Якорь

      Лосяш порой задумывается, что именно в нём привлекает внимание. Пытливый ум учёного старательно разбирает по незримым полочкам всевозможные плюсы и минусы своей натуры. Абстрагирование от эмоций ради этого – весомое обстоятельство. Иначе никак: непредвзятый взгляд необходим всегда и во многом. Ему хочется разузнать всё о себе, вплоть до глубинных скелетов в душе. Всё ради того, чтобы понять, по какой причине Пин некогда тоже заинтересовался им. Боясь спросить прямо, старается сам разобраться в себе. И больше всего вопросов вызывает причина тяги к тому.              – Ты напряжён. Расслабься. Всё будейт хорошо.       – Не могу. Результат может оказаться непредсказуемым.       – Думаешь, у нас не получийтся?       – Вовсе нет. Просто... немного волнительно сейчас.               Да, это так. Лосяш о многом думает, тревожится. О результатах своих опытов – чаще всего. Гораздо реже – об окружающих, так или иначе пострадавших от его экспериментов. И где-то между этими понятиями незримо проявилась когда-то невесть как забота об единственном существе, ставшем для него не только другом. Учёный помнил, какие испытал радость и счастье некогда от осознания, что появился тот, кто понимает его исследовательские и научные порывы. Тот, кто не смотрел косо с непониманием и не крутил пальцем у виска, слушая, например, об изобретении, способном изменить ДНК так, чтобы у создаваемого творения никогда не было болезней. Да, порой Лосяш и корыстно пользовался навыками друга, но никогда и ни за что не желал Пину зла. Наоборот, искренне переживал за того, когда доводилось сталкиваться с хандрой механика или, что хуже, заставать сердечный приступ. В такие минуты Лосяш всегда желал одного: вытащить друга из кошмарной бездны, грозящей ему лично бо́льше, чем потерей дополнительной рабочей силы.              – Я опять заставиль тебя волновайтся?       – Нет, нет, друг мой! Мне повезло, что нужные лекарства были недалеко.       – И тебе опять пришлось за ними бегайт. Прости.       – Не переживай только! Мне это никогда не трудно, уверяю!       – Да, да. Из-за меня часто бегайт за лекарства, приводийт меня в чувство. Я не заслуживать твоего внимание!       – Пин, дорогой мой, не надо об этом думать! Твоё состояние мне дороже остального!       Вместо ответа осторожно, даже нежно касаются его руки, обводят запястье. Порождая этой лаской трепет в груди и жаркое сжатие сердца. И, хотя тянет отдёрнуть руку, не менее остро хочется, чтобы продолжали так касаться.        Руки Пина грубые, но гибкие, постоянно в саже, ржавчине и машинном масле. Они с потрясающей скоростью способны разбирать и собирать механизмы любой сложности. Когда они двигаются, охваченные энтузиазмом наряду с мозгом, по деталям приборов, свинчивая одни и разводя другие, это напоминает танец. Лосяш всякий раз засматривался на их умелые, отточенные движения, по-доброму завидуя другу. Радовался, что их обладатель питает ту же тягу к кибернетике и механике, как и он, даже гораздо бо́льшую. И вспоминал, как некогда хозяин этих рук впервые заставил учёного усомнится в своей гетеросексуальности.              – Теперь сюда. Ещё немного... Ещё. Опускаем... Ай!       – Что? Что не так?       – Ничего страшного, просто кожу прищемил немного!       – Дай посмотреть.       – Право слово, это не стоит такого внимания!       – Лосяш!       Укор в голосе и глазах Пина действуют лучше слов. Он покорно позволяет другу взять себя за ладонь и развернуть задетое место к свету. Чувствует, как бережно исследуют кожу, как тонким дуновением дыхания охлаждают горящий участок оной. Но вместо прохлады ощущается сильный зуд внутри. Зуд и жар осознания, что катастрофически хочется чего-то бо́льшего, чем простые касания.              Рационализм в итоге привёл в тупик. Разбор эмоций поставил перед фактами крепче железобетона. Всё было отброшено и перемешано в кучу хаоса. Принять факт влюблённости в собственного друга граничил с сумасшествием. Но отпираться от очевидного было бессмысленно. Хотя бы потому, что от собственных мыслей и желаний невозможно сбежать. А отпираться от очевидного слишком по-детски. Ему, взрослому и умному человеку, не подобает подобное поведение. Но набраться смелости признаться в своих чувствах оказалось сложно. Из-за страха, что его оттолкнут либо начнут презирать. Поэтому тот их первый поцелуй над столярным станком для обоих явился полной неожиданностью с отчётливым привкусом неловкости и торопливости. Лишь слова Пина, что не удалось полностью распробовать что-то, помогли тогда сбросить оковы страха и окунуться в более глубокий насыщенный ощущениями мир.              – М-м-мф... Мне порой кажется, что я схожу с ума.       – Почему?        – Потому что влюбился в давнюю мечту.       – Что она собой представляйт?       – Ну,.. нечто, всецело отданное науке и мне заодно. Нечто... гениальное, крайне одарённое, способное сотворить целый мир из ничего.        – А мне... есть место в этот мир?       Недолгий ступор. Затем нервный смех.       – Пин, это ты и есть! – сквозь частые смешки.       – Как это?       – Ты и есть этот мир! Тот, кто его создаёт. Этими вот руками!       Молчание вскоре сменилось отражением понимания на лице напротив.       – То есть, нечто, создающее мир и в которое ты влюбийтся, – я?!        – Да! – пылким тоном.       Снова пауза, с оттенками смущения и нерешительности. Поначалу.       – Тогда Лосяш – якорь, что держийт меня в этот мир.       Сперва хотелось уточнить, что именно подразумевается под определением якоря. Однако потом, вникнув в смысл фразы, учёный плотнее прижимает к себе Пина и чувствует, как руки того более тесно сомкнулись на его пояснице.       Якорь, значит?..