Снайпер

— Господи! Приснилось! Приснилось же! Привиделось! — Рубахин проморгался, бегло оглядел территорию. Сердце изнутри колотилось в разгрузку. Просто плохой сон. Над деревьями занимался серый рассвет, даже птицы ещё не проснулись. Рядом, обнимая винтовку, крепко спал Вовка. Костер едва тлел. Рубахин осторожно перевел взгляд на пленного, прижавшегося к его плечу. Тот слабо пошевелился и открыл глаза – тёмные, раскосые с длинными девчоночьими ресницами. Будто врасплох застал на точке и некуда бежать. Вспомнилось вдруг как ночью немного говорили, даже смеялись, как остро ощущалась близость молодого тела. Рубахин смутился своих чувств, стало неловко и неуютно под этим внимательным взглядом. Юноша медленно отстранился, лишая своего тепла. Отсыревший за ночь костёр едва разгорался, больше дымил. Вовка первым делом побежал в кусты, и оттуда вскоре послышалось журчание и облегченный вздох. — И его отведи, — бросил Рубахин вернувшемуся товарищу, кивнув на пленного. Вовка грубо вздернул мальчишку за шиворот и подтолкнул в спину. — Топай, трофей! Рубахин разжёг жаркий костёр, вскипяил в котелке воду. — Чайком балуемся, — сказал Рубахин с некоторой виноватостью за необычные переживания ночи. Он подал кружку сладкого чая пленному, тот кивнул в знак благодарности и сел на корточки у огня. Вовка пошёл на обход. — Тебя как звать-то? — спросил Рубахин, подливая ещё кипятка мальчику. Растянутый свитер оголил тонкие запястья, исполосованные порезами от проволоки, которой Рубахин скрутил пленного при поимке. Неаккуратно как вышло, мальчишка ведь даже не сопротивлялся. — Джамал, — пленный взглянул из-под чёлки, трогательно сощурился от солнечного зайчика. Рубахин улыбнулся. — И чё это значит по-вашему? — Красивый, — будто смущаясь Джамал опустил ресницы. — И правда, красивый, — в груди Рубахина ёкнуло и потеплело. — На войне это редко. Пленный улыбнулся, показав белые ровные зубы, ярко сверкнувшие на смуглом грязном лице. Ему его красота была понятна и естественна, как естественна красота этих вечных гор и быстрых рек, как красота бездонного неба и выжженных солнцем долин. Для Рубахина же красота пленного была опасна, как и этот прекрасный про́клятый край. Рубахин долго молчал пораженный своими мыслями и откровенными улыбками Джамала. Душа замирала от этой красоты. Послышался хруст сухих веток, а вскоре показался Вовка. Всё чисто. — Сегодня дойдем до "носа", а там рукой подать до ущелья, — с набитым ртом рассуждал он. Рубахин проглотил тушёнку, будто гравий. Вспомнил. Сегодня в полусне он видел эту белую скалу (на простосолдатском "нос") и отряд боевиков, и испуганные глаза пленного, которого задушил своими руками, чтобы тот не выдал их криком. Убил. Лишил этот ублюдский, уродливый мир самого красивого, что в нем было. Его бросило в пот. Хорошо, что это было только во сне. — Нет, — сухо отрезал он. — Поищем обход. Вовка удивлённо вскинул брови. —Плохое предчувствие у меня, — объяснил Рубахин. Не говорить же о своих бредовых видениях. — Ну, ты какой чувствительный, Рубаха! — коротко засмеялся Вовка, но спорить не стал. Лучше Рубахина следопыта нет и чуйка у него, как у чёрта. Где уж тут спорить. — Только в обход с этим хромоножкой мы будем ещё сутки тащиться, — как бы невзначай, сообщил стрелок и кивнул на пленного. — Я могу идти и покажу дорогу,— медленно (большие предложения давались ему с трудом) сказал Джамал, в упор глядя на Рубахина. Рубахин