Слёзы стекают по горлу, причиняя неимоверную боль. Алиса знает — это не физическое, а ментальное. Это она так наказывает себя за проигрыш.
Проигрыш. Какое смешное, нелепое слово! Это не проигрыш, а роковая ошибка, трагедия, всё самое страшное, что могло произойти — произошло, и она в этом виновата, только она!
Звонок уже позади. Бабушка сказала ей всё, что могла. Где-то там, в Мурманске, очень далеко и холодно. Но не по погоде — это от Алисы отрёкся последний родной ей человек. Больно. До невозможного больно в пазухах. Люди зовут такое состояние носа гайморитом. Анималы — слабостью. Никонова уже сомневается в том, что она принадлежит хоть к одной из этих групп. Пустое место — вот кто она!
— У него на боксерах… — Алиса начинает смеяться, давясь воздухом. Истеричное, почти невменяемое состояние. Она должна плакать, но почему-то смеётся. — Грёбаный Бэтмен. Я проиграла человеку у которого на трусах грёбаный Бэтмен!
Это только увеличивало позор. Смешная деталь, дробящая мелкие осколки, что раньше назвались жизнью, в ещё более мелкую пыль. Лёша протягивает руку к её плечу — Алиса дёргается, но не просит убрать. Потому что уже всё равно. Потому что смех разрывает лёгкие и добирается, кажется, до самой волчицы — передаёт всю эмоциональную боль ей. Она даже с чувствами справиться не может! Да какой ей быть Вожаком!
— А ты смотрела Бэтмена? — Лёша чуть склоняет голову набок. Интересуется буднично, пытается поддержать как может. — Который трилогия…
Алиса смотрит на него как на больного. Ничего она не смотрела! Всё детство провела в тренировках: мультиков не видела, книг не читала, всё на неё надежды возлагали! Жила поучениями бабушки и редко что-то черпала из отрывков художественных произведений. Бэтмена она не смотрела — тем более трилогию! Если ты анимал, который хочет стать Вожаком, погружаться в серии фильмов — самоубийственно. Если ты, конечно, не Сергей. Когда папа Вожак — можно всё. И трусы с летучей мышкой снимать, и побеждать без особого труда. Сволочь!
Никонова отрицательно качает головой. Не хочет уточнять, не хочет открывать рот, потому что знает — голос дрожит, а слёзы делают слова неприятно мокрыми.
— А зря! — Лёша улыбается ласково. Кажется, сейчас будет лекция. И ладно бы по быту московских анималов, ладно бы по её незавидной судьбе Зрячей… Так нет же, по Бэтмену. — Там злодейка одна была… Очень на тебя похожа. Но не внешне, — юноша делает паузу. Пытается подобрать слова, чтобы не обидеть, хотя Никонова и не думала обижаться. — Я имел в виду… Она красивая, и ты тоже. Но внешность немного другая. Не о том я! В общем она прямо как ты, всю жизнь готовилась продолжать дело своего родственника, и ничего у неё не вышло… Но как она боролась!
У Алисы ещё один горький смешок покидает лёгкие. Если уж в идеальном мире комиксов и фильмов у персонажей, похожих на неё, не получается
всё, как хотелось, то чего она ждёт? Если даже в фантастике ничего не получается, то какого черта она решила, что в реальности всё будет прекрасно? Это грустно. Так нелепо грустно, что слезы снова уходят с век по-английски.
— Хочешь сказать, что мне предначертана такая судьба? — Никонова почти шипит. Ей такой разговор не нравится.
Ей вообще ничего не нравится! Не нравится Москва, не нравится масло, которое слишком громко пожирает своими горячими пузырями картошку и наггетсы. Не нравится количество людей, которые толпятся у кассы и зря нажимают на нерабочий автомат безналичной оплаты. Не нравится еда, которая не хочет лезть в глотку. Не нравится, что она проиграла, хотя могла выиграть, могла! Единственное, что не раздражает — смущённая улыбка напротив. Этот мальчик точно не хочет ей навредить — Алиса чувствует. Но ни одно животное не примет ласку даже от самого хорошего человека, если раньше получало от людей лишь синяки.
