Всё было так

После вечернего заседания Тройки я почувствовал себя настолько разбитым, что мне хотелось просто забыться. Я собирался предложить моим магистрам завалиться в кафе и наесться мороженого, но тут вдруг выяснилось, что и Роман, и Витька таинственным образом исчезли. И если Витькины дела были хотя бы тёмные и уголовные, то Роман вообще, по словам Эдика (который в такое сложное для всех нас время оставался настоящим другом), отправился за кем-то там ухаживать. Я сначала опешил, но потом решил не делать поспешных выводов, надеясь, что тому найдётся толковое объяснение. Толковое объяснение и вправду нашлось, но об этом позже. Чувствовал я себя, конечно, и без того паршиво, но всё равно твёрдо решил для себя — хватит с меня пустых переживаний, пустого в Китежграде и без того хватает. Ушёл Роман ухаживать, так пускай ухаживает, свободный всё-таки человек. Не хватало ещё из-за этого волноваться. Даже думать об этом не хотелось, и потом: какую пользу я мог бы принести делу (а все мы старались именно ради дела, трудились ради достижения общей цели), если бы все мои мысли занимал… В общем, если бы я не столько думал об успехе операции, сколько о своих личных и не очень, вероятно, обоснованных переживаниях? Потому, вернувшись в гостиницу, я пожелал Эдику спокойной ночи (ни Витьки, ни, разумеется, Романа всё не было) и завалился пораньше спать. Я всё опасался, что и ночью во снах мне не будет покоя от старикашки Эдельвейса и его эвристической машины, а я и так, казалось, находился на грани нервного истощения. Опасения мои, к счастью, оказались совершенно напрасны, и я неопределённое количество времени проспал совсем без сновидений. Специфика моей работы в НИИЧАВО и тонкости проживания бок о бок с магистрами (выражаясь фигурально, а буквально — с одним вполне конкретным, небезызвестным старшим из магистров) накладывали свой отпечаток и вынуждали гораздо спокойнее относиться к многочисленным явлениям (как неодушевлённым, так и одушевлённым), которые в Соловце не считались противоестественными, и даже наоборот — совершенно естественными, а иногда и необходимыми, но вызвали бы, мягко говоря, замешательство у неискушённого обывателя. Кроме того, Роман с непонятной гордостью говорил, что у меня резистентность, а именно, уточнял он, миракулорезистентность — устойчивость к разного рода чудесам, свойство, не помешавшее бы, по его мнению, любому уважающему себя человеку и магу в особенности. Свойство это, говорил он, он заметил у меня ещё в нашу с ним первую встречу (наряду с некоторыми другими моими достоинствами, о которых он рассказывал уже совершенно с другой интонацией и, по-видимому, интенцией — с обольстительной улыбкой, вполголоса, склонившись к моему уху и убедившись, что никто не подглядывает и не подслушивает). Но это всё детали, а суть в том, что это не мешало мне удивляться тому, что днём в Китежграде стояла порой такая жара, что даже купание в речке не спасало, но и ночи здесь бывали неожиданно холодными. Вот посреди ночи я и проснулся, потому что замёрз, а потом совершенно случайно, безуспешно пытаясь завернуть в простыню свисавшие с койки ноги, заметил, что комната теперь залита лунным светом, а шторы раздвинуты. Кроме того, настежь была открыта форточка. Я уже смирился с тем, что мне сейчас придётся сначала встать, потом босыми ногами по холодному полу пройтись, окно закрыть, и теперь тщетно пытался собраться с силами, чтобы решиться на этот марш-бросок, но тут краем глаза заметил, что кто-то в углу возится. Спросонок я, конечно, не вспомнил, что и когда я там для себя твёрдо решил и по какому поводу, потому не додумался даже почувствовать к себе должного презрения, когда сердце у меня в груди радостно подпрыгнуло, стоило мне понять, что это вернулся Роман. Он как раз закончил развешивать на стуле рубашку, потом заметил, что я не сплю, улыбнулся, приложил указательный палец к губам, призывая меня к тишине, и кивнул в сторону мирно сопящего Эдика. — Окно закрой, — тихо попросил