***
Ранее ими не встречаемый проклятый дух выскакивает перед ними резко, громко, с истошным воплем, отбивая по барабанным перепонкам. Словно произрос из самых недр земли, из магмы, настолько незаметна была его аура до тех пор, пока он — вернее, оно; неопознанное существо ведь, как никак, — не решило напасть. Из пасти существа вырвалась вязкая субстанция, по виду похожая на паутину, и вылетела прямо в их направлении, словно огненная стрела, выпущенная из лука. Это было быстрее, чем стрела. Чем скорость звука. Солнечный свет. Мо Жань прикрывает его собой, за считанные мгновения загоняя себе за спину и расправляя плечи — так, будто перед Чу Ваньнином в этот момент возникла не человеческая спина, а непоколебимая величественная гора. И принимает удар на себя. Жертвуя, защищая, оберегая. Без раздумий, без единых сомнений. Принимая решение пожертвовать собой быстрее, чем Чу Ваньнин смог бы это осознать и предотвратить. Он выкрикивает его имя — с ужасом, с разрастающейся по каждой клеточке тела паникой, с дрожью — когда Мо Жань теряет сознание и тряпичной куклой валится в его подрагивающие руки; Чу Ваньнин успевает в последний момент среагировать и совладать над своим неслушающимся телом, поймав его. Он осторожно кладет бессознательное тело Мо Жаня на землю — как хрусталь, как что-то хрупче, чем стекло и дороже, чем белый нефрит. Как что-то, что ценнее, чем жизнь. Важнее, чем воздух. Нужнее, чем собственное сердце. Чу Ваньнин призывает Тяньвэнь и изгоняет существо быстрее, чем выпущенная огненная стрела достигает своей цели. Нет нужды возиться с ним — желания тоже. Метающаяся паника в груди на время подавляется, вытесняясь холодной яростью. Неопознанное дьявольское создание истошно кричит перед своей кончиной, когда Тяньвэнь безжалостно разрывает его на куски. Подушечкой большого пальца Чу Ваньнин стирает капельку крови со своей щеки. Он не будет церемониться с тем, кто посмел тронуть его душу. Глубокий вдох. Медленный выдох. Панически отстукивающее сердце упало куда-то ему в желудок, когда Чу Ваньнин обернулся и увидел на месте того, куда уложил самое дорогое, что было в его жизни. ...лишь маленький сжавшийся комочек, обернутый в одежды его Мо Жаня.***
По возвращении в хижину Чу Ваньнин ещё раз осмотрел ребенка в своих руках — всё ещё бессознательного, тонущего в громадных мужских одеяниях, крошечного. Пока что всё указывало на то, что этот худой бледный ребёнок — и есть Мо Жань. Конечно, это звучит как бред. Конечно, это похоже скорее на сюжет ломаной комедии, а не на то, что с ними произошло. Конечно, в такое поверить сложно; в такое в целом не верится что-то. Но пока это единственное объяснение того, почему его Мо Жань — пропал (Чу Ваньнин проверил все окрестности на ближайщие двадцать ли, с тяжелой душой убеждаясь, что нет ни намека на его след или присутствие, прежде чем уйти), а на холодной земле остался лишь этот маленький худой комочек, подрагивающий от промозглого холода. У ребенка были с ним схожие черты, как выяснилось после дальнейшего тщательного осмотра — темно-каштановые волосы, все растрепавшиеся, но имеющие текстуру точь-в-точь, как у мягких волос Мо Жаня. Тот же овал лица, линия бровей, изгиб носа, маленькая родинка на щеке и шее. Маленький комочек вполне походил на то, как мог бы выглядеть Мо Жань в детстве. Чу Ваньнин горько приподнимает уголки губ и кутает ребенка в мягкое махровое покрывало, укладывая рядом с собой на кровать. Впереди новый день.***
Тот самый новый день для Чу Ваньнина начинается ранним-ранним утром, когда ещё не наступил рассвет, и солнце не показалось из-за горизонта, отдавая власть над миром кромешной темноте. Громкий детский плач становится причиной его преждевременного пробуждения; но не то чтобы у Чу Ваньнина до этого были спокойные сны. Не сказать, что он не спал вовсе, но как в такой ситуации вообще можно легко заснуть? В голове горело и кипело — что-то мучительное, странное, пузырящееся. Рой мыслей не отступал и, мягко говоря, даже не собирался, наседая всё больше и больше с каждой частичкой утекающего времени. Попытки нормализовать дыхание перестали иметь толк до нелепого быстро. Бесполезно — глупые легкие не хотели слушаться, поэтому Чу Ваньнин вскоре бросил это дело, смиряясь с бессонной ночью. Конечно, подремать