— Нет, ты не понимаешь! — Лёша говорит спокойно, хотя руки его трясутся так, словно он очень хочет ими размахивать. Первой под раздачу попадает картошка. — Там же многому можно научиться. Хочешь я подробнее расскажу? — Не дождавшись разрешения, он продолжает: — Эта злодейка в тюрьме родилась, представляешь? А папаша её доставать оттуда не хотел. Ну, отец вообще у неё тоже злодей, и всякое такое… Лигу целую держал, вроде нашего клана, только без магии, а на чистой физической силе. Ну а дочь вызволять не хотел, она сама выбралась! Сильная девочка. Но там отец, значит, умер, а Лигу же кому-то возглавить надо. Вот она и возглавила. А надо ли оно ей было? Молодая же… И такая ответственность на плечах. А зачем? А ведь только потому что отцовское дело.
Алиса пытается отпить газировки, но тут же давится. Этот юный анимал своим вопросом разрушил главные установки её жизни. А зачем? А зачем она полезла в бой, хотя силы были явно неравны? Потому что она могла победить… Ведь бабушка так говорила. Ведь бабушка всегда старалась её убедить, что никто другой не прекратит беспорядков, царящих в клане. Но зачем прекращать эти беспорядки? Разве же плохо живут московские анималы, если только и делают, что кричат, да пьют пиво? Разве плохо жила она в Мурманске, когда снега и свобода в обличье волчицы? Мурманск. Дома, забирающиеся на возвышенности, ряды домов, и каждый другого выше… Алиса скучала. Впервые заскучала по Родине с самого момента приезда. А
зачем она уехала?
— Скорее похоже на этого… — Никонова хмыкает. Решает не раскрывать все карты, отшутиться, отвести подозрения. Исполняющий волю мертвого отца? Так это Сергей, не она! — Вожака.
Алиса знает — Лёша поймет всё без слов. Вцепится звериным взглядом в её пустой, полный боли, что пускает изнутри волчица. И всё поймёт. Поймёт, что ей больно, и что она не готова мириться с проигрышем. Не готова быть похожей на того, кто проиграл. Может быть, без позора, но с честью. Может быть, точно так же ради кого-то из семьи, но не ради себя. Эта злодейка родилась в тюрьме? Алиса замирает. Чувствует, как скребётся волчица раненными слабыми лапками. Скребётся прямо по грудной клетке. А то, что было у неё в детстве — не тюрьма? Бесконечные тренировки, тренировки, тренировки, когда она забывала собственное имя, возлагала тело свое на алтарь жертвоприношения Зверю… То — не тюрьма? Когда другие девушки гуляли с парнями, которые не отличались красотой, но острили, смешили, дарили радость, а она была одинока, потому что любовь отвлекает от главного… Разве то — не тюрьма?
— А вот и нет. — Лёша говорит почти обиженно. Кажется, ему важно понимание. Он пересказывает это… Не просто так. Он не пересказывает. Он переписывает историю под Алису. — Серёге Вожаком быть по кайфу, ему нормально! А вот ты только и пытаешься доказать своей бабушке, что чего-то стоишь. Идеи мира с Медиаторами… Даже будь ты Вожаком, никто бы не согласился. Нет, ну, кто-то согласился бы, но не все. Ради Зверя, прости, но…
А что делает его слова такими жгучими? Алиса снова чувствует эту противную боль по всему телу — если и есть что-то, что называется душой — именно это что-то у неё и болит. Разбивается на мелкие кусочки, пожирает своими частями себя же. Лёша не сказал ничего неправдивого, Лёша не сказал ничего оскорбительного. Правда. Горькая, может быть, лишь полуправда, но находится в его словах истина. Может быть, относительная, но Никонова не может больше строить воздушные замки. Пора вынуть из-под век колкое стекло розовых очков, залитое красной, живой кровью. Она проиграла. Она вторая. Но страшно не это, страшно, что это ответственность не перед ней. И даже не перед кланом. Какое ей дело до Сергея? Она видела его первый раз в жизни. Какое ей дело до молодых людей, распивающих пиво? До Зрячего и Вожака, что погибли? Причём тут она? Она боится лишь голоса в глупом приборчике. Она боится лишь бабушку, что возложила на неё ответственность за судьбу мира. Алиса роняет ещё пару слёз на поднос. Она не хочет быть Вожаком. Она не хочет быть Зрячей. Она вообще не понимает, что такое
хотеть по-настоящему.