кивнул, смущённый внимательным взглядом. Вовка принялся собирать вещи. Шли долго и медленно, каменистая тропа безжалостно вилась всё вверх и вверх, осыпалась под ногами. Рубахин поверх шерстяных носков кое-как надел на пленного кроссовки , один из которых пришлось просто привязать к страшно распухшей ноге. Когда к вечеру над деревьями вдалеке замаячил высокий треугольный выступ "носа" , пленный остановился и указал в чащу леса. Они сошли с тропы и скрылись в густых зарослях, пронизанных солнечными нитями. Пятна света прыгали, колыхались от дуновения ветра, путались в волосах мальчика и скользили по гладким нежным щекам. Вовка убежал вперёд. Джамал сильно припадал на ногу, но о привале не просил (гордый горец). Рубахин видел, как на женственном лице время от времени появлялась гримаса боли. Шли в тишине – лес полон неприятных сюрпризов. Рубахин весь обратился в слух. Идти пришлось до самых сумерек. — Там халупа какая-то. Метров триста на север! — сообщил запыхавшийся Вовка, как только вылез из кустов. — Надо в разведку. Лучше вдвоём, мало ли кто там. А чурку к дереву привязать. Рубахин скользнул по товарищу холодным взглядом. — Он идёт с нами. Вовка цыкнул. — Ладно, пошли, щитом будешь, если что. — Это мельница, — сообщил пленный. — Там никого нет. Дед потерял разум и вырезал свою семью. Место плохое, боятся ходить. — Звери, блять! — буркнул Вовка себе под нос и зашагал по заросшей тропинке. Рубахин вздохнул, поправил автомат и бодро отмахнулся: — Что нам местные байки? Переночуем и завтра уже будем в ущелье. Он думал, что они по сути все звери. Когда в том году ефрейтор Купатов допился до белки и зарубил топором жену, был ли он менее зверь, чем тот безумный дед. И он, Рубахин, сам зверь. И Вовка-стрелок. Даже этот мальчик однажды станет зверем. Очень красивым опасным зверем. Чем ближе они подходили к реке, тем каменистее становилась земля. Джамал с трудом держал равновесие, часто спотыкался. Рубахин ухватил его выше локтя, под ладонью трепетали молодые мышцы и тревожное тепло. Меж поредевших деревьев в обрамлении пологих берегов шумела горная река, а вдалеке виднелся остов дома с провалами окон. Колесо мельницы было сломано, деревянный сарай давно сгорел, осталась лишь коробка дома да полусгнивший амбар. Внутри было сумрачно и сыро. Из глинобитного пола кустами проросла сорная трава, сквозь прорехи в крыше виднелось вечернее небо. Обстановка дома обветшала, покрылась толстым слоем земляной пыли и гнилыми листьями. Везде были разбросаны прелые тряпки, под ногами хрустели осколки стекол и посуды. На дребезжащих панцирных кроватях бесформенными кучами валялись выпотрошенные матрасы. Они обошли всё подворье, заглянули в погреб и амбар, и к счастью нигде не обнаружили следов присутствия посторонних. Вовка из подручных средств соорудил полевую кухню, нашёл на маленьком приёмнике станцию, где хоть с помехами, но была музыка. Джамал сел в углу, вытянув вперёд больную ногу, и запрокинул голову назад на стену. Острый кадык натянул нежную кожу, резче обозначилась линия челюсти. Рубахин поглядывал на него мельком, пока раскладывал вещмешок, и поймал себя на том, что его накрывает волной нежности. На войне постепенно деревенеешь, а тут вдруг хочется заботиться и ухаживать. Он подал пленному воды. Джамал, зажмурившись, пил, его кадык ходил вверх-вниз, капля стекала по шее в растянутую горловину свитера. Рубахин подтянул к себе Вовкин мешок и без спросу вытащил