иногда удавалось, но с переменным и сомнительным успехом. Звончатый детский плач разрезает полотно тишины резко, в одно движение, неприятно. Чу Ваньнин жмурится, позволяя себе пару последних мгновений слабости, прежде чем собрать себя в руки, мысленно готовясь к предстоящему дню, и поднимается с кровати, чтобы приоткрыть шторы на окнах, впуская крупицы пробивавшегося тусклого света в комнату. А затем подходит ребенку. Маленькому, дрожащему комочку, неуклюже завернутому в немного сползшее покрывало. Плачущему. Страдающему. Прямо у него на глазах. Чу Ваньнин не любит, когда остальным окружающим его существам больно – и он всю свою сознательную жизнь занимался тем, чтобы поток этой боли хоть как-то сократить, потому что сердце у него – слишком для этого мира доброе, не выносящее спокойно смотреть на чужое горе, а потому и помочь постоянно рвущееся. Чу Ваньнин не любит, когда больно другим, а ещё больше – сильнее и ярче – ненавидит. Когда больно Мо Жаню. И этот маленький, содрогающийся комочек, который ещё явно не понимает, не осознает всего, потому что в себя до сих пор толком не пришедший. И этот страдающий, крохотный комочек – судя по всему, Мо Жань. Маленький Мо Жань. И в сердце что-то разрывает, когда Чу Ваньнин тянется руками к детской бледной коже, чтобы ласково, успокаивающе провести по его щеке, линии лба и темным волосам. Дитя постепенно успокаивается, затихая, сумасшедшее дыхание немного возвращается к нормальному ритму, детское лицо расслабляется, млея под аккуратными прикосновениями. Чу Ваньнин поддается неизвестного происхождения порыву — и берет ребенка на руки, убаюкивая, отстраненно думая, что тот оказался гораздо легче, чем он предполагал. И он все ещё не знает, что ему следует сделать — что предпринять и что нужно чувствовать. Потому что в голове – свалка, целое цунами давящих мыслей, разбирать которые попросту не осталось сил. А затем Чу Ваньнин вспоминает, что не надо задумываться о том, как правильно. Не нужно задумываться о том, что он должен чувствовать в этот момент – потому что это неважно. Мо Жань говорил ему, что Чу Ваньнину не нужно подбирать правильные эмоции и действовать так, как по общепринятым меркам считается приемлемым – потому что для него это совсем не важно. Важно лишь то, что чувствует сам Чу Ваньнин – без всяких норм приличих и рамок, ограничений, требований. Единственное важное – только Чу Ваньнин и его комфорт, то, что думает он сам. И сейчас, баюкая маленькое тельце у себя в руках, прислушиваясь к его размеренному дыханию и тихо напевая тихую случайную мелодию себе под нос. Чу Ваньнин позволяет себе не задумываться о том, что правильно, а что нет. Вновь отпуская себя. Потому что это именно то, чего хотел бы его Мо Жань.***
Маленький комочек проспал до самого полудня — заботливо ещё раз укутанный в теплое согревающее покрывало и убаюканный ласковыми поглаживаниями, пока Чу Ваньнин принялся писать письмо, в котором изложил всю суть их проблемы и попросил о помощи – теперь это, оказывается, совсем не страшно и не стыдно. Мо Жань говорил, что просить помощи — это не слабость. Что это совершенно нормально, и Чу Ваньнин может обращаться за ней не только к нему – у них ещё есть Сюэ Мэн и Ши Мэй. И Чу Ваньнин, до этого никогда так не открывавшийся другим, чтобы признать — что да, ему нужна помощь, что да, в одиночку он не справится. Вдруг понимает, что и правда ведь – совсем не страшно и не стыдно. Не слабость. И отправляет сразу два письма – Сюэ Мэну и Ши Минцзину.***
Сонный, только-только проснувшийся Мо Жань – одно из самых милых зрелищ, что Чу Ваньнину в жизни доводилось видеть. Ситуация в корне меняется, когда Мо Жань, немного повоевав с одеялом, выпутывается из него и оглядывается по сторонам. Ужас, смятение, непонимание – во взгляде и чертах лица, мальчик весь сжимается, готовясь в любой момент начать обороняться. — Всё хорошо. Чу Ваньнин сидит на стуле около окна с раскрытой книгой на коленях, внимательно наблюдая за ним. Волнение поднимается в груди, неприятным комком оседая в горле – он по-прежнему не знает, что ему говорить и как себя вести. Ребенок вздрагивает, резко поворачивая голову в его сторону. — Кто вы? И г-где я? Голос его – строгий, на детский совсем не похожий, звучащий почти совершенно уверенно – за исключением того, что под конец он всё-таки ломается, выдавая панику и страх. Теперь уже Чу Ваньнин сглатывает свою панику и страх, понимая, что незачем обременять этим и так встревоженного Мо Жаня. Прочищая горло, он приготавливается к рассказу. Мо Жань поймет его, – Чу Ваньнин уверен, он знает, – всегда понимал, вне зависимости от обстоятельств. Поймет.***
