щегол

— У нас не бывает щеглов. — У нас много кого нет, но, как видишь, это — щегол. — Это не может быть щегол. Их никогда не существовало в нашей стране. — Если не веришь мне, сфотографируй и спроси у кого-нибудь другого. — Пленки мало осталось. — Я говорил тебе не снимать все подряд. — Половина снимков — твои. А это не щегол! — Да он даже щебечет, как щегол! — Щеглы не щебечут. Твои познания в орнитологии крайне скудны и смешны. — Я не желаю слушать ничего о моих знаниях от тебя. — И в чем же проблема? Ты — плохой орнитолог. — А ты всего лишь фотограф. И фотографии твои плохи. — Ты просто обиделся на меня, потому что я прав, что это — не щегол. — Можешь остаться при своем мнении. И не надо быть орнитологом, чтобы узнать птицу. — Да? А это тогда кто? — А это — стервятник. — У нас не бывает стервятников! За бескрайними снежными лесистыми просторами, устланными зимней вьюгой, спрятались и полумесяц, и фонарные столбы городка, и даже звуки надвигающихся праздников. Шумел базар, звенели инструменты, разговаривали, пытаясь перекричать друг друга, люди. Бомгю грелся у старой покосившейся печки, облокотившись горячим лбом на ледяное промерзшее стекло, и все пытался разглядеть за снежными вихрями хотя бы что-то, кроме непроглядной серости и блеска. Базара он не слышал, фонари не видел, музыка в ушах не играла — он просто знал, что оно все было там, далеко за пределами их оторванного от всего города участка. Снаружи стемнело до черного неба, и, если бы не чистый снег, не было бы видно даже собственных рук. Ёнджун копошился во дворе с биноклем и не менее безуспешно заглядывался на его то ли щегла, то ли стервятника. Бомгю фыркнул от обиды и отвернулся к печке. Пол в доме скрипел под тяжелыми шагами широких сапог, когда он шел к раковине, чтобы налить себе воды. Та вот-вот, и перестыла бы, если бы они не успели вовремя приехать и прогреть трубопровод. Текла она ледяным узким ручейком и, пока заполнила чайник, он снова продрог. Поставил посудину на печь и снова сел, но больше лбом к стеклу не прикасался. Слишком холодно. Где-то там, за пределами мрачного облысевшего леса, кипела чужая жизнь. Веселились люди и ждали праздников, топили камины, обогревали дома, рисовали снежных ангелов на сугробах и пекли горячее печенье. Тут Ёнджун все пытался взглядом сквозь увеличительное стекло ухватиться за когтистую лапу стервятника и совсем не обращал на него внимания после диалога, произошедшего еще в машине. Бомгю замерзал как снаружи, так и изнутри. Он спрятал обледеневшие пальцы в карманы дубленки и присел поближе к печи. Тепло совсем не грело. Бомгю хотел домой. Прошло три дня, а снаружи так и не посветлело. Только чернота разбавилась серым, небо все так же пряталось за грузными тучами, гремел зимний гром, так им обоим непривычный. Ярко сверкала молния. Буря все не утихала, снег не прекращал падать, и точка обзора за птицами сузилась до размера старого порванного кресла у самого входа в дом. Оттуда, как сказал Ёнджун, наблюдать за ними совсем неудобно, но тропинку замело. Идти за лопатой в сарай не хотелось — слишком замерз. Ёнджун с утра до самой ночи сидел в старом кресле, не отрываясь от бинокля, а Бомгю смотрел на него из обледенелого окна. Печь то гасла, то загоралась снова; отсыревшие бревна громко щелкали и трещали, пугая каждый раз, стоило тишине затянуться. Дни летели, как сумасшедшие. Ночью Ёнджун обнимал его ледяными руками, зарываясь носом в загривок, рассказывал о том, каких птиц сегодня повидал, и спрашивал, когда уже появится солнце, когда вечером они услышат звуки базара и увидят желтый фонарный свет. Бомгю жал плечами и говорил, что не знает. Ёнджун тяжело вздыхал и шептал, что готов ждать хоть вечность. Бомгю очень сильно хотел домой. Бомгю слышал, что длинный сон очищает разум от скверны, наполняет его светлым, чистым и добрым. Что нужно всего лишь поспать, и решится столько всего: пройдет скука, исчезнут плохие идеи и мысли, и станет проще дышать. И голова, вроде как, болеть не будет, но она болит — а еще болит в районе груди. Это не сердце, это правее, потому что Ёнджун в правой руке держал бинокль. Бомгю в правой держал фотокамеру, а потом долго журил любовника, что он сглупил. Неприятное чувство глубоко внутри подсказывало ему, что то не было случайностью, и от этого болело: они друг другу обещали, что оставят парные метки и с ними отправятся туда, где мир их примет. Метки на сердцах, большие и красивые. У них не вышло, и Ёнджун от досады ли, или от чувства вины, ушел первее. Бомгю все равно нагнал его на полпути, а теперь грелся в его ледяных руках и обещал, что и они когда-то увидят солнце. Светлее не становилось, теплее тоже. Бомгю начинал