стратегическую флягу с водкой. У себя он нашел широкий пластырь. Не брали они с собой комплект аптечки, уходили быстро и налегке, чтобы только позвать помощь и вернуться. А оно вон как закрутилось. Сам подбил парня – значит, вроде как, в ответе. — Будет больно, — предупредил он и сразу плеснул водкой в кровящую воспаленную рану. Джамал зашипел, а Рубахин, успокаивая, погладил ногу повыше щиколотки и налепил пластырь. — Спасибо, — мягко сказал Джамал и так посмотрел, что аж сердце ухнуло вниз. — Только продукт переводишь! — сердито бубнил Вовка, разжигая костёр посреди комнаты. — Завтра к своим пойдёт, там вылечат. — Да! Аслан у них за лекаря! — резко бросил Рубахин со злым сарказмом. Вовка задержал взгляд на пленном. — Ну, тогда надо было квазиморду какую-то ловить, а не этого. Тогда был бы простой обмен. А то поймал царицу Тамару! Теперь жалеешь его! Джамал выругался на своём и получил от Вовки увесистый подзатыльник — Отставить! — гаркнул Рубахин. — Я, Вов, не в чипок ходил, чтоб выбирать! - смягчился он через время. — Эх, в чипок бы щас! — Вовка тоже переключился на свой обычный шутливый тон и потёр ладони, как бы предвкушая. Вот и помирились. Приёмник мяукал незнакомой мелодией. Принялись за еду, а сытый солдат - добрый солдат. — Пееей! Под крышей Аллах не видит! — насмешливо тянул поддатый Вовка. Он разлил в кружки по полтишку водки из стратегической фляги. — Или брезгуешь?! Джамал понюхал и сморщил точеный нос. Рубахин, как дурак, смотрел на него в отблесках костра. — Пей, сказал! — прикрикнул Вовка и хлопнул пленника по плечу. — Рубах, прикажи ему, слыш! Я ночью спать хочу, а не эту чурку сторожить! — Ты прошлую ночь дрых! — отозвался Рубахин беззлобно. — Сегодня посторожишь, не переломишься! Джамал одним духом влил в себя водку, зашёлся кашлем, на глазах выступили слёзы. Он раскраснелся, прижал ладонь ко рту. Вовка покатывался со смеху. — Закуси, закуси! — Рубахин подсунул ему кусок вяленого мяса, но Джамал так отшатнулся, что едва не упал с кирпича, на котором сидел. — Да не бойся, это говядина! Тебе можно! Вовка ржал до икоты. Выпили ещё по пятьдесят. Стало тепло и хорошо. Джамал с тоской глядел в огонь, а Рубахин давил в себе желание поправить ему упавшие на лицо волосы, прикоснуться. — Ниче, трофей, потерпи до завтра, — сказал Вовка, заметив, что пленник совсем поник. — Сдадим тебя Аслану, а он нам даст пройти ущелье. Говорят, он любит таких... Джамал кивнул и обнял себя за плечи, съёжился весь, стал ещё меньше. Вовка то и дело прикладывался к фляге и вскоре совсем окосел. Сказалась и многодневная усталость, и ощущение безопасности, и сытная еда. Они ещё посидели, обсудили передачу пленника и разошлись спать. Вовка захрапел прямо у костра, накрывшись драным одеялом, а Рубахин забрал Джамала с собой в соседнюю комнату поближе к выходу из дома, потому что ну какой из Вовки сейчас часовой? Никакой. Пленный лёг на расстеленные одеяла, натянул рукава свитера на рассечённые запястья и свернулся калачиком. Холод сквозил через окна, тянул из всех щелей и заставлял ёжиться. Рубахин присел в дверном проёме, положил на колени автомат и закурил. Яркая луна висела в чёрном небе, серебрила светом верхушки деревьев. Чуткий слух улавливал безопасные звуки леса, шум реки, тихое бормотание приёмника, храп Вовки и дыхание Джамала – он не спал. Рубахин обернулся и увидел в полумраке влажно блестящие большие глаза, внимательные, страшные в своей