После небольшого разбора взлетов и падений, пары потрясенных детских глаз, неверящего отрицания и обреченных вдохов со стороны Чу Ваньнина выяснилось, что Мо Жаню исполнилось пять лет и он уже был принят в Терем Цзуйюй. О том, из какого именно промежутка времени его выдернуло... тот предпочел умолчать. Ответил лишь, что такие ужасные вещи не должны касаться слуха такого возвышенного небожителя, как он, Чу Ваньнин. — Вы... выглядите знакомо, — робко признался он, неуверенно оглядывая его, словно не зная, разрешено ли ему разглядывать, в целом на Чу Ваньнина смотреть, — И запах... приятный. Родной. Мо Жань невольно вспоминает серебристо-белоснежный плащ, отданный ему братцем-небожителем, вспоминает тепло этой вещи, то, как она спасала его в страшные холода и давала ощущение защищенности, словно материнская нежность рук вновь окутывала его, и она сейчас рядом с ним. Ещё вчера он отбывал своё наказание в собачьей клетке, задыхаясь от тошнотворных благовоний и питаясь одними объедками раз в день — а сегодня... А сегодня вдруг всё изменилось. И теперь он — в мягкой постели, укутанный в махровое одеяло и окруженный со всех сторон родным, приятным цветочным ароматом, который только вдыхать и наслаждаться, наслаждаться и вновь с блаженством вдыхать. И человек перед ним — словно с небес сошедшее божество, ласково уверяющее, что всё хорошо. И от человека перед ним — ни грамма угрозы, отвращения или ненависти, к которой он на постоянной основе привык, которую от всех привык ожидать, словно это — абсолютно нормально. Словно отвращение и ненависть, побои и собачья клетка — единственное, что он в этой жизни заслуживает. И Мо Жаню думается, что сон это всё — не бывает такого в обычном, реальном мире. Не бывает настолько красивых телом и душой людей, настолько мягких постелей, не бывает такого яркого солнца, согревающего окоченевшие пальцы. Для него – никогда не бывает. Никогда не будет. Собачья клетка и побои — вот, что бывает. Жалкая псина и безродная дрянь — вот, что существует. А это всё, – ощущение отчего-то того, что он наконец снова вернулся домой и нежится в материнских руках, этот прекрасный небожитель рядом с ним, говорящий, что всё в порядке и относящийся чересчур осторожно и бережливо, словно Мо Жань – это какая-то хрупкая статуэтка, которую в руках держать дольше положенного запрещено и ронять ни в коем случае нельзя – что, в общем-то, правдой не является, потому что Мо Жань эту заботу ни разу не заслужил, — лишь сон, сладкий сон и невозможные грёзы. Чу Ваньнин убеждает его в обратном. Вновь на все его беспокойства и вопросы отвечает, что Мо Жаню не о чём волноваться, что он разберется со всем сам — и уводит на прогулку в Учан, показывает самые красивые места и разрешает побыть тем ребенком, каким у Мо Жаня никогда не было возможности быть. Дети не должны волноваться о том, как им пережить завтрашний день, не должны работать, не должны страдать и выживать. Дети должны оставаться детьми — быть счастливыми, несовершенными, радостными, грустными, вытворять всякие глупости и беспечно смеяться, не волнуясь ни о чём. Мо Жань никогда не был ребенком. И Чу Ваньнин это понимает, и у Чу Ваньнина от этого понимания в сердце рвутся сосуды, грудь вспарывают ядовитая горечь и сожаление — потому что так не должно быть. Каждый заслуживает того, чтобы быть счастливым. У каждого есть право на нормальное детство. А у Мо Жаня это право отобрали — заменяя редкое, полупрозрачное счастье собачьей клеткой и омерзительным запахом благовоний, заставляя тело своей матери, единственного человека, который был к нему добр, хоронить голыми руками, и разламывая ему нутро жестокими словами, что не стоит просить о трех метрах, если на роду тебе написан один. Чу Ваньнин хочет вернуть ему это право обратно. Потому что так и должно быть. Потому что Мо Жань этого – заслуживает. Более чем.***
