Очерки Подземья

      Время порой играет с памятью странные шутки, только успевай удивляться. Хальсин и без того многое из своего прошлого ставил под большое сомнение. Теперь к этому «многому» добавилась еще одна значительная горсть. «Неужто в Подземье всегда было так тускло и мрачно? Неужто существа, неусыпно рыскающие только по своим, отмеренным здешней необыкновенной природой часам, всегда были столь жуткими и отталкивающими?» Вся красота, весь блеск, вся слава легендарного подземного мира, столь сильно поразившие Хальсина в ранней юности, нынче едва тронули его. Тяжелые маслянистые шляпки исполинских грибов, терпкие ароматы густых связок кореньев, дребезжащий звон светящихся лукошек-цветов, свисающих с высокого каменного потолка, переливавшегося холодным голубоватым светом — все это лишь слегка разбередило его любопытство и чуть укололо глухим чувством узнавания. Однако не более того.       — Ты что-то притих, старик, — заметил как-то Ретт, разжигая костер с помощью высушенной плодоножки громадного гриба — их собственные запасы растопки подходили к концу. — Все хорошо?       — Радость моя, — нахмурился Астарион — неизменный товарищ атамана, он подкладывал сухие корни и ветки в огонь, — и не стыдно тебе сыпать соль на чужую рану?..       — С чего это она мне чужая? — нарочито удивленно произнес Ретт, и Хальсин не сдержал улыбки.       — …Разве не видно, как сильно верховный наставник скучает по густой изумрудной травке и яркому летнему солнышку? Ах, не волнуйтесь, мастер, я вас прекрасно понимаю!       В темно-красных глазах посверкивали колючие искры. «И чем я ему успел досадить?» О чем бы он ни говорил с белокурым эльфом, голос того всегда был исключительно едким и насмешливым.       — Власть Сильвануса не ограничивается миром подлунным, Астарион, — с размеренным достоинством произнес Хальсин, выпуская изо рта кольцо дыма — последнее время он пристрастился к зентаримскому табаку. — Отец-дуб властен и над миром подземным…       — Имеется в виду над трупами? — перебил Астарион и звонко хохотнул. — И что значит «властен»?       — Причудливый гриб, пустивший корни в холодную каменистую почву, для него не менее ценен, чем полевой цветок, распустившийся под ласковым утренним солнцем, — спокойно объяснил Хальсин, постукивая мундштуком трубки по губам — и ненавязчиво разглядывая белокурого эльфа. — Как любой зверь и любая птица, обитающая в тенях. Они в его ведении.       — Интересно, что скажут на это боги Подземья, — с суховатой ухмылкой протянул Астарион. — Дражайшая Ллос…       — …поостереглась бы трепать языком, — хмыкнул Ретт, подбрасывая в ярко вспыхнувший костер грибного волокна. — Зубы уже не те, и яд заметно протух. У дамы сейчас упадок сил — в принципе, как у многих темных богов. Слышал, не так давно в предместьях Мензабре… Мензабар… Мезна… Тьфу! В общем, восстание было недавно. Опять свергали старую Паучиху… и, поговаривают, что подавляли его как-то неоправданно долго.       Атаман помолчал немного, глядя в огонь, и произнес наконец со слегка надменной, но незлобной насмешкой:       — Даже злющие дроу размякли, во дела!       — Воистину, — тяжко вздохнув, произнес Астарион и возвел глаза к потолку. — Что за напасть? Куда делись старые добрые времена всемогущего и непобедимого зла? Все стали такими разумными и понимающими, уг-х. Скукотища… А что же Сильванус? Его этот упадок, по-твоему, не коснется?       — Упадок коснется всех, — ответил Ретт, и Хальсин глянул на него с удивлением. — Но природа не бог, ее в одно квазигуманоидное существо не запихнешь. Оглянись вокруг. Чтобы все это разрушить, усилий надо потратить немерено. А где их взять, когда на себя едва хватает?..       