красоте. — Чего не спишь? — спросил Рубахин, лишь бы не молчать. Слишком призывным был этот взгляд и тихое молодое дыхание, которое хотелось поймать, как бабочку, и сохранить за пазухой, под броником, ближе к сердцу. — Не хочу, — тихо ответил Джамал и отвернулся к стене. Со спины не отличить от девчонки – узкая спина, худенькие плечи и длинные гладкие волосы, которые очень хотелось перебрать, намотать прядку на палец.... У Рубахина сердце сжалось от нежности. Он прилёг рядом, положив между собой и пленным автомат. Мальчик дрожал всем телом. — Замёрз? Рубахин не видел, но почувствовал, что он кивнул. Мёрзнет вот человек, жалко его. Солдаты часто спят вповалку по ночам. В горах ночью бывает очень холодно, и они согревают друг друга теплом своих тел. Рубахин осторожно обнял Джамала со спины. — Спи...— тихо сказал солдат пленному и придвинулся ближе, перехватил поперек живота и подтянул его к себе, чтобы отдать как можно больше тепла. Носом он упёрся в длинные волосы, почувствовал бешеное биение чужого сердца. — Ты говорил, у тебя бабы год не было... — медленно выстроил предложение Джамал, подался всем телом назад и опасно прижался к его паху. Рубахин не ожидал и не успел отпрянуть. Одно дело воображать себе черти что, и совсем другое, когда это черти что происходит. — Можешь иметь меня, как женщину... Рубахин зажмурился. — Это грех, — еле смог выдавить солдат самое распространенное объяснение. — И у вас, и у нас... Я не какой-то там... Джамал взял его заскорузлую ладонь своей мягкой рукой и медленно переместил её себе под свитер. Рубахин даже с ножом у горла не смог бы оторвать пальцы от нежной кожи. Он погладил подрагивающий живот, ласковое тепло мелкими разрядами побежало по звенящим нервам. — Аслан тогда не захочет меня, будет злой. Рубахин осторожно повел рукой вверх, случайно коснулся напряжённого соска. Джамал вздрогнул. — Я не по мужикам вообще, — сипло шепнул Рубахин, прижимаясь напряжённым пахом к тощему заду. — Ты слишком красивый просто, даже баб таких не бывает... — Аслан сделает очень больно, ты не сделаешь, — сбивчиво прошептал пленный. Рубахину показалось, что Джамал незаметно тянется за его пальцами, будто тело магнитится к ладони. — Так нельзя! — больше самому себе шептал солдат на ухо пленному, прихватывал губами волосы и чуял его дрожь. Между ними лежал автомат, война, бог и... целая пропасть. — Уходить тебе надо... Вовка спит.... К утру будешь уже далеко, выйдешь к своим, скажешь, сбежал... — Тогда вы не пройдёте ущелье, — с тихим вздохом шепнул Джамал и чуть повернул голову, подставляя под обветренные губы солдата свою нежную щёку. Рубахин коснулся кожи губами, прижал мальчика теснее. — А и черт с ним, с ущельем! Не век же стоять будем... Может, мы с тобой ещё встретимся в горах... Или я тебя убью, или ты снимешь меня – ты же снайпер, да? Только, смотри, чтоб наверняка, чтоб я не мучался. — Нет... — Джамал завёл руку назад, коснулся лица Рубахина, провел по короткому ёжику на затылке, развернулся в объятиях и подставил пухлые дрожащие губы. Он был высокий, тоненький и гибкий, как прутик. Рубахин, на полбашки выше и раза в три шире, накрыл его собой, сгрёб в медвежьих объятиях, закрыл необъятной спиной от всего мира... Красота чеченского мальчика обезоружила солдата, и теперь вообще не понятно кто тут чей пленный. Сопротивляться он не мог, потому что мечтал об этом едва ли не с первого привала. Джамал просил оставить следы