Под конец дня, приметив одну неплохую закусочную, они впервые за сутки присели, намереваясь перекусить. Отрешенность и неуверенность Мо Жаня за это время немного поблекла — он перестал постоянно держать спину такой напряженной, быть всегда начеку и приглядываться к каждой мелочи, боясь, что она может ему навредить. Но себя по-прежнему не отпуская, расслабленно выдохнуть не позволяя – хоть Чу Ваньнин не один раз говорил, что можно, что нужно, и ничего ему за это не будет, и ничего страшного из-за этого не случится. Но и его понять можно. И Чу Ваньнин понимает – ведь доверие не зарабатывается просто и быстро. Для доверия нужны время и силы, и он не может требовать, чтобы Мо Жань так резко подпустил его к себе. Вскоре им приносят еду, и Чу Ваньнин, утомленный тяжестью насыщенного дня и вспомнивший, что, кажется, ничего не ел со вчерашнего дня, почти сразу аккуратно приступает к ней. Только спустя пару минут он отвлекается, поворачиваясь к Мо Жаню, сидящему по правую от него сторону. — Почему ты не ешь? — взволнованно спрашивает, заметив, что Мо Жань так и замер над едой, не взяв в рот ни кусочка, — не нравится? Слишком пресно, остро? Я могу... — А разве можно? — поднимает голову Мо Жань немного изумленно, — Просто вы не разрешали... У Чу Ваньнина замирает сердце. Ломается-ломается-ломается. — Можно, Мо Жань. Конечно, можно. Ты не должен спрашивать моего разрешения, — отвечает он, стараясь сделать голос как можно мягче, но при этом такой, чтобы не дрожал, потому что очень к этому близок. Святые демоны. Чёртовы небеса. Несчастный ребенок. Который несколько минут, явно чрезвычайно голодный, просидел над горячей, ароматной едой, ни разу к ней не прикоснувшись ...просто потому что ему не дали на это разрешения. Кусочек лотосового печенья застревает у него в горле, и Чу Ваньнину даже приходится приложить некоторые усилия, чтобы его сглотнуть. Он закажет ещё еды. Самой лучшей, самой вкусной, заполнит их стол до краев и более – и всё для одного Мо Жаня. Потому что это то, чего он по-настоящему заслуживает. Счастья. — Хочешь, посмотрим на звёзды? — спустя время, доев, спрашивает Чу Ваньнин, с блеском в глазах трепетно наблюдая за тем, как Мо Жань принялся мастерить из бумажной салфетки журавлика. А разве можно? — Чу Ваньнин уверен, что вряд ли выдержит, если опять услышит, как эта треклятая фраза вырывается из уст маленького Мо Жаня. Но она не вырывается. Но уголки губ Мо Жаня вдруг слабо приподнимаются, являя взору солнечные ямочки на щеках. — Хочу. Смотря на этого ребенка и выхватывая его не имеющей никакой цены улыбку — Чу Ваньнин расслабляется, рана в сердце немного затягивается, и он думает, что это и правда его Мо Жань. И что эта счастливая улыбка должна не сползать с его лица как можно дольше. Никогда – вполне себе его устроит.***
Спустя несколько дней ему приходит ответное письмо от Минцзина — к счастью, с весьма благоприятными вестями. Тот злобный дух, встреченный ими в ту ночь — редкое проклятие, настолько, что до сей поры о нём упоминалось только пару-тройку раз, и то до сих пор не ясно, истина это или нет. Но он воздействует на эмоции и чувства, проникает человеку в разум и выявляет все его слабые стороны – и последствия бывают самые разные. В их случае, по предположениям и заключениям Ши Мэя, тело и разум маленького Мо Жаня были вырваны из его реального времени, потому что это — его самое уязвимое воспоминание, куда пробраться проще всего и чью корку содрать оказалось легче легкого. «...прозвучит немного абсурдно, но я пришел в выводу, что вся суть в эмоциональной связи человека, подвергшегося удару, с тем, кто ему дорог больше всего. Возможно, все вернется на свои места, если сократить количество, например, контактирований до нуля хотя бы в течение одного дня. Если не сработает – можно будет попробовать что-нибудь ещё. Но пока что это единственный разумный вариант». — Не... касаться друг друга один день? — непонимающе спрашивает у него Мо Жань, приподняв тонкие бровки. — Насколько я понял – да. Мы можем отложить этот способ на время, если ты пока не хочешь... — Всё нормально, — грустно улыбается мальчик, — я ведь после всё забуду, да? Забуду этот теплый дом, мягкую кровать и вкусную еду. Забуду цветочный аромат и ваши нежные поглаживания по голове, вашу теплую улыбку и мягкий светлый взгляд. Забуду вас.***