я. — Дует. И перевернулся на другой бок. Послышались осторожные шаги. Дуть перестало. Снова шаги. И тут матрац вдруг сзади прогнулся. — Ты спи, спи, — зашептал Роман. — Я тут полежу немного и к себе уйду, не волнуйся. Я промолчал. Роман мало того, что заставил меня потесниться, устроившись у меня за спиной, так ещё и постоянно ёрзал и пыхтел мне в плечо. Он обычно не суетился столько, когда не был… взволнован, что ли… Беспокойный он какой-то был. Уснёшь тут, как же. Я кое-как повернул к нему голову, спросил обеспокоенно: — Ты чего? Злиться на Романа у меня вообще не получалось, в том числе потому, что он клюнул меня носом в щёку, что у него было одним из проявлений нежности, и тихо сказал: — Соскучился. Ах вот оно что. Навеселе он, что ли? Но пахло от него только ночной свежестью и совсем немного одеколоном. Больше он ничего не сказал, и я отвернулся обратно. Сон всё не шёл. Потом Роман зачем-то полез своими загребущими холодными руками мне под майку. У меня невольно промелькнула в голове мысль про павловские условные рефлексы; пришлось отогнать несколько очень навязчивых и очень неуместных воспоминаний. Роман же вряд ли даже пытался чего-то особенного добиться этими своими манипуляциями, хотя это было бы очень легко и удобно логически связать с его словами. Причина, скорее всего, была более прозаичная: я уже знал, что к прикосновениям он относится проще, чем большинство людей, и не всегда вкладывает в них особенный смысл. На первых порах было непривычно; потом, когда я понял, что в Романа, не побоюсь этого слова, влюблён, стало ещё и не совсем удобно, потому что все его похлопывания по плечу, обыкновение меня приобнимать и касаться локтя, когда необходимо привлечь внимание, оказывали на меня не совсем тот эффект, который хотелось бы (и виделось бы социально приемлемым). Короче говоря, об этой его особенности я знал, но спать мне тут же расхотелось. А ещё мне не мешало бы подышать свежим воздухом. Холодно больше точно не было, зато было жарко. Я выпутался из Романовых объятий, сел, натянул какие-то первые попавшиеся под руку джинсы (очень надеялся, что всё-таки свои, но, во всяком случае, висели они на стуле именно около моей кровати и были мне впору). — Куда? — шёпотом спросил Роман и опасливо покосился на Эдика, который, казалось, того и гляди проснётся. На то были все основания: возможно, что это именно мне попросту несказанно повезло, но пружины в этих гостиничных матрацах были, конечно, ни к чёрту и выли будь здоров от каждого движения. Но Эдик, похоже, видел десятый сон и просто-напросто перевернулся на другой бок. — Проветриться, — кратко пояснил я. — Я с тобой, — отозвался Роман, вскакивая. Именно проветриться в полном смысле слова, конечно, не вышло, потому что ночь стояла совершенно, увы и ах, безветренная. Мы устроились на скамейке у гостиницы. Небо здесь, в Китежграде, как, собственно, и в уже ставшем почти родным Соловце, было испещрено звёздами, которые из-за отсутствия облаков почему-то висели как будто бы низко, прямо над головой. И была большая, даже какая-то исполинская луна. Роман сполз, чуть ли не размазался по скамейке, опустил мне на плечо голову, довольно вздохнул. Сердце у меня подскочило куда-то к горлу. Мне и так не хватало его, и я опасался, что он тут же отлепится от меня, если я двинусь с места. Так опасался, так опасался и в итоге сам всё и испортил — Роман, наверное, заметил, что я едва дышу, выпрямился и, со смутным беспокойством разглядывая моё лицо, поинтересовался: — Ты чего смурной такой? — Да так. День тяжеловатый выдался, — как можно более бесцветно, стараясь не выдать своего волнения, сказал я. — А ты как? Нагулялся? Последнее вырвалось как-то само. Я это спрашивать не планировал, а в конечном счёте вопрос этот вкупе с моим, должно быть, кислым выражением лица, наверное, произвёл совершенно не то впечатление. Улыбка с лица Романа сползла; он поднял брови, открыл рот, снова закрыл. Сказал, посерьёзнев: — А, так вот в чём дело… Ну, тебе