на теле, чтобы Аслан не думал, что первый. Рубахину было тошно от того, на что ведёт он этого парня, но тот безропотно подставлялся под грубоватую солдатскую ласку, тихо просил о большем и что-то шептал на своем языке, и среди этого бессвязного лепета можно было различить только "Рубахин". Они лежали рядом ошарашенные тем, что произошло. Загнанно дышали в разнобой. Луна сместилась и теперь нагло подглядывала в одну из прорех в крыше. Будто снайпер в прицел. Рубахин смотрел на красивый серебристый профиль, на зацелованные губы и подрагивающие ресницы. Вскоре он понял, что мальчик спит, дышит глубоко и размеренно. Рубахин накрыл пленного своим бушлатом и, закурил. Джамал доверчиво приник к его плечу. Жаль было отдавать мальчишку. Хотелось сунуть его в карман и увезти подальше отсюда. Туда, где дети его возраста заканчивают школу, влюбляются, ходят в кино и кафе-мороженое, а не режут головы во имя своего жестокого бога. Болело где-то за грудиной, грызло и маялось. Спёкся ты, Рубаха, ругал он себя. Надо валить нахер отсюда. Хватит, навоевался. Да и как сослуживцам в глаза-то смотреть после такого? Вовка проснётся и наверняка поймёт, что что-то не так. Утром Рубахин проснулся раньше Вовки, оглядел спящего Джамала – повыше ключицы багровел засос. Рубахин застегнул молнию на горловине его свитера и мальчик вскочил. Исподлобья взглянул на солдата и смущённо потупился. Зашевелился и застонал Вовка. — Твою мать, Рубах, ну ты чё дал мне вчера столько выжрать?! Башка трещит! Пока бегали в кусты, умывались, доедали последние припасы, Рубахин не мог отделаться от щемящей муторной тоски под рёбрами. Вовка наоборот повеселел. Несмотря на похмелье, он был рад, что их задание подходит к концу и скоро жизнь войдёт в привычную колею. Выдвинулись минут через тридцать. Джамал не поднимал глаз. Шёл, тяжело хромая, молчал и больше не улыбался. Стыдно ему, наверное, думал Рубахин и сам краснел. Когда жалящее солнце было в зените, отряд наконец добрался до ущелья. Их сразу встретили автоматной очередью. Все трое упали в раскалённую пыль. Вовка подполз к Джамалу и, вздернув его за волосы, показал пленного невидимому стрелку, скрытому на вершине скалы. Послышались оклики, приветственный чеченский гогот. Что-то спрашивали, Джамал крикнул в ответ на своём. — Что они говорят?! — резко спросил Вовка, стоя на изготове. — Спрашивают про обмен, — прохрипел Джамал. Его лицо было в серой пыли, на губе выступила кровь. — Скажи, что мы сначала идём к нашему командиру. Джамал крикнул, задрав голову. Горцы выразили недовольство стрельбой, но быстро успокоились, когда Вовка приставил дуло к голове Джамала. Рубахин пятился с автоматом, готовый к стрельбе в спину. В лагере своих ребят встретили радостно, набросились с расспросами. Рубахин с Вовкой только успевали отбиваться, что мол, помощи не будет, пришлось ловить боевика, шли в обход. Джамалу снова связали руки за спиной, усадили на землю. — А я думал, вы девку поймали, а не боевика, — хохотнул один из солдат, разглядывая Джамала. Рубахин поднёс пленному кружку воды, помог напиться, загородив собой от чужих глаз. Старшина Береговой решил менять сразу, пока светло, чтобы абреки успели разминировать ущелье. Хотел выдвинуться вечером и скорее добраться до города. Торчать на виду меж двух отвесных скал уже осточертело. Береговой отправился на переговоры. Вовка уже разлёгся в иссохшей траве и тут же задремал. Рубахин вытащил у него