Мудрые речи. Спуск в эти темные глубины оказался делом трудоемким и муторным. После недолгих поисков им удалось разыскать в катакомбах разрушенного храма Селунэ проход, напрямую связанный с одним из селунитских форпостов на окраине подземного плато. Однако вела к нему только вертикальная лестница, грубо вырубленная в скале, спускаться по которой не осмелился даже такой отчаянный сорвиголова, как Ретт. Отвергнув парочку предложений, вроде того, чтобы спуститься с помощью мудреного заклинания — «не боишься получить баулом со своими же книжками по макушке, книгочей?..» — атаман решил воспользоваться «услугами» Зентарим. Однако даже их подъемник доставил весь отряд и припасы только в три присеста. Под пристальными взглядами зентаримского конвоя, они миновали склад и спустились по веревочной лестнице на плато… где почти сразу наткнулись на пару оголодавших, а оттого крайне свирепых минотавров.       То был первое, но далеко не последнее сражение, в которое они были вынуждены ввязаться. Пробираясь, к селунитскому форпосту — в котором Ретт, резонно, ожидал найти наиболее удобное и безопасное прибежище — они множество раз встречали на своем пути чудищ, разной степени причудливости и опасности, а также поляны растений и грибов, изумительных в своей красоте и непредсказуемости. Чаще всего попадались, конечно, грибы — и, обычно, характер у них был весьма прескверный. Уже перед первой вылазкой Ретт строго-настрого приказал всем закрывать лицо повязками и всегда носить при себе разом несколько лекарственных настоек. «Чуть где зачесалось, заныло, начало жечь, — говорил он сурово, — сразу хватайтесь за бутылку! Не ждите, надеясь, что пройдет — не пройдет. Поверьте».       Эта фраза и подобные ей, коих от атамана можно было услышать во множестве, наталкивали на определенные… размышления.       — Солдат, ты прямо как рыба в воде, — бухнула Карлах на одном привале. — Уже бывал здесь?       — Несколько раз, — ответил Ретт.       Да таким тоном, что все сразу поняли, что этой темы лучше не касаться. И все-таки Хальсин однажды рискнул — выбрав, как ему казалось, вполне себе удачное время.       — Давно хотел спросить, — произнес он тихо, лежа у Ретта на груди во время одного из долгих отдыхов, — что тебя связывает с этим местом, дитя?       Поясница и ноги его слегка ныли от приятной усталости, и тонкая пленка пота остывала на разгоряченной коже. Ретт глянул на него из-под спутанных волос — за время, что они покинули поверхность, его грива успела заметно отрасти — и слегка поджал губы. Нехороший знак.       — Дурь, страх и разочарование, — негромко проговорил Ретт — и, не успей ошеломленный Хальсин ответить, вздохнул: — Не бери в голову. Еще я буду портить тебе впечатления ушедшей юности.       — Сомневаюсь, что это возможно, — улыбнулся Хальсин, лег рядом на бок (рана на спине все еще немного тревожила его) и запустил пальцы в густые золотистые волосы. — Здешние места, по правде, кажутся мне сейчас и вполовину не такими привлекательными, как раньше.       — Это что, — игриво ухмыльнулся Ретт, пощекотав его живот, — старческий снобизм?       — Кто знает, — хохотнул Хальсин, улыбнувшись шире, и задумался на мгновение. — Кажется мне, дело в прожитых годах и опыте. Я повидал слишком много, и нынче меня уже не так легко впечатлить.       — Сколько ж тебе было тогда? — с любопытством поинтересовался Ретт.       — Едва ли больше, чем тебе, — подумав, медленно произнес Хальсин, и брови его неумолимо поползли вверх. — Отец-дуб, сколько же воды утекло с тех времен! Сопливый, безответственный мальчишка, только-только обрядившийся в жреческую робу, я решил своими глазами узреть всю красоту подземной природы в ее нездешнем сиянии, о которой столько наслушался от старших наставников и простого люда. И я узрел ее, и был покорен ею… И, кхм, надо сказать, не только ею.       Странная робость охватила его на миг, и это не укрылось от прозорливых прозрачно-голубых глаз. Ретт слегка приподнялся, поглядывая на него лукавым взором.       — Та-ак, — протянул он, и по лицу его поползла тонкая улыбка. — Чую начало жутко интересной истории. Ну, не куксись, старик. Поделись, я никому не расскажу.       