Красные шестеренки.

Бледное тело лежит на столе. Одинокое, уже совсем давно холодное. Накрытое одной лишь белой простыней, которой хватало с головы до ног. На металлической поверхности виднелся блик слабого фонаря и сверкало отражение изобилия инструментов. Возвышенная фигура мелькнула прочь из темноты, покоряя своей тенью и величием давно мертвый труп. Белый халат укрывает плечи, аналогично белая маска скрывает лицо, и все еще белые перчатки укутывают кисти, натягиваясь за счет чужих действий. Голубые глаза мелькают, лишенные блика. В них кружится любопытство, научный интерес, или же искаженное желание знать. Белый приятен глазу, умиротворенный и цепкий, но он хочет приковать чужой взгляд к красному. Однако этому не бывать. Светлые ресницы веером прикрывают бледные веки. Всмотревшись, можно разглядеть, сквозь словно снежный кров, вены, синие, словно и впрямь человеческие. Тело утонченное, через полупрозрачную ткань можно разглядеть все его сглаженные углы и линии, мягкие черты и неестественную чистоту. Манящую, безумную, великолепную. Полную шероховатостей и словно под линейку слепленных конечностей. Таких аккуратных изгибов и самых странных отметин. Руки лежат спокойно, слегка багровые костяшки на еле уловимом уровне пятнают ткань красным. Обворожительный цвет безумства, который так подходил идентичным. Исследование первостепенно, вот исследователь и начинает свой опыт — кисть, облаченная белым, едва отодвинет ткани, аккуратно подхватит запястье не применяя сил, жалея ли, или аккуратничая — загадка за аналогичной завесой. Глаза, еще живые, никак не меняют облика. Ровный и точный взгляд, взгляд идеального несовершенства, истинного гения, восхитительности в облике человека. И напротив бездушно желающий, был таким же. Но, возможно, чуть менее... Верно, чуть менее. Как и ожидаемо, податливая конечность принадлежащая прекрасному телу не окажет сопротивления. Еще бы, чего стоило обладателю светлой макушки оказать этому телу неимоверную услугу. Разумеется, идентичный должен быть благодарен за смерть, за благословение и счастье, самый настоящий подарок окончивший все переживания. Тот нес неимоверную угрозу, и сам ведь знал. Спустя столько подозрений не смог поднять на себя меча — и тут явилась светлая тень, что окончила все мысли. Тишина воцарилась в сознании, разве это не лучшее, что можно предложить подобному экземпляру? Как ничтожно пачкал руки, а ныне отмыт от грехов. Тело истерзанное химией и временем ныне покоится, будучи как и прежде совершенством, по скромному мнению, не исключая. Холодная плоть на ощупь нежная, словно слова сказанные им когда-то. Мягкая-мягкая, и все еще неисправимо белая. Белая, сокрытая белым полотном. Резвые руки приоткроют и лицо, столь же утонченное, словно и прежде. Одаренное поцелуями ночи, шероховатыми синяками под веками. Было лишено кровоподтеков. Было лишено и чертового красного, желанного и столь подходящего изнывающим скулам. Уставший и потрепанный вид разнился с прелестно выточенными изгибами. Мелкий бардак на голове, пряди, что выбились из оков — не порядок то безобразие, воистину. Самое отталкивающее из возможных зрелище. И то, не безгреховен труп, как оказалось. Сам резонанс хаоса и идеальности подражает и поражает своими выходками. Даже после смерти, трудно и эпитеты подобрать для оправдания такого. Не порядок, определенно не порядок. Рука облаченная белым разыскивает металл средь рабочего стола, острый и точный, однако вторая переключает рубильник внимания, поглаживая легкий и холодный лоб. Поправляя локоны, позволяя им занять свое место. Идеальная картина, несомненно подчеркивает чужой недостаток. Руки блуждают по металлу, не смея касаться плоти. Плоть, манящая и совершенная, хочется заглянуть внутрь, узреть внутренний мир самым извращенным способом из возможных. Желанная плоть, желанный красный. Желание и крайне тяжкая голова — едва не падает с ног, лишь понимает, что пора действовать и срывает полотно с тела по пояс. Тот и не шелохнется. Не возникнет мурашек на коже обладателя вечного сна. Иначе бы кадр был испорчен, просто омерзителен, не иначе. Однако таким не был — рука вновь коснется кожи. Проведет алым следом от щеки до ключицы, ровной и гладкой, по-прежнему холодной. Словно тягучая смола, секунды падали в небытие сквозь взгляды. Мертвое, самое мертвое в мире тело сейчас лежит на столе из металла. Какого черта он творит? Вновь сомнение, сжигает и собственные мысли. Казалось, абсолютно холодная комната с минусовой температурой пылает. Мозг слишком кипел, белый, совершенство, казалось, просто капало на пол, подобно воску. И нет же, видно эти смешанные чувства к неидеальному трупу — знак, что пора действовать. Касание быстро сорвется, не успев толком ощупать кость. Небрежные поиски нужной детали на столе, сквозь потерянный в бездне резкого сожаления взгляд сочился страхом и ужасом. Словно кошмар наяву, или же, цикличная сказка состоящая из грязных цветов. Красный тоже был грязью, но эта грязь иная, совершенно иная в своем отсутствии