из кармана сигареты, закурил, прислушиваясь к перекрикиванию своего старшины и полевого командира боевиков. Джамал тоже слушал, но вдруг взглянул на Рубахина и позвал: — Рубах-доттагI ! — солдат подошёл, присел рядом на корточки. — По нужде надо, — тихо сказал пленник. Рубахин помог ему встать и, прихватив за локоть, повёл подальше от лагеря, в густые колючие кусты. Там он развязал Джамалу руки и встал позади с автоматом, не столько, чтобы охранять боевика, сколько для его защиты. — Меня отведут, вы уезжайте. Сразу! Аслану не верь, — медленно проговорил Джамал, пока застёгивал штаны. — Что с тобой будет? — тоскливо спросил Рубахин, когда мальчик развернулся к нему лицом. — Хорошо будет, — улыбнулся Джамал. Волосы закрывали половину его прекрасного лица и Рубахин осторожно отвёл их в сторону, чтобы стереть капельку запёкшейся на губе крови. Джамал шагнул к нему и обнял за шею мягкими девичьими руками, скользнул ладонями вниз, обхватил спину и крепко прижался в каком-то отчаянном порыве. Он быстро отстранился и, стесняясь, натянул рукава на запястья, опустил глаза. Рубахин словно осиротел без этого ласкового тепла, которым на миг одарил его мальчик. — Э, Рубаха! Где трофей?! Пора! — послышался голос Вовки и хруст веток. Джамал заложил руки за спину и пошёл на голос, Рубахин пошёл следом, как на эшафот. Аслан оказался грузным бородатым коротышкой с наглой рожей и сальными глазками. Он осматривал Джамала, как лошадь, схватив за подбородок и поворачивая голову юноши то в одну, то в другую сторону. Затем он удовлетворённо похлопал его по щеке и подтолкнул в толпу чумазых горцев. Рубахин изо всех сил сжимал кулаки, чтобы не начать поливать их автоматной очередью. Джамала приветствовали, улыбались, он что-то отвечал им, даже не глядя в его, Рубахина, сторону. Ужасный язык, подумал Рубахин, гогочут, будто камней полон рот. Как на таком языке говорить о любви? Обидно, что он ни слова не понимает... — Товарищ старшина, разрешите вопрос! — обратился он к Береговому, когда быстро закидывали пожитки в расстрелянные грузовики. Береговой кивнул, не отрываясь от укладки вещмешка. — Что такое "доттагI"? — "Друг" по ихнему, — Береговой махнул головой вверх на скалы. — Только это всё пиздеж! Шакал тебе не друг. Колонна тронулась в сумерках, в свете фар поднимались тучи пыли. Рубахин сидел в открытом кузове лицом к удаляющемуся ущелью. Башка безвольно качалась, как у китайского болванчика, в такт тяжёлому ходу техники. Величественные горы чернели слева и справа, давили на боковое зрение. Рядом устроился Вовка и крутил ручку приёмника, ведь теперь тишина уже ни к чему, теперь они едут к своим. Отчего-то болела душа, хоть раньше Рубахин и знать не знал как оно. Солдатской душе по уставу не положено болеть. Чем дальше они отъезжали, тем просторнее становилось вокруг, горы нехотя отступали. Шум мощных моторов заглушал музыку с Вовкиного приёмника, но никак не мог заглушить воспоминания. Рубахин видел прекрасное лицо с раскосыми большими глазами, пухлые губы; ощущал молодое дыхание и слышал тихий ласковый шепот на чужом опасном языке... И вдруг раздался мощный взрыв. Он на мгновение перебил шум колонны. Землю тряхнуло. С одной из вершин ущелья рванулись в небо языки рыжего пламени. На землю с грохотом обрушился каменный поток. Старшина взглянул в бинокль и крикнул: — Обвал! Не тормозим! Водитель головной машины поддал газу и цепочка техники потянулась по горной