И смотрел Ретт так задорно, и улыбался так призывно, чисто по-мальчишески, как только у него получалось, что Хальсин сразу поддался. Признаться, ему и самому приятно было о том вспомнить. Величественные в своей ледяной мрачности дворцы, ровня своим темнокожим красноглазым хозяевам, столь же неприступные и жесткие, столь же завораживающие и пленяющие — взор и душу. Его рассказ не изобиловал подробностями (во многом потому, что большая их часть, осознал он не без сожаления, попросту выветрилась из памяти), Хальсин передал только самую суть.       Однако же было довольно и этого. Под самый конец озорной огонек в прозрачно-голубых глаза несколько поугас, а сами глаза заметно потемнели. Хальсин уж давно кончил говорить, а Ретт все молчал, странно поглядывая на него.       — Сердце мое, — слегка встревоженный, позвал Хальсин, — все ли в порядке? Ты словно бы… побледнел?       Ретт ответил не сразу. В его позе, в его взгляде сквозило напряжение, легко уловимое… и довольно знакомое. Волнение, стальной перчаткой сжавшее сердце, резко ослабило хватку.       — Прости, старик, — прохрипел Ретт, неотрывно глядя ему в глаза, и прочистил горло. — Просто меня немного удивило то, с какой легкостью ты рассказываешь о том, как тебя — фактически — держали за постельного раба.       «О, Сильванус великий».       — Тебя, — осторожно произнес Хальсин, ненавязчиво коснувшись его руки, — отвращает это?       — Чего? Нет! — возмутился Ретт, тут же сжав его руку в своей. — Это не отвращение! Это…       — Ох. Я вижу, — улыбнулся Хальсин уже в открытую. — Теперь. Теперь я вижу, что это такое… Не надо, душа моя, не ярись, то дела давно минувших дней. Их сила — будь то благая или дурная — более не властна надо мной. Честно говоря, вспоминая все это ныне, я даже слегка… забавляюсь.       Ответом ему был взгляд разом изумленный, напуганный и возмущенный, от которого Хальсин не сдержал смеха. «Ох, зря, — промелькнуло в голове, когда Ретт резко отстранился, — Это было излишне. Не стоило его обижать…»       Помолчав и сощурившись, молодой атаман склонил голову на бок.       — Побывал я как-то на лекции одного ученого мужа в академии Черного посоха, — медленно, вдумчиво, явно подбирая слова, произнес он, — тот рассказывал о всяких душевных недугах. И среди прочего упомянул один, весьма специфический…       — …каким-то образом связанный с моим столь взбудоражившим тебя опытом? — мягко улыбнулся Хальсин.       — То был рассказ о жертве, влюбившейся в негодяя, — продолжал Ретт, точно не услышав, — что схватил ее, пытал и насиловал. Измученный, надломленный, ее разум, как выразился лектор, «скрылся в тумане успокоительной грезы, где злодей — не злодей, но страдалец, мучающийся едва ли не больше нее самой».       — Да хранит ее Отец-дуб, — выдохнул Хальсин, содрогнувшись. — Неужто и такое бывает?       — Бывает всякое, — заметил Ретт, не спуская с него пристального взгляда. — Разум — крайне нестабильная материя, во многом потому что его вместилище, мозг, крайне нежный орган… уж поверь мне на слово.       — Верю — как и слову того ученого мужа. Однако… — Хальсин сел и взял руки парня в свои. — Ретт, дорогой мой. Это совсем не то же самое.       — Разве? — нахмурился Ретт, чем окончательно выдал себя с потрохами.       — Абсолютно, — кивнул Хальсин серьезно. — Ты говоришь, то чудовище держало несчастную силой, терзало и мучало ее, доведя до полного умопомешательства — это же можно назвать так?.. Со мной было совершенно иначе. Начать хоть с того, что мои хозяева меня спасли…       — Спасли? — Ретт вскинул брови. — От чего?       — Мне посчастливилось попасть меж молотом и наковальней, — не без сожаления проговорил Хальсин. — Наивный и неосмотрительный, я влез в серьезную ссору двух кланов, которая вообще меня не касалась. Я едва не попал в лапы поклонников Ллос, которые чуть не отослали меня в один из столичных храмов, где меня, весьма вероятно, ожидала прескверная участь. Однако мои хозяева выкупили меня, забрали к себе, обогрели, накормили, излечили мои раны…       — …а потом заковали в цепи на три года, — жестко припечатал Ретт.       — Я не говорю, что их намерения были чисты, — спокойно произнес Хальсин, поглаживая парня по плечу. — Как и то, что спасли они меня исключительно из сострадания. Вероятно, я был для них любопытной диковинкой, экзотическим чужестранцем с поверхности, взбудоражившим их умы — и не только. Однако они не причиняли мне вреда, не били и не истязали. Признаться, — и тут голос слегка ему изменил, — от них я многое почерпнул.       У Ретта было такое лицо, будто бы он не знает, что делать: смеяться, ужасаться или злиться.       — Сто способов помывки полов? — произнес он с нервным смешком. — Тысяча вариантов сворачивания полотенец?       — О нет, — слегка понизив голос, произнес Хальсин — и провел ладонью вдоль загорелого бедра. — Сто видов сладостных поцелуев, тысяча вариантов нежнейших ласк. Не скажу, что все, что они делали, мне нравилось, но я и не ожидал, что надо мной будут трястись. Это был мой путь к свободе, игра, которую необходимо было довести до конца, чтобы выжить. Я ждал нужный момент — и дождался.       Снова наступила тишина. Ретт все еще поглядывал на него, слегка хмурясь, но Хальсин чувствовал, что тело его расслабилось, а решимость — притупилась.       — Так странно… — пробормотал парень, покусав изнутри щеку.       — Что, мой родной? — с легким озорством спросил Хальсин — он догадывался «что».       — Что ты умеешь хитрить, — выпалил Ретт, слегка покраснев. И, покраснев еще больше, когда Хальсин от души расхохотался, произнес со смущенной улыбкой: — Старый медведь, пугаешь впечатлительного щенка.       — Мне ничего не грозило, Ретт, — отсмеявшись, широко улыбнулся Хальсин. — А даже если бы это было так, какая разница? Для меня те времена давно уже канули в безвестность. Я не помню ни имен, ни лиц тех, кто схватил меня. Все расплылось и исчезло, как туман по утру.       — Да-да, ладно, до меня дошло, — проворчал Ретт, упрямо тряхнув волосами. — Но все равно! Э-это… От одной только мысли об этом я…!       — Ш-ш, я понимаю. Я вижу, как ты весь трепещешь, — «и мое сердце от этого разом тает и щемит». Хальсин обнял своего мальчика за плечи и прижался виском к его виску. — Услышь меня, милый: что было, то было. Быть может, память играет со мной злую шутку, быть может, все было много ужасней, чем я запомнил, быть может, поэтому от вида Подземных глубин и их обитателей во мне пробуждаются столь… противоречивые чувства. Быть может — но что гадать? С тех пор прошли сотни лет, и рана моя, как ни была она глубока, давно загрубела.       — Да уж, — буркнул Ретт — и жестко клюнул его губами в висок. — Хорошо быть трехсотлетнем эльфом с толстой кожей.       — Не лучше, чем тридцатилетним юнцом с горячим сердцем, — выдохнул Хальсин — и нежно уткнулся в его шею.       Он хотел сказать Ретту, что он не первый, кто слышал эту историю и кто впадал от нее в безотчетную ярость, но в последний миг передумал. «Не надо, довольно на сегодня откровений». Стоит заметить, молодой атаман отреагировал куда более вдумчиво, чем многие другие его любовники. Куда более… разумно. Несмотря на то, что прозрачно-голубые глаза были темными-темными, и в глубине их бушевало пламя. «Надо отпустить его на волю, дать ему прогореть. Завтра долгий переход, он должен отдохнуть… Наш храбрый неутомимый атаман».       Хальсин оставил долгий влажный поцелуй у Ретта за ухом. Шея и плечо дрогнули, по загорелой коже пробежал табун мурашек. Мускус, мех, кожа, кровь, сталь… Его мальчик. Его пламенный молодой воин.       — Ретт, — прошептал Хальсин и взял его за руку. — Коснись меня, дорогой. Да. Вот так… Чувствуешь? Я здесь. Подле тебя, в твоих руках, под твоим неусыпным взором. Покуда ты рядом, мне не причинит вреда ничто и никогда.       — Ничто и никогда! — запальчиво повторил Ретт и обхватил его за плечи.       «Еще пара таких ночей, — подумал Хальсин много позже, со сладкой сухостью в горле, свежей приятной болью в мышцах и похрапывающим Реттом под боком, разглядывая крохотный люминесцентный грибок, прижавшийся прямо ко входу их палатки, — и я сызнова влюблюсь в Подземье. Есть из-за кого».