Эдик же сказал, так? — Я кивнул, откинулся на спинку. — Но ни Эдик, ни Витька не знают того, что я тебе сейчас расскажу. Я не должен был этого говорить раньше времени, но раз уж ты вознамерился мучить и меня, и себя своей вот этой, поверь мне, на самом деле совершенно безосновательной ревностью, то слушай. Я бы возразил, конечно, что и в мыслях у меня не было никакой, как он выразился, «ревности», и сам он балда, но как иначе можно было бы назвать это странное, не совсем оформившееся ещё, противно скребущее на душе чувство? И Роман стал рассказывать. Рассказывал долго, сбивчиво, то и дело прерываясь на дополнительные комментарии к только что сказанному. У Романа был план. Как известно, говорил Роман, у всех у нас общая цель, но пытаемся достичь мы этой цели разными способами. Витька, к примеру… Нет, Витька всё-таки эту информацию разглашать права не давал, сам всё расскажет. В общем, он, Роман, при содействии некоторых проверенных и не очень источников выяснил, что в Китежграде проживает некий товарищ Голый, с мнением которого очень считается небезызвестный товарищ Вунюков. Кроме того, у товарища Голого имеется дочь на выдание по имени Ирина, с мнением которой вышеупомянутый товарищ Голый считается, вероятно, даже в большей степени. Роман, таким образом, полагал, что, при правильном выборе стратегии поведения в отношении товарища Ирины, стало бы возможным некоторое воздействие на товарища Голого и, как следствие, воздействие на товарища Вунюкова, который, в свою очередь, является председателем небезызвестной Тройки. Тут в его рассказе образовалась пауза, во время которой он материализовал себе стакан воды и сделал несколько жадных глотков. После этого он переключился с языка канцелярского на язык нормальный, хомосапиенский. Выяснились интересные обстоятельства: Ирина оказалось невероятно сообразительной и раскусила замысел Романа почти сразу. Сказала: не заинтересована, не выйдет, он не первый такой… красавец-молодец, внезапно заметил дочь влиятельного человека. Роман сначала опешил, но втайне обрадовался; это означало конец притворства и выбор иной модели поведения взамен этой. Разговорились. Ирина, услышав, что Роман из института чародейства и волшебства, заметно оживилась. Оказалось, что чрезмерная опека отца ей осточертела, хотелось вырваться куда-то, по-человечески работать, в конце концов. В детстве, по разрешению покойной ныне матери, ей давал уроки основ магии местный хиромант, но овладеть искусством чародейства ей так и не удалось. Я же его, Романа, знаю, он же не может упускать потенциальные кадры, тут уже речь идёт о профессиональном интересе. Короче говоря, с Ириной они условились: разыграть маскарад, удовлетворить наши заявки по необъяснимым явлениям, Ирину под благовидным предлогом перевести в Соловец (после чего они с Романом незамедлительно якобы расстаются, «возможно, даже со скандалом»), все в выигрыше, все счастливы! Теперь Роман молчал и выжидающе глядел на меня. Я молчал и глядел на Романа. Голова пухла. Звучало всё просто сказочно. — Ну? — не выдержал он. — Действительно, нехило погулял, — заключил я и принялся растирать пальцами виски. И мы… Что, собственно, сделали за день? В кафе сходили, в кино сходили… Тут под носом такие аферы проворачивают, а мы и не подозреваем. — Нет, правда, Сашка, она толковая, я вас как-нибудь познакомлю, тем более что… — Он вдруг неловко усмехнулся и как-то замялся. Я сощурился. — Тем более что что? — с подозрением спросил я, наблюдая за тем, с каким пристальным вниманием он рассматривает теперь свои сложенные на коленях руки. — Ну, в общем… В общем, она знает. Про нас. — Подожди, что именно знает? Как?.. — Сердце у меня в пятки ушло. Это уже было опасно. Роман, видно, заметил моё волнение, впервые за весь этот долгий разговор взял меня за руку, попытался успокоить: — Ты не беспокойся, там забавная история вышла, но всё под контролем. — У тебя сегодня просто какой-то день забавных историй, — фыркнул я, всё же чувствуя, как