэ и каяться перед всеми синдар. Но как-то не получилось. А если короче, Курво, то мы утратили право на Сильмариллы.       — Опять? И отчего же на этот раз?       — От всего сразу, если я правильно понял. Вот только не уверен, что мы с Кано соображали как следует. Мы их украли, понимаешь? И сбежали, хоть и не знаю каким чудом это удалось.       — Все-таки смогли? А как же…       — Нас было двое. Кано отдал мне свой камень и сказал, что прикроет. Мне все равно драться нечем было, рука обожжена до кости. Он увел их к морю. А потом… Мне вдруг почудилось, что сердце лопнуло. Я прыгнул в разлом, знаешь, с подземным огнем: после войны майар весь Дор-Даэдлос был разрушен землетрясениями. С камнями, конечно, прыгнул, едва заметив кого-то на горизонте. Подумал: живым не дамся.       — Эффектно, — оценил брат, — И дальше эта муть, верно? Туман, видения, кошмары, такие, что удавиться хочется? И никого.       — Ты искал отца?       — Конечно. Но толку-то? Я ведь когда тебя услышал, даже не поверил сначала. Понадеялся, что опять бред.       Держится старательно, будто понимает — сейчас ему быть сильным. Иначе Майтимо сорвётся в крик, в вой, размалывая душу на осколки.       — Надо искать остальных, Курво. Нам нельзя одним. ***       — Ну, и что дальше, сестра? Нэльяфинвэ нашёл брата, — Намо медленно отхлебнул горячего чая, — И не он один. Многие отчаявшиеся встретили тех, кто дорог.       — Видишь, как стало тише? Остальным душам нужен покой, и они его обретают. А наши ткачи, наконец, получают возможность начать исцеление. Вчера из Чертогов вышли ещё трое детей и один взрослый мориквендо.       — А потом, Ниэнна? Те, кто вместе, никогда не будут исцелены.       — А разве ты им пророчил иное? — сестра качает головой, — В Валинор им все равно нет дороги. Отсели отдельно и оставь в покое. Просто признай, что так будет лучше и для них, и для нас. ***       Холодно. Сплошная дымка, мороз и иней. Словно душа застыла и тепла не осталось ни капли. Последнее, что помнится — боль в груди, там, где когда-то цепью держала сердце последняя, самая прочная нить. Нэльо… Майтимо, брат мой. Рыжие всполохи, белый огонь, бегущий отсветами по серебристой стали…       — Кано!       Опять голоса. Да сколько можно. Намо, оказывается, скверно умеет шутить…       — Кано! Нет, вы только посмотрите на него!       Похоже на Тьэлько. Интересно, на что смотреть-то?       — Кано, только не говори, что ты решил помереть в Мандосе…       А это Морьо шумит, растерянно и гневно. Ну хоть живой. Это хороший сон… Хороший. Других не надо.       — Почему он не слышит?       Близняшки хором, будто и не было ничего, будто он уснул слишком крепко, а они разбудить не могут. Нет, умолкните, я хоронил вас! Тогда, в кургане у моря…       — Не знаю, — в ответ младшим голос низкий и гулкий, — Макалаурэ?       Странно. Живой Старший ему ещё не чудился. А глаза стосковались во тьме, слезами сожженые.       — Посмотри на нас, брат. Майтимо!       Душа вскидывается раненой птицей, разбивая с таким трудом наведённую защиту. Они стоят рядом, все шестеро, полупрозрачные, призрачные… Родные. Стоят плечо к плечу, будто души могут здесь касаться друг друга. Впрочем, могут же болеть веки от слез? Раньше — не могли. Что-то изменилось, но додумать он не может, не хочет… Только тянется руками к ним, цепляясь за кого попало, шепчет беззвучно имена, задыхаясь от булькающего в горле больного счастья:       — Карьо, Тьэлько, Тэльво… Амбарто! Курво, Нэльо… Нэ-эльо!!!       Они все рядом, не-живые, но осязаемые, теплые, много теплее того ледяного холода, что сковал его намертво в этой серой хмари. И несуществующие ноги подгибаются от нахлынувшей волны чувств, он буквально рушится в пустоту. Но в пустоте него не ждут, его подхватывает рука. Левая.       — Лаурэ, — его притискивают к плечу, — Эру, Лаурэ…       А Старший всё ещё высоченный, широкоплечий, скала несокрушимая, с ним так легко быть вторым…       — Простите меня.       — Тьфу ты, Кано! Ну сколько можно, а? За что теперь-то?       Вместе. Всемером.       — Идём, Кано! Здесь много наших.       Много. Свои.       Тепло.