жалеть, что пошел за Ёнджуном. Ёнджуну он об этом не говорил. Это было с его стороны неправильно и эгоистично, потому что идея с самого начала принадлежала ему, и рассказать, что больше не хочется — то еще предательство. Он только придумывал новых птиц и все мечтал, что однажды они воспарят над их заснеженным убежищем, и Ёнджун вернется ночью, восхищенный и довольный. И что будет рассказывать о том, кого видел: журавля, воробья, синицу, орла. А вдруг — фламинго? А если — Бомгю скрыл смешок в ладони и радостно зажмурился, представляя, как бы Ёнджун испугался, — страуса! Или орла: могущественного, ширококрылого. Или ястреба! С закрученным острым клювом и массивными когтистыми лапами. Или кроху-колибри, которая Ёнджуна не испугается и запрыгнет ему на плечо, словно попугай. Да, верно. Кроху-колибри и попугая. Бомгю жмурится и отгоняет от себя мысли о том, что шанс вернуться есть — машина стоит чуть поодаль, сильно заваленная сугробами, но, если сильно захотеть, можно ее откопать. Можно до нее доползти, даже если сил не хватит, и уехать, даже если придется бросить Ёнджуна здесь. У него дальше — целый мир, и Бомгю единственный, кто держит его здесь. Он греется у печи и бессмысленно коротает свои дни, слушая треск бревен из печи, стараясь разглядеть в окне хоть что-то светлое. Ёнджун влетает в дом с громкими радостными воплями раньше, чем обычно. Еще вечер, стрелка часов отстукивает половину восьмого. Он машет ему биноклем и подскакивает ближе, приземляется коленями на пол перед Бомгю, берет его за ладони и восхищенно рассказывает: — Попугая увидел! — он целует тыльную сторону его ладоней и блестящими от слез глазами смотрит на него впритык, — Зелено-красного, с ума сойти. Он вылетел из леса, я думал, показалось, — он замолкает, только чтобы снова поцеловать холодные ладони, и говорит дальше: — А он возьми да залети мне на голову. Даже бинокль не понадобился. Бомгю! Попугай! Бомгю испуганно смотрит на него в ответ и понимает, что пути назад больше нет. Шанс, который был, полностью потерян — это он виноват. Он мечтал, чтобы Ёнджун увидел страуса, чтобы просто над ним подшутить, он хотел, чтобы Ёнджун посадил себе на палец колибри, чтобы восхитился. Он хотел домой, и понимал, что шанса взять Ёнджуна больше не будет. Теперь — так точно. Его тело все еще хранило то тепло, что давала печь, и он не до конца замерз. Ёнджун мог сидеть на снежной улице с утра до ночи и не чувствовать холода. Бомгю пил горячую воду, вскипяченную на растопленной сырыми поленьями печи, а Ёнджун больше не нуждался в теплой куртке, чтобы не продрогнуть. У Бомгю нос и щеки розовели от холода, а Ёнджун больше не мог согреть его пальцы — слишком холодным он был. Ёнджун держит его за руки, сидя перед ним на коленях, и радостно глядит в глаза. Он счастливо улыбается, но, как только Бомгю начинает говорить, улыбка вдруг становится печальной и снисходительной. — Помоги мне откопать машину? — просит он. Ёнджун снова целует его руки, приподнимается вверх и притягивает Бомгю к себе за щеки своими ледяными пальцами. Он прикасается лбом к его лбу, закрывает глаза — его ресницы слабо трепещут, а тело подрагивает. Бомгю чувствует, как горячо становится щекам от собственных слез. До того, как он начнет задыхаться, Ёнджун целует его и кивает: — Хорошо. — Это ты придумал попугая? — его голос печален, а сгорбленная спина могла бы сделать его жалким на вид и слабым. Но Бомгю понимает в чем дело и винит в этом только себя. Он кивает и фыркает: — Я хотел колибри. Ёнджун улыбается шире и жмет плечами. — Попугай тоже неплохо. Он крепко целует на прощание, и Бомгю в зеркало заднего вида не смотрит. Он знает, что увидит там. Знает, что увиденное ему не понравится. Оставшийся позади Ёнджун здесь теперь навсегда: в холоде, в боли и одиночестве. Бомгю думает, что он дурак, раз взял пистолет в левую руку и не выстрелил ему в сердце. Он думает, что и сам дурак тоже — предложил сделать это вместе из эгоистичного желания проститься с жизнью, но в итоге схватился за нее, как за умирающее зимнее солнце, потянулся и сбежал от когтистых лап смерти. Он думает, что все должно быть наоборот, но прежде, чем передумать, вдруг видит, как солнце на его пути выглядывает из-за туч. Лысые ветви темного леса расступаются, из него выпархивает стая тысяч ярких птиц, и они летят вперед так стремительно и быстро, что едва не сбивают Бомгю с ног. Когда он оборачивается, он видит, как Ёнджун машет ему рукой, исчезая в ярком водовороте щебечущих пернатых. Бомгю просыпается. И видит, как за прозрачным окном на ветку садится любопытный щегол, заглядывая в стекла и будто бы улыбаясь своими круглыми, яркими и пугающе-знакомыми глазами.