— Ты прав. — Слёзы размягчают салфетки. Никонова фыркает как лисица. Это ей не свойственно. А что вообще ей свойственно? — Я не знаю, чего хочу.
И теперь, наверное, не узнает. Она будет Зрячей, она будет бросаться грудью на всех, кто посмеет тронуть Сергея. Но пока связь не окрепла, пока мысли её ещё свободны, впервые свободны, она должна понять себя. Попытаться. Наверное, снова не ради себя, но ради Лёши, что смотрит так сочувственно и ласково. Он грустит не потому что Алиса проиграла, он грустит потому что ей больно. Алиса чувствует. И позволяет себе хоть немного побыть слабой.
— Нормальной жизни. Такой, в которой можно посмотреть трилогию Бэтмена за ночь и не думать о том, что ты за кого-то отвечаешь. — Лёша говорит уверенно. Видимо, определяет общее счастье по собственному опыту. Алиса даже верит мальчишке, он действительно выглядит так, словно любит ночные марафоны фильмов. — Так я о чем… Эта девчонка ведь весь Готэм уничтожила почти. Анархию сделала! Да она круче всех злодеев вместе взятых. Даже атомную бомбу почти сбросила на Готэм.
Его сравнения смешные. Но Алиса улыбается — ей больше не страшно смеяться. Пусть бабушка звонит ещё раз, пусть повторяет шарманку. Сейчас только она и глупый, слегка пьяный пересказ фильмов про человека летучую мышь. А ещё картошка, которая впервые проходит по горлу. Вкусная, впрочем, картошка. Маслянистая, соленая, очень вредная для тренированного тела, но Алиса не обращает внимания. Отправляет в рот сразу две штуки, раздавливая животными клыками почти картонную еду.
— Причем тут бомба? — Никонова спрашивает удивлённо, не прожевав. Ей впервые не стыдно выглядеть смешной перед кем-то. — У меня благие цели!
Пока она в это верит. Ставит под сомнение, замирает, оставляя картошку в руках. Но верит. Если бы она стала Вожаком, было бы лучше. Непонятно кому: клану, бабушке или ей. В каком-то смысле, наверное, всем. Но нет худа без добра, и точно что-то пошло бы не так. Пусть лучше она будет ведомой, лишь бы не думать о том, что она могла вести. Забыться, отмахнуться от всех проблем, сосредоточиться на пересказе фильма, который она не смотрела. И принять уже наконец себя как есть.
— Да ну? — Лёша улыбается чуть криво, но в целом добро. Смотрит с умилением, когда Никонова берёт ещё картошку. — Не верю. У тебя может и да, а у твоей бабушки… — Он вновь забывает про реальность. Он вновь рассказывает про фильм с таким сочувствием к героям, которого к Алисе никто никогда не проявлял. — Знаешь, мне так было жаль, когда она ни за что умерла. Не получилось исполнить того, чего хотела Лига… Сама не реализовалась… Не жизнь, а так, ерунда… Тебе так жить не надо. У тебя бабушка Лигой не заправляет. Ты сильная и умная, ты должна жить ради себя. Пиво по пятницам, похмелье по субботам… Нормальная, молодая жизнь!
Он снова добавляет про жизнь, которой у Алисы никогда не было.
Она ни за что умерла. А за что Алиса сражалась? Пыталась разорвать медвежью глотку, убить Сергея с бешеным рвением? Разве оно того стоило? Разве стоит титул Зрячей хоть слезинки на бумажке с подноса? Разве плохо, что она попыталась? Вызвалась, не побоялась. Никонова выдыхает. Это слишком трудно. Ей уже некогда об этом думать: скоро окрепнет связь и она потеряет себя. Ту малую часть личности, что, наверное, всё же сформировалась вне её статуса «анимала». Но эти жалкие секунды нужно беречь. Алиса отправляет в рот картошку, вспоминает слова бабушки. На вдохе, резко и почти поперхнувшись, спрашивает:
— Я должна убить Сергея?