Мо Жань всегда знал, что он неправильный ребенок. Не такой, как остальные, что у него никогда не будет того, что было у других – теплой мягкой постели, материнских объятий, оберегающих от всего мира, и родного дома, в который ты в любой момент можешь вернуться. Мо Жань всегда знал, что у него этого никогда не было и не будет – потому что не достоин, потому что грязный, неправильный, ничего из этого не заслуживающий. Не стоит просить о трех, если тебе от роду написан метр. И от этого знания ему не должно быть больно – мог бы и привыкнуть за столько-то времени, мог бы уже наконец понять и принять. И Мо Жань практически это – понял, и Мо Жань почти это – с раскрошенной в труху душой принял, зная, что большего ему судьбой не приписано. А потом вдруг — Чу Ваньнин. Со своим чёртовым всё хорошо. А потом вдруг все его практически и почти – летят коту под хвост, рушатся-рушатся да рушатся от тяжести этих слов, глубоко в груди оседающей. Эта тяжесть не отлипает от него весь день, преследуя по пятам. Когда поздним-поздним вечером того же дня они выходят на крыльцо, чтобы посмотреть на звёзды – что как-то незаметно стало их совместным ежедневным ритуалом – эта тяжесть всё ещё с ним, покалывающей болью дерущая грудную клетку изнутри и немного мешающая дышать. Он должен был к этому привыкнуть. От этого не должно быть больно. Он забудет Чу Ваньнина – потому что ему никогда не было суждено его встретить, его узнать, потому что это – всего лишь ошибка, недоразумение и несчастный случай. Потому что он никогда не будет удостоен чести знать настолько прекрасного человека, как Чу Ваньнин. Это их последние звезды вместе, рассеяно проскальзывает мысль у него в голове. Влага появляется на глазах – ненужная, жалкая и позорная – хотя появляться не должна. Не больно. Он не должен, не должен-не должен-не должен. Плакать. Но слезы все бегут, скрываемым чувствам назло. Но слезы все текут, в насмешку над загноившимися ранами. А слезы все, черт дери, не останавливаются и не останавливаются. Единственное неподвласное, единственное, что от других и самого себя спрятать невозможно. Это невысказанная боль, груз на душе, который другим показывать слишком страшно и стыдно, по-уязвимому. Это то, о чём плачет сердце, неозвученные мысли, хранящиеся внутри. Ему не больно. Но почему-то он плачет. Но почему-то то там — в груди и под ломкими ребрами, — пусто-пусто, бесконечно и невозвратно. Но почему-то дышать сложно, и все, что остается делать — давиться сбитыми вздохами и солеными слезами. Неслышно-неслышно, тихо-тихо, чтобы никто ничего не заметил, не услышал, не заподозрил. Это позорно. Плакать, когда тебе не должно быть больно. Жалкое проявление чувств, не достойное чужого внимания. Просто жидкость, просто слезы, просто бесконечная дыра в груди. Только и всего. И её ничем не зашьешь, не заштопаешь — ни нитками, ни заплатками. В одиночку — совсем никак. Жалкое, сбитое: Всё хорошо. У тебя всё хорошо. Прошептанное самому себе, в момент безнадежный, отчаянный, болезненный, когда кажется, что вдох новый сделать не можешь. Когда больно. Когда страшно. Когда ты не знаешь, что будет потом, что же случится с тобой в будущем — если твое настоящее такое мрачное, беспросветное, тёмное-тёмное-тёмное, — и произойдет ли это будущее вообще. Не помогает. Даже не перестает — потому что никогда не начинало, никогда должного эффекта не оказывало. Попросту не действует, не помогает, из ямы тревоги нисколько не вытаскивает, а, кажется, только сильнее туда тебя заталкивает, да землей сверху засыпает, чтоб уж наверняка и навсегда — быть заживо погребенным в ней. Хоть тысячу раз ты это себе повтори — ничего не изменится. Совсем. Совсем-совсем. Мама, забери меня с собой. Это же нечестно. Почему на небеса ушла только ты? Я хочу с тобой, я хочу вместе, я не хочу оставаться здесь один, тут слишком холодно стало без тебя, даже летом, даже с ярким солнцем, я всё равно дрожу. Я больше не хочу жить без тебя. Какой в этом смысл? Если ты на меня больше никогда не посмотришь, если я тебя больше никогда не обниму — какой в этом смысл? Меня больше никто так не погладит по голове, как ты. Мне больше никогда не улыбнутся так, как это делала ты — свободно и искренне. Единственного, кто относился ко мне так, я вынужден буду забыть.