совершенства. Самый-самый из грязных цветов, отвергнутых богами. Иль самый худший, или лучший — он желал видеть себя в чужой плоти. И он желал найти в чужих внутренностях свое отражение. Насколько идеальна эта душа и лик — и единственный способ понять ее, распороть насквозь и взглянуть в самое нутро. Словно подглядеть код от тайника и выведать все тайны. Это было ритуалом священным и несомненно совершенным. Он усаживается на стол поверх чужого тела. Опирается на колени, останавливаясь на чужой плоти. Позволяя себе видеть всю верхнюю часть. Низы не интересовали — скука смертная разглядывать пустые щепки кальция. Скользнет и острая кисть по холсту. От бедер до самого подбородка он проводит красную, глубокую линию. Наконец восхитительный красный снизошел до его взора, пытка белым осточертела, пусть он и сам ее затеял. Нежная плоть отрывалась друг от друга, ткани рвались, и выделяли самый сок. Истинный красный. Линия была ровная, вел ее он медленно. Наслаждался таким видом, пока лицо приплывало к чужим плечам. Изнеженные действия и наслаждение своим положением. Искаженная любовь которая граничила с зависимостью, он был зависим от знания и чертового красного, что покорил его разум. Томный взгляд полный самой ограниченной пустоты, опутанной цепями. Ему хотелось воображать, что он что-то чувствует, а потому он воображал. Но противоположный, казалось, все ощущал даже будучи мертвым. Такое хрупкое тело, такая сильная душа. Теперь никогда не откроет прекрасные голубые глаза, никогда не взглянет со жгучей ненавистью, никогда не одарит поцелуем в лоб. Даже в самых сокровенных фантазиях не одарит, он слишком мертв. И плоть его слишком красна, чтобы мелькать в абсолютно белом разуме. Он до сей пор держит металлическое лезвие у чужой головы, лишь в момент тяжкие руки рухнут, а одна из свободных ладоней приоткроет занавес. Изобилие совершенства, разные оттенки красного сияли пред глазами, шестеренки изумительного лика, шестеренки и двигатели этого искусственного тела. Он мечтал о них. Грезил и воображал, какие же они. На вид, на вкус, на цвет... Все ровно так, как он и мечтал. Как он и гадал, словно в глупом детективе, замыслы тут же подтвердились. Но было особенное различие. Его красный — он яркий и светлый, переплывающий в розовый. Чарующий своей разнообразностью и неровностью, чарующий весь разум. И сколько же было в устройстве этого механизма странных негладких деталей — белые и около синеватые "провода", много-много округлых шестеренок в одном месте, склизкий красный, что смазывая всю конструкцию льется при каждой возможности. И "сердце" этой композиции, главный двигатель в зоне груди, красуется своей несуразной формой и глядит. Опутан трубами и проводами, несколько небрежно "обрезаны", остальные, казалось, вшиты в плоть. Недалеко красуется трубка, уходящая вверх. Виднеются и розовато-красные ткани, столь мягкие. Казалось, словно вата — укуси и попробуй. Руки блуждают по механизмам, старательно пытаются не нарушать порядков. Небрежность недопустима, небрежность — залог краха и потери контроля над ситуацией. Потеря всего, потеря самого себя. Однако, планы были иными. Лезвие вонзается в собственное горло, а в глазах мутнеет. Резкие движения, он вспарывает себя заживо. Разрезает ткани бесполезной одежды, разрезает ткани бесполезной кожи. Бросает резко металл прочь — тот скрипит о пол, но более не пригодится. Остатки плоти разрывает вялыми от боли руками, он потерял слишком много секунд. Потерял слишком много красного. И лишь взгляд его устремлен в собственное, любимое тело. На точно такие же шестеренки, на точно такие же провода. На точно такой же двигатель. Совершенно идентичный. Такой же красноватый, с такими же отливами. Совершенно точно скопированный, ни различия. Он рад, рад результатам опыта. Он хотел убедится, что понял все верно. Последние слова, последние касания. Плевать на испачканные красным руки, плевать на потрепанный вид и измазанное в красном лицо и тело — тот из последних сил укладывает собственные останки на чужие, ряд связанных шестеренок выпадает из плоти, каждое движение словно сквозь уколы и иглы, напряженное и жаркое, неимоверно теплое. Полотно давно пропитало красным, им же пропитался и медицинский халат, что давно упал с плеч. Плоть лежит на плоти, обнимая холодную, подобную себе. И расплывается в улыбке, убедившись, что он все понял. Лучший способ понять человека — заглянуть в его внутренний мир. Рассмотреть положение деталей и полочек в нем, рассмотреть цвета и формы, узнать и познать всю красоту или уродство такого или иного. Однако он желал не только абсолютного понимания — ему хотелось убедится и в идентичности, слиянии прекрасного с прекрасным, и грязного с грязным. И, он убедился. Давно спятивший погибает с ярой улыбкой, так и не взглянув на голубые глаза вновь. Была ли цена за осмотр механизмов слишком жестока? Понимание, слишком важный аспект, не поняв не покоришь, а не покорив будешь в опасности. Понимание, залог доверия, а внутренний мир и механизмы — лишь ключ к красному.