Это даже звучит глупо. Алиса знает — направит нож на него, а как очнётся, то увидит, как кровь стекает по её брюху. Не по животу Сергея. Это ужасно, но это правда. Никонова глушит самые мрачные мысли газировкой, дающей сахаром в голову. Бабушка не права. Не впервые, обдумав некоторые наказы и грубые замечания, Алиса приходит к выводу, что авторитет у бабушки определённо был. Только верный ли? Пока всё не так уж и плохо. Конечно, грядёт война, скребётся в дом голодным волком. Или, наверное, медведем. Но ту жалкую секунду, что она может спокойно перенести в этом громком кафе, где играет противная позитивная музыка и чавкают маленькие и взрослые люди, она
хочет провести счастливо.
— Зачем? Нет, ну… Серёга тот ещё индивид, но… Это тебе не поможет, будет только хуже. — Лёша тоже пытается поесть. Нервно и стеснительно, жуя картошку очень тихо. Он говорит правду. Или Алиса просто верит этим милым глазам. — Это то же самое, что сбросить атомную бомбу на Готэм. Та девчонка хотела, но ведь это не помогло бы истребить всю грязь человечества.
Разве это возможно? Разве можно путём насилия пытаться достичь идеала? Но не этим ли промышляла бабушка? Никонова снова хочет плакать, так глупо и отчаянно, что холодной газировкой сводит зубы. А как она вообще хотела отказаться от сотрудничества с колдунами? Кто бы уберёг клан? Она Серая волчица, она лидер, и между прочим сильный, но нельзя переоценивать свои способности. Разве не это сделала бабушка? Разве не бабушкино желание властвовать, пусть и с помаркой на свободу, привело её сюда? От этого больно. Она не хотела сбрасывать атомную бомбу, она хотела хуже — развалить все порядки, по которым живут анималы. Может быть, ради блага, но ни одна революция не построена на цветах. Всё держится на крови, на огромном её количестве, смывающем на своем пути всякое добро и всякое благо. Потомки сказали бы ей спасибо, умыв руки и убрав кости. Она бы себя никогда не простила. Зрячей, может быть, простит.
— Она боролась против плохого? — Алиса больше не отрицает. Она похожа на образ, создавшийся у Лёши в голове.
Никонова почему-то уверена — в фильме всё было не так. Или так, но немного иначе, но это мелкое
иначе перевернуло бы всё вверх дном. Впрочем, уже без разницы. Она верит Лёше так по-детски и, наверное, зря, но он единственный, кто не отвернулся. Кто так нелепо предложил пиво, а теперь пересказывает Бэтмена. Алиса впервые чувствует себя нужной, как будто бы оправданной на страшном суде. Вокруг суетятся с подносами, с маслом во фритюре и кофе в кофемашинах. Лёша смотрит на неё так, что всё остальное становится неважно. Неважно, что её глаза давно уже красные от боли, от битвы и от слёз, что белки её давно поплыли медузами капилляров, что она, наверное, не самая красивая на свете, и не самая сильная, но этот мальчик напротив что-то в ней ценит.
— Своими методами. Да, Лига приходила, когда цивилизация достигала краха. И помогала его достичь. — Лёша делает паузу, говорит с какой-то необычайной гордостью за несуществующую организацию. — Чтобы на обломках построить новое и прекрасное.
— Мы похожи… — Алиса говорит это, не думая.
