Бури вестник

Он боится однажды открыть глаза и не почувствовать теплого нежного тела рядом.  Он боится однажды открыть глаза и не ощутить длинных волос, лезущих ему в глаза, рот, нос.  Он боится, что этот придурок Мо-Цзунши снова проебется, и тогда, в следующий раз, Тасянь-Цзюнь откроет глаза уже перед могилой. Он определенно не сможет физически перенести — какую уже по счету? — потерю Ваньнина, и просто скончается от сердечного приступа.  Он ведет себя как помешанный абсолютно все время, хватаясь, цепляясь за шицзуня, потому что у долбоеба Мо-Цзунши целых три дня, а у него — один. Он открывает глаза и первое, что срывается с его губ каждый раз, когда наступает его черед: "Ваньнин". Сегодняшний "раз" омрачается сумбурным кошмаром, перешедшим ему по наследству от ебучего Мо-Цзунши.  Он не хочет вспоминать, но картины, яркие и не пахнущие ничем, кроме стойкого смрада смерти, сами по себе мелькают в голове безвольными бумажками, которые перебирает ветер. — Ваньнин, — Тасянь-Цзюнь ведет ладонью по остывающей простыне рядом с собой. — Ваньнин? — Он резко садится на постеле. — Да, Мо Жань? — Ваньнин находится у небольшого трюмо, заплетая волосы в крепкую косу.  — Ваньнин. — Я прямо здесь, — его речь немного неясная из-за ленты, которую он держит в зубах. — Доброе утро. — Этот достопочтенный… — Тасянь-Цзюнь немного задыхается, кажется. — Ты спал сегодня намного дольше, — констатировал мужчина.  — Этому достопочтенному… я… — губы сохнут, и горячий неприятный язык, проводя по ним, будто расковыривает, выворачивает наружу каждую трещину. — Мне… — Мо Жань, — лента наконец обвивает волосы крепко, и Ваньнин буквально стекает со стула, как маленький белый котенок. — Что случилось? Тасянь-Цзюнь стискивает зубы крепко, и вместо ответа протягивает вперед дрожащие руки. — Ты не здесь, — он говорит так, как есть. Говорит про кровать и про самого себя, про Ваньнина, его мужа, которого нет в ладонях Мо Вэйюя. — Я, — Чу Ваньнин растерянно моргает, а после споро хватается за чужие ладони. — Встал немного раньше, — он позволяет рукам Мо Жаня обхватить свою спину. — Я собирался вернуться в постель совсем скоро, — его тонкие поцарапанные чем не попадя пальцы зарываются в мокрые от пота волосы Тасянь-Цзюня.  И в голове у него вместо немного сонного мурчания Ваньнина — звон тяжелых бусин друг о друга. Клац-клац, клетка закрывается. В клетку он не хочет, ни в песью, ни в обычную камеру, ни в могилу. Грудь содрогается.  — Не хочешь прилечь обратно? — Шицзунь намеренно толкает лицо Мо Жаня в свой живот, позволяя ему уткнуться и вздохнуть глубоко. — Можем поспать еще, солнце только встало, но, кажется, совсем скоро начнется буря, — руки сильные, несмотря на внешнюю аккуратность, и держат за шею также крепко, как Тасянь-Цзюнь держится за тело его мужа.  — Я больше не хочу спать, — задыхаясь от тревоги шепчет он, и через минуту пытается исправиться: — Этот достопочтенный… — Этому достопочтенному самое время побыть обычным человеком, — Ваньнин прячет легкий поцелуй в чужих спутанных прядях. — Давай, Мо Жань, хочешь, я расскажу тебе что-нибудь? — Он мягко укладывает Тасянь-Цзюня, расправляет запутанное и сбившееся в ногах одеяло, и укладывает чужую голову себе на грудь.  — Расскажи про, — дыхание вновь сбивается. — Про… Тасянь-Цзюнь не помнит ничего хорошего о своей прошлой жизни. А о событиях настоящей упоминать нет нужды, он трепетно хранит чужие обрывки и собственные полотна там, где никто не достанет, в темноте и сухости, чтобы ни один проклятый цветок не сумел прорасти. Но все же он помнит только как кровавый снег устилал пепелище, бывшее когда-то деревней. Все в развалинах, тлеющее и остывающее, как изуродованные людские трупы. Бесконечное ничто расстилалось на захваченных Императором землях. Это должно было принести ему радость, он бы устроил в честь этого роскошный пир, а после — позабавился с Чу Ваньнином. Тасянь-Цзюнь смаргивает, это не то о чем он бы хотел вспоминать. Как и о своем детстве, как и о своей матери. Матери? Он даже не помнит ее имени, не помнит где схоронил, он ничего не помнит.  Мурашки вгрызаются в кожу на загривке. Почему он не помнит?  Мысли, как битый хрусталь, лежат мелкими осколками на подкорке, но Мо Вэйюй не может собрать их воедино, и только режется стеклом. Его мать, его мать, какой она была? Какого цвета были ее глаза? Он почти не дышит, и сердце будто стискивает чья-то ледяная ладонь. Пока Мо Вэйюй ненавидит, Мо Жань хочет домой. Мо Вэйюй всегда был плох в том, чему его учили на пике Сышень. Мо Жань каждый день старался стать лучше себя вчерашнего. Тасянь-Цзюнь боится, что открыв глаза в очередной раз, ему всего и останется, что лечь рядом с лотосовым прудом, и уснув, не открыть глаз вновь. Мо Жань сделает также, ведь Тасянь Цзюнь, Мо Вэйюй, Мо Жань — это лишь один человек. И все они, каждый, единое целое уродливого краеугольного камня, что тащит Сизиф на гору, раня ладони.  И все они желают коснуться, увидеть, услышать — живого Чу Ваньнина. Но вместо этого им и останется всего испить яду, потому что Ваньнин — — Я люблю тебя, Мо Жань, — что-то горячее катится по щекам Тасянь-Цзюня, когда он приходит в себя. Что-то горячее, мокрое, но не дурно пахнущее, как кровь, и не вязкое, как грязь.  Что-то, чего Тасянь-Цзюнь давно не чувствовал. — Ваньнин, — безжизненные глаза, почти стеклянные, смотрят прямо, и у него совсем нет сил, чтобы повернуть голову на пару сантиметров и взглянуть на своего мужа. Живого.  — М, я здесь, — он не устает повторять это. — Баобэй, я, — зубы стучат звонко, словно Тасянь-Цзюнь замерзает во время снежной бури. — Пожалуйста, Ваньнин, пожалуйста, — он захлебывается в рыданиях. — Спасибо, Мо Жань, — Чу Ваньнин сам переворачивает его, как нужно, как хотелось бы Мо Вэйюю. Но он не знает за что Ваньнин благодарит. За две смерти? За ужасные годы в обеих жизнях? За отвратительное поведение Тасянь-Цзюня? За его глупость? За его наивность? За то, что испортил счастливую семейную идиллию этих двоих — Мо-Цзунши и его мужа. Тасянь-Цзюнь в этой задаче лишний, он третье неизвестное, в условии нет данных, это ломает логику.  Тасянь-Цзюнь не заслуживал и второго шанса, за третий ему и в следующих ста жизнях не отплатить.  Он знает, что живет в долг.  Он считает, что Ваньнин просто смирился с ним, как с мышами в бедном доме. Как с тараканами, которых никак не вывести. Явно одно — Тасянь-Цзюнь вредитель, бедствие.  И сколь бы он не хотел, но гадкой утке не заменить соловья. Тасянь-Цзюнь как моток грязной тряпки, вместо шелковой простыни — вполне жизнеспособно, но зачем пользоваться таким, если есть лучше?  Кто станет выбирать Тасянь-Цзюня, если есть Мо-Цзунши? — Мо Жань, — сухие мазолистые руки нежно касаются его лица. — Скажи мне, о чем ты думаешь?  Тасянь-Цзюнь молчит.  — Если ты ничего не говоришь, то как я могу помочь тебе?  — Этот Достопочтенный не нуждается в помощи, — вяло сопротивляется он. — Достопочтенный, может быть, и нет, а Мо Жань — да. — Я не Мо-Цзунши. — Ты не он, — соглашается Ваньнин. — Но от этого ты не перестаешь быть Мо Жанем. — Просто дождись своего Мо Жаня, — Тасянь-Цзюнь поворачивается лицом к стене. — Зачем мне кого-то ждать, если ты прямо передо мной? — Его руки обвивают грудь и талию Мо Вэйюя.  — Я ненавижу его. — Тогда это моя вина, — лицом он утыкается в торчащие позвонки на шее. — Никто не заставлял дробить меня свою душу, верно?  — Ты не понимаешь. — Честно говоря — да, но я правда пытаюсь. — Я никогда не буду твоим Мо Жанем, я все испортил, когда пришел сюда, я испортил сладкую сказку вас двоих.  — Почему ты так считаешь? — Ты спрашиваешь почему? Потому что Мо-Цзунши сделал все, чтобы исправить содеянное мной. А я даже не заслужил двух дней, Ваньнин, хотя бы двух, сколько бы не пытался. Чем хуже я? Пусть десять лет я и был ебучим трупом, это не значит, что я ничего не делал, чтобы…  Тасянь-Цзюнь всхлипывает. Нещадно громко, убого, и недостойно.  А что он сделал за эти десять лет? Пока Мо-Цзунши спасал людей в своих странствиях, помогал обедневшим, протягивал руку тонувшим, Тасянь-Цзюнь беспорядочно забивал человеческие тела в землю.  Все, чего хорошего он сделал — пожертвовал собой. Но был ли это жест доброй воли? Порыв?  — Тогда, в первую очередь, я хотел спасти только тебя. Я эгоистичен в своих желаниях. — Мо-Цзунши стал помогать людям потому что хотел измениться. Спасать кого-то — одного человека, или весь мир, — даже если из эгоистичных побуждений, итог от этого не поменяется. Я ушел из храма потому что ты показал мне, что есть люди, нуждающиеся в помощи.  — Я сделал только хуже! Сидел бы на своей горе и бед не знал, — зарычал Мо Жань.  В памяти пронеслись сцены чужой памяти.  Точно, как он мог забыть. Он всегда все забывает. — Прости, баобэй, прости, — Тасянь-Цзюнь не мог остановиться: слова извинений текли с его рта ржавым водопадом, некрасивым и грязным, неприятным и буйным.  — Я давно все простил тебе, Мо Жань, я всегда прощаю тебя, — ладони сильнее сжались на теле Мо Вэйюя. — Ведь я тоже задолжал тебе извинений. — Мне нечего тебе прощать, только твою гибель, разве что, но в том не было твоей вины. — Ты боишься, что я… — он не стал договаривать, видя, как от ужаса силы слов, волосы Мо Жаня становятся дыбом.  Тасянь-Цзюнь хотел бы сказать, что ничего не боится, но это было бы откровенной ложью.  Он боится многого, но есть гложущие до нутра и костей вещи, которые сильнее страха. Это не страх, несравнимо ни на долю. — Я больше не оставлю тебя, — тонкие губы касаются его шеи. — Как я могу?  Не сможет, верно, по-крайней мере Мо-Цзунши.  — Хочу, чтобы ты запомнил, я полюбил тебя в прошлой жизни, люблю тебя в этой, и я буду любить тебя в следующих, — щеки горячие и уродливо красные, но Чу Ваньнин рвет и так свою попранную гордость, потому что зачем она ему рядом с Мо Жанем? — Я люблю тебя, баобэй, пожалуйста, люби и меня тоже.  — Нет нужды просить о том, что у тебя уже есть.  — А если я попрошу больше, чем мне должно иметь? Если тебе на роду написан метр, не стоит просить о трех, а? — Он издает каркающий смешок. — Попроси меня о четырех и ты их получишь. Мое сердце вместительное, там всегда будет столько места, сколько тебе потребуется, Мо Жань. — Хорошо. Буря ведь скоро закончится? — Он прислушался к завываниям вьюги на холме. — Бури всегда кончаются, — он облепляет его тело полностью, ногами и руками. — Не всегда хорошо, — вставляет свое Тасянь-Цзюнь. — То, что буря не длится вечно, уже хорошо. А то что сломано, всегда можно построить вновь. Закрывай глаза, мы совсем скоро увидимся.  — Я люблю тебя, баобэй, — ответом служит усилившаяся на мгновения хватка Ваньнина.  И когда Мо Жань вновь открывает глаза, то буре и впрямь настал конец, но вместо разрухи и запустения, она принесла единение и покой.  Какая, впрочем, разница, Тасянь-Цзюнь он, Мо Жань или Мо Вэйюй, толпиться нечего, Ваньнин пообещал, что для них всегда будет достаточно места. Им хватит и одного.