первоначальная паника отступает. — Ну, так что там? — Когда мы с Ириной договорились, я, в общем-то, так обрадовался, что всё устроилось… — Он вдруг поднял на меня глаза, улыбнулся опять как-то неловко, задумчиво посмотрел куда-то в сторону. — Ну, и сказал сдуру, мол, хорошо, что всё складывается, Сашке смогу легко объяснить. Вслух. Ну, она возьми и спроси меня, мол, кто такая Саша, невеста моя? Нет, говорю, не совсем. Она опять: подруга, что ли? Нет, говорю, не совсем… Роман опять замолчал, немного нервно погладил тыльную сторону моей ладони. Я терпеливо ждал, пока он продолжит мысль. Дождался. — Нет, говорю, не совсем, — повторил Роман, будто собираясь с мыслями. — Точнее, говорю, совсем нет. Возлюбленный это мой. У меня брови почти против моей воли вверх поползли. — Так и сказал? — восторженно переспросил я, куснул себя изнутри за щёку, чтоб не улыбаться слишком уж по-дурацки. — Правда? — Ну, конечно, правда, Саш, стал бы я тебе врать… — А Ирина что? Тут Роман рассмеялся, облизнул губы. — Тут опять интересно. Тогда, собственно говоря, она и сказала, что я ей, кстати, не то что не по вкусу не пришёлся. Там дело в том, что ей и достойнейший из, так сказать, мужей… Как она до этого и сказала, не заинтересована. Вот так вот. Получается, у нас с ней даже больше общего, чем я предполагал, хотя, сам понимаешь, это парадоксально. — Рубрика «Нарочно не придумаешь», — уже не сдержал смеха я. — Это просто невероятно! — Вот и я никак в себя прийти не могу! — И никто не знает? — снова удивился я. — Никто, кроме тебя, — подтвердил Роман. — И, я тебя прошу, не распространяйся пока об этом. — Нет, подожди, а мне ты зачем рассказал? — Во избежание. Проще говоря, чтоб ты не выдумывал. Всякого. — Какого это — всякого? Роман посмотрел на меня так, будто я нерадивый ученик, прослушавший самый важный урок. — Чтоб ты не думал, что у меня есть к Ирине личного рода интерес. А ты подумал? — А он есть? — вопросом на вопрос отозвался я. Всё-таки мне нужно было знать. У меня не было причин не верить ему. Но мне нужно было знать. Я не знал почему. Мне нужно было. — Ты это сейчас серьёзно? — нахмурился Роман. Я пожал плечом. Раз уж зашёл разговор, будем говорить и дальше откровенно. — Нет у меня к ней личного интереса. Я думаю… Он оборвал себя на середине фразы, погрыз губу. — Ты только не смейся, пожалуйста, Саша. Я думаю… — Я и не думал смеяться. Откровенно говоря, мне уже было не до смеха, потому что Роман будто бы снова был чем-то встревожен, и я не мог разобраться, что явилось этому причиной. Меня терзали разного рода догадки. — Я думаю, времени прошло достаточно, чтоб я мог понять, что… я люблю тебя. Вот. Что-то вроде того. — Да? — тихо спросил я, почти машинально и глупо. Мне было страшно говорить об этом громко; я думал, что сплю, и проснусь, если повышу голос. — Да, — сказал Роман. — Ты можешь на это не отвечать, я просто подумал, что ты захочешь знать. И вздохнул как-то дрожаще, будто дышать начал только теперь, и снова замер, глядя куда-то в сторону, словно не мог заставить себя на меня посмотреть. Теперь вздохнул я, но потому, что в груди было тесно и легко — в голове. Ни о каких «не отвечать» для меня речи не шло, я не видел смысла скрывать то, что было правдой, потому сказал: — Знаешь, я тоже. Я тебя тоже люблю. Роман повернулся ко мне, и мне было так радостно видеть снова его улыбку, привычную, родную какую-то, счастливую. Он засмеялся, поглядел по сторонам, спросил: — Тебе никогда не хотелось побыть прямо-таки совсем безответственным? — А то! — сказал я. И полез целовать его первый. Роман обнимал ладонями моё лицо, смеялся, сталкиваясь со мной коленями; я, кажется, умудрялся говорить ему, что, мол, скучал по нему ужасно, думать ни о чём другом не мог, и Роман, передразнивая меня, спрашивал: «Да?», «Правда?» и «Серьёзно?», смотрел на меня ласково, смеялся снова и снова целовал меня, и я смеялся тоже, и звёзды так же висели над головой, и луна светила так же ярко, и мы были совсем безответственными.