Внутри что-то ёкает. Наверное, сердце проснулось, чтобы вся боль, ему причинённая, могла вылиться наружу. Никонова сдерживает слёзы, пока может, перестаёт отправлять картофель в рот. Её жизнь — трагедия на обломках, и что-то новое и прекрасное кажется совсем сказочным. Лёша ведь говорит про фильм, про фантастику… Но разве же анималы — не фантастика? Она просто знает про них с детства. Она просто привыкла к тому, что всё вокруг — быль, а не сказка. А люди, болтающиеся между столами, поливающие соусом котлеты и просыпающие сахар в кофе, как бы невзначай, они всего этого не знают. Может быть, станет лучше? С Сергеем, без Сергея… Главное, что с Лёшей. Алисе нравится огонёк в Лёшиных глазах — он греет, еле горит, а потому не обжигает и только манит. В бесконечной тьме, что окружает её с самого начала битвы, он — лучик света. Маленький, и странный на звук, смеющийся и вертящийся в коридоре пустоты. Но он — надежда. Она ему верит. Верит, что от него не сгорит.
— Вы похожи. Мир с медиаторами и отказ от содействия магам — это крах. Да, ради благих целей, но… — Лёша даже не обращает внимания на людей. Говорит открыто, как будто нечего боятся. К их разговору и не прислушиваются, кажется, все верят, что это сюжет фильма. А может кофе в картонных стаканчиках и короткая черная трубочка просто интереснее. — Невозможно истребить живое, что хочет жить. Клан хочет жить. Ради этого мы сотрудничаем с магами. Они помыкают нами, как щенятами, пинают и привязывают к нашим хвостам консервные банки. И мы терпим только потому что если они будут над нами смеяться — значит они нас не убьют.
Алиса не хочет жить как щенок. Она волчица по натуре — ей нужна свобода, нужно счастье стаи. Волчицы идут на сношения с пугливыми собаками только из огромного несчастья. Неужели она опустится до их уровня? С грустными глазами будет выполнять любые приказы Сергея? Была волчица — стала дворняга? Это пугает. В это верить не хочется ни при каких условиях. Но Лёша говорит не про неё. Лёша говорит — мы. Так горько объединяя их судьбы в неприятный до тошноты факт. Так живут все. И она не смогла бы это исправить.
— Ты пессимист. — Бросает Никонова, ставя стакан на поднос.
Лёд в газировке медленно тает. Так кончается жизнь — сахар в конце концов соединяется с противной водой. В конце концов она примет порядки клана, забыв о том, что нужно придумать собственную мечту. В конце концов она станет такой же московской, как и все — и растает в ней мурманский холод, держащий голову в здравии, а тело в покое. Она сдаётся — это не проигрыш, а капитуляция. С гордо поднятой головой, и пусть она смотрит на Вожака — это её крест. Она его несёт прямо и с честью. Каждым шагом отмеряя местность на возможность изменений. Крохотных, но с капли начинается море. С капли начинается таяние ледника.
— Московский реалист. — Усмехается Лёша. Кажется, совсем не шутит по поводу участи здешних анималов. — А ты эдакая «Дочь самурая», прямо как та злодейка. Чистая, серьезная и верная своему делу.
— «Дочь самурая»? — Алиса такое выражение слышит впервые. Даже наклоняется вперёд, чуть сгорбившись, чтобы узнать получше.
— Сплин. Песня есть такая… — Лёша откуда-то достает мелкие приборчики, похожие на улитки. — Сейчас.
Кажется, беспроводные наушники. Алиса такими никогда не пользовалась, а тут не только увидела, но и почувствовала в собственных ушах. Лёша увлеченно что-то вбивает в поисковике музыкального приложения. Сплин? Кажется, те, что пели про «девочку с глазами из самого синего льда». Это не про неё, Алиса знает. Песня про неё только начинает играть, расстраивая первыми же нотами. Гитара бьёт по мозгам, и это почти неприятно. Дёргаются полутона, как бешеные животные, оседает звон тарелок внутри головы. Вокал не помогает — робко, про природу, про бездушные летающие машины и про отчаянную мольбу морю, что почему-то поёт. Алиса не слышит Лёшу. Лёша что-то болтает, или ради шутки замыкает и размыкает губы.
