Über Erinnerungen

Если бы его спросили, хорошо ли он помнит те три дня, он бы не задумываясь ответил отрицательно. Памяти свойственно избавляться от тяжёлых воспоминаний, искажая их, чтобы люди не сошли с ума, а потому это было бы естественной реакцией. Поэтому со временем он понял, что такая реакция на этот вопрос наиболее приемлема. Как никак, прошло почти восемьдесят лет, так ведь? Быть может, те слова были ложью, созданной для самого себя. Это избавляло от нужды лишний раз вспоминать те увечья, следы которых с ним по сей день. Физически тело может и восстановилось, но ежегодно в эти дни ему казалось, что его душа кровоточит. Великая и многовековая крепость Восточной Пруссии была взята за три дня. С одной стороны совершенно смехотворно, с другой же это ощущалось как что-то, что рано или поздно должно было произойти. Последними месяцами войны были выжжены все эмоции, он совершенно не помнил те дни после штурма. Да и хочет ли? *** Считается, что, если прийти в центр города и найти точку, с которой начиналась его жизнь можно найти его сердце. Только вот Вильгельм, глядя на несколько десятков пустых метров земли не видел его. Не видел того, что было с ним на протяжении почти семи веков. В одном плюс, лишая город сердца он не исчезает, лишь испытывает нестерпимую для человека боль, которая лишает способности к здравому мышлению. Повернув голову, Вильгельм посмотрел на здание, которым когда-то попытались заменить его сердце, его начало. Дом Советов даже спустя много лет выглядел неуместно и слегка комично, будто строящие его пытались всеми силами показать, что здесь начинается новая история и прошлому здесь не место. Искажение облика города было чем-то похоже на соревнование маленьких детей, борющихся за свою игрушку в игре. Если бы игрушку... Спустя века некоторые действительно сравнивали его с ней. Будто дети страны перекидывались им как куклой, которая должна мириться с этим и адаптироваться к обстоятельствам. А теперь он вновь дома, в России. От вида перед глазами начало взаправду становиться дурно, шрам на груди опять ныл и болел. Не так просто оправиться от того, когда тебе вырывают сердце. Когда разрушают место, в котором было твоё начало действительно будто лишают души. За два года до семисотлетия пережить такое – воистину подарок от нового начальства. Он помнил лица тех, кто смотрел на это с неким фанатизмом. Тех, которые с больным наслаждением разрушали и создавали заново некогда великий оплот Восточной Пруссии. Ведь он заслужил и нет ничего удивительного в том, что у новой страны под крылом строится новый город. Уже тогда он знал, что из-под этого крыла солнца он не увидит долгое время. Вильгельм порой удивлялся тому, что сознание сохранило это воспоминание, но не противился этому. Если так произошло – пускай. Бродя по, казалось бы, знакомым окрестностям он вновь оглядывался в надежде увидеть знакомые лица, знакомые здания, памятники, да что угодно! Но в памяти на зло всплывали лишь картины убитой бомбардировками архитектуры и изуродованных тел людей. На улице был чистый воздух, но сейчас он будто вновь был наполнен дымом, запахом гари. Ночная тишина не была нарушена ничем, кроме редких звуков сверчков, но казалось он опять слышит взрывы, крики и свист самолётов над головой. В течение некоторого времени им было принято решение плыть по течению. По сути иного варианта ему не предлагалось. Потому, когда сносили памятники он молчал, молчал, когда вместе с депортацией жителей что-то оборвалось в душе. Перестал он молчать лишь в момент, когда было объявлено решение о сносе главной башни Кёнигсбергского замка. Это было до боли очевидное решение, он знал, что эти люди не станут считаться с семивековым наследием Пруссии, но знать – не означает принимать. Многие думали, что услышат голос полный праведного гнева и возмущения, но в тот момент они не уловили даже изменений в лице. Голос был услышан лишь в день, когда замок взорвали. Присутствовать его обязали, смотреть и при том не отводить взгляд. Хотели ли они увидеть искажённое болью и страхом лицо, посмеяться? Было откровенно всё равно, ведь в итоге Твангсте не произнёс не слова. Лишь возвратившись в свою квартиру он начал кричать до дрожи стёкол. От невозможности избавиться от боли грудь была расцарапана ногтями, а в последствии там возник шрам. На протяжении десяти лет он кровоточил и вновь заживал. Сейчас он всё ещё не исчез, но желание разодрать себе грудь и вырвать сердце ушли на второй план. – Вильгельм? Из вереницы воспоминаний его вырвал тихий голос, разрушающий хрупкую тишину весенней ночи. Гриша тихо подошёл и, по-видимому, некоторое время молча наблюдал за ним. Дозвался очевидно далеко не с первого раза. – Прости, задумался. Ты купил, что хотел? Голос для иного человека показался бы абсолютно равнодушным, ничего не скрывающим, но Волжский знал его. Нахмурившись, он не определённо кивнул головой и подошёл ближе, переведя взгляд на вид, что наблюдал Вильгельм. Люди не знающие истории этого места, не осознают боль, которую ощущал Твангсте глядя на него. И даже спустя долгое время ему было совестно жаловаться на это, отдалённое ощущение того, что так должно было случиться перекрывало желание объясняться. – Болит? – спросил Гриша, не отводя взгляда от пустого участка земли. – Что? – Шрам. Болит ведь? Ответ всплыл в голове мгновенно, но озвучить его он не торопился. Стоило ли портить вечер воспоминаниями о том, что не вернуть? Врать тем не менее ещё абсурднее, нет на то причин. – Немного, бывает периодами до сих пор, – уклончиво ответил Вильгельм. Говорить о единственном шраме, пусть и у сердца тому, у кого их в несколько раз больше странно, но все же он ощущал странное спокойствие. Понимание. Гриша неожиданно повернулся и взглянул ему в глаза. Твангсте уставился в ответ. Немой диалог порой мог объяснить больше, чем обычный. У одного в глазах цвета крови читалось "Я понимаю, о чем ты думаешь", в глазах же цвета янтаря было начертано "Я знаю". Вильгельм осторожно взял его за руку переплетая пальцы и вновь переводя взгляд в сторону. – Сегодня тот день, странное ощущение. Прошло почти 80 лет, – тихо проговорил он. – Помню, Вильгельм, – ответил Гриша. Чуть подумав, произнёс: – Виль, я знаю, что шрам болит сильно. Тем более сегодня больше обычного. Не самая лучшая идея скрывать это от человека подобного мне, – слова были произнесены пусть и серьёзно, но в них улавливалось беспокойство и искренняя забота. – Знаю, не хотел омрачать вечер. Такой чудный. На это ему не ответили, только крепче сжали пальцы. Вильгельм, повернув голову в сторону Гриши прикрыл глаза и устало положил голову ему на грудь. В момент бури эмоций и мыслей он ощущал себя на удивление спокойно. Волжский аккуратно обнял его, положив одну руку на голову и гладя пшеничные волосы. – Gregor, знаешь, я размышлял об изменении прошлого, если бы это было возможно. Я думал о том, хотел бы я избежать всей той боли. И знаешь, я прийти к выводу, что отказался бы. Если судьба сложилась так, то хорошо. Dich zu treffen ist auch ein Teil der Vergangenheit, den ich nicht ändern möchte. Слова звучали тихо, и оттого в голосе была слышна едва заметная дрожь. Гриша улыбнулся и прижал Вильгельма к себе крепче. – Я бы тоже не стал ничего менять, Вильгельм.