дороге дальше. Рубахин сжимал борт кузова до побелевших костяшек. Там был Джамал! Дыхание перехватило. Он сунул руку под разгрузку, чтобы ослабить ремни... Взглянул себе на грудь... Не хватало гранаты. Вовка толкнул его в плечо, Рубахин попросил закурить и уставился на жирное коптящее пламя. Такая красота погибла... ****** Вести в горах разносятся не иначе как ветром. По прибытию в часть (ранним утром) все уже знали о происшествии. У боевиков рванул арсенал. Аслан мёртв. Девять трупов сразу и ещё двоих пристрелили, чтобы не мучались. Рубахина будто контузило. Он отупел и замер душой. Зря только Вовка соблазнял его сытной едой и портвейном на завтрак. Вокруг всё те же чёртовы горы, шелест трав и пение птиц, но красоты в этом больше нет. Она умерла. Вскоре Рубахин стал прежним собой – замкнутым, нелюдимым, иногда злым. Боль засела глубоко в груди и лишь иногда со скрежетом грызла рёбра, словно хотела вырваться наружу. Вовка всё так же балагурил и сопровождал товарища во всех вылазках. Они никогда не говорили о пленном юноше-боевике. Некогда да и незачем ворошить прошлое. Оно принадлежало только Рубахину. Вся боль и вся вина принадлежали только ему одному. Образ красивого пленника-боевика тускнел, память щадила и не давала сойти с ума. Было бы невыносимо два месяца изо дня в день помнить это лицо во всех его тонких чертах, видеть всё то, что видела лишь яркая жёлтая луна сквозь дырявую крышу заброшенной мельницы. Он невольно вглядывался в лица других молодых чеченцев, но среди них не было даже хоть сколько похожего на того, кого он теперь лишь смутно помнил. Иногда ему снился взрыв, и тогда он просыпался в холодном поту, и была только воющая боль, которую не заглушить даже водкой. А война шла своим чередом. Крошила и перемалывала. Ефрейтор Геша, с которым Рубахин ловил боевиков, подорвался на мине. Крепкий был парень, мощный, не меньше Рубахина, а раскидало так, что еле соскребли. Теперь домой поедет, отвоевался. Рубахину домой пока рано. Держит здесь что-то. Так и ходит с Вовкой в паре по горам. Вовка не даёт думать, трещит без умолку, что тот приёмник, и только, когда надо, превращается в убийцу. Вот и теперь он байки травит и печенье со сгущёнкой жуёт на привале. — Я только пристроился, а тут её хахаль в двери! Ну я в чем мать родила, прыг в окно, а там крапива по самый хер. Она мне барахло моё следом скинула, и я огородами-огородами да в часть! До сих пор чешусь! Рубахин улыбался, потягивая чай из алюминиевой кружки, щурился на солнце. Ленивое жужжание мух, болтовня Вовки, пение птиц – иногда кажется, что и нет никакой войны. Вдруг раздался звонкий "цок" – кружка вылетела из руки, брякнула о камни. Ещё "цок" – взорвалась банка сгущёнки. Рубахин с Вовкой упали на пузо, поползли к оружию. — Сука! — сквозь зубы ругнулся Вовка. Ещё выстрел и вторая кружка упала уже с дыркой. — Он играет! Хотел бы убить, уже убил бы! — Вовка улёгся с винтовкой и стал рыскать прицелом по ближайшим скалам в поисках снайпера. — Где ж ты, гадина ?! Рубахин тоже всматривался через оптику в горы. Из-за серого пика на фоне ясного неба показалась тонкая фигура. — Не стреляй! — отчаянно крикнул Рубахин Вовке, зная что тот тоже видит молодого боевика, лихо упершего в колено снайперскую винтовку. Мальчишка улыбался, ветер трепал его длинные волосы. Он приветственно взмахнул рукой и скрылся за выступом... Таким Рубахин и запомнил его навсегда – в сетке оптического прицела.