Возьми себя в руки, дочь самурая
Возьми себя в руки
Становятся тихими звуки от края до края
Это про неё. Это тот скромный приказ самой жизни, что она должна исполнять. Кафе замолкает. Или Никоновой так кажется — только музыка, что лёгким шумом выходит через внешнюю сторону наушников. Никто не слышит того, что она слушает, она не слышит всех остальных. Она будет сильной. Ради бабушки, которая, может быть, совсем не хотела ей счастья, но хотела счастья всем остальным. Бабушка — не самурай, но чем её жертва не харакири? Разве потратить жизнь на мнимую возможность победы — не самоубийство от позора? Но это финал не для Алисы. Она ещё будет бороться. Её руки пусть и дрожат, но обязательно выдержат сильное тело.
Слёз нет. Они все осели солью на картошке, салфетках и щеках. Она лишь посмеивается в унисон лирическому герою — мысленно, огромным желанием разлететься смешной кровью по лицам всех, сидящих в кафе. Истерический смех, жертва, которую она так хочет принести. Но ей нужно взять себя в руки. Она не герой, она героиня. Для неё — другая участь. Неизбежное бремя, тянущее вниз. От него нельзя избавиться, можно только встать и идти.
И, кажется, песня кончается мажором. Не явным, но светлым, как капли технической воды на грязный пол. Что-то в этом есть чистое, оптимистичное. Холодное и снежное топит ярость от краха. Тает лёд на море, сходит снег с берега, что молчит. Красивая песня. Не банальная «девочка», а глаза всё такие же ледяные. Но не голубые, а только яростные по своей природе.
Алиса вздыхает, вынимая наушники. Лёша возвысил её, отрезвил и пожалел. Первый, кто отнёсся к ней как к человеку. Первый, кто включил песню, а не рассказал сказку о счастливой жизни анималов среди врагов.
— Как? — Короткий вопрос, даже слишком. Лёша словно чувствует песню так же тонко, как и Алиса. Как будто тут не нужны слова.
Никонова кивает в ответ. Как? Про неё. А судить себя она не может. Только принять мотив, въевшийся в кости. Волчице тоже нравится, она волнуется внутри так, словно есть ещё надежда на счастливую жизнь. Светлыми аккордами рассыпается реальность на страшное будущее и странное предчувствие. Ни то счастья, ни то горя. Кажется, это едино. Одному — победа, другой — статус, но состояние ничем не хуже рабыни. «Дочь самурая», наверное, не может совершить харакири лишь потому что она сама — не самурай. Она — другое. Она справится с этой связью, чесоткой приходящейся по горлу.
— А ещё у той злодейки был друг, вроде как… — Лёша снова возвращается к тому, что отвлекает его от серьезного лица напротив. От того, что держит его на месте, а не рядом с Алисой в глупых объятиях. Никонова почему-то верит — он очень хочет её обнять. — Он ей в тюрьме помогал. А она его оставила… Но это из большой любви.
Щёки молодого человека покрываются лёгким румянцем. Таким нежным цветом, которым обычно покрыты хрустящие яблоки. Алиса улыбается в ответ — ей сейчас не до флирта, но почему-то не мерзко. Почему-то хочется ответить полушутя, хочется уже выпить пива и согласиться на марафон любимых фильмов этого мальчишки. Они мало знают друг друга, но Алисе, кажется, и не хочется его знать. Она узнает Сергея, все его повадки и привычки, вобьёт себе в мозг его идеи, будет думать, что это её мысли. Её мнение. А Лёшу не нужно трогать — он расскажет всё сам. Он книга, которую не нужно читать, нажми — добрый голос сам прочитает строчка за строчкой.
— Значит, это про тебя? — Алиса улыбается. Без намёка на грусть. Она бы хотела себе такого друга. Она бы никогда его не оставила.
Телефонный звонок разъедает сладость воздуха. Алиса перестает чувствовать ритм песни, что уже звучит в такт с её сердцем. Сергей. Кажется, миг радости окончен. Так коротко и глупо, но полезно он прошёл: газировкой по губам, разговорами о неважном, страхом и слезами, смехом и музыкой. Кажется, Лёше тоже страшно. А скорее неловко и больно от того, что Алиса уйдет. Никонова выдыхает, пытаясь вернуться в неприглядную реальность. Кажется, настало время брать себя в руки.
