Пустая комната

В её доме на Раннохе пустая комната.       Когда-то, в самом начале, он дал ей совет: «Говори. Если не можешь говорить, чтобы сказать, — вдохни поглубже и говори, чтобы говорить, к дьяволу всё».       Замерев у дверного шлюза с коробкой в руках, она заставляет себя вдохнуть.       — Мой дом пуст. Моё сердце. Моя душа.       Она прислушивается: привычка. Как если бы он мог услышать. Как если бы он мог ответить ей.       «Тали, передай мне вон ту отвёртку…»       Ответ, прекращающий споры. Его любимый ответ. Он знал, как она боялась его потерять. Он один знал всё. Сколько раз он успокаивал её именно так. А иногда эти слова звучали как признание...       «…мою любимую».       «Моя любимая».       Больше, чем играть со смертью, он любил играть в слова.       Входной шлюз этой комнаты он называл «предбанником». Она так и не узнала, что это слово обозначает, хотя собиралась спросить много раз. Может быть, стоило…       — Может, всё ещё стоит?       Она вновь замирает, чтобы услышать. Услышать хоть что-то. Что-нибудь — за голосом, за дыханием, за шелестом систем скафандра. Она надеется, хотя знает точно: она не услышит главное — ответ.       — Чёртова отвёртка, Шепард.       …Он входит в «предбанник» смеясь. Снимает одежду. Идёт в душ. Перегородка душевой прозрачная, и она может смотреть. Это самая вольная вольность в их отношениях.       — Хочешь смотреть, Тали? Так и скажи. Тебе нравится? Я… тебе нравлюсь?..       Ему непонятно её смущение. Он говорит об этом так буднично, как будто речь о чём-то… о чём угодно, но не о наготе.       — Ты дразнишь меня, Шепард? Или мне только кажется? — она смущается, жалея о том, что на ней скафандр, что он не может видеть её… её смущение.       С ним она чувствует себя особенной. Она не знает, как объяснить. Но она… чувствует…       Она так и не поняла, почему он так посмотрел на неё тогда, годы назад, у ядра «Нормандии», в ответ на её слова, к которым она готовилась две недели, записывая в блокнот подходящие фразы. В столбик, рядом со столбиком медикаментов, которые стоило раздобыть. Но он посмотрел, а потом уголок его рта дрогнул и приподнялся. Она читала: у людей это движение значит…       Тогда, у ядра, она застыла ошеломлённо. Она открыла бы рот — если бы не привычка экономно относится к испарениям влаги с поверхности тела. Невероятная роскошь, доступная людям — возможность видеть улыбки друг друга. Возможно, в этом есть повод для радости — что он не видит её неловкости. Но впервые она не рада. В тот день. И каждый день после.       — Бош’тетовы скафандры, — повторяет она за его губами, глядя на него — за прозрачным стеклом душевой. — Они приучили тебя к плохому, — его голос звучит всё тише. — Как ты сегодня? Хочешь раздеться?       Когда-нибудь он стихнет совсем?..       Она отвечает как отвечала уже сотню раз. А может быть тысячу. Тысячу тысяч:       — Сперва прими душ, а я посмотрю.       И она смотрит. На него за прозрачной перегородкой. Как он смотрит на неё в ответ. Как он улыбается.       Он знает, как её восхищают волосы у него на теле. Она пыталась ему объяснить, но сбилась, так и не начав, так и не разобравшись в природе своего восхищения. Ей просто нравятся его волосы. Нравится смотреть, что с ними делает вода. Превращает из объёмной поросли в линии, такие устремлённые. Вдоль, вниз. Ей нравится смотреть, как он моет себя: сперва голову, он всегда начинает сверху. Его волосы на голове намного длиннее, чем были в прошлом. Как он запускает в них пальцы, разделяя черную массу на пряди, взбивает пену. Как они чёрной волной закрывают его лицо… Затем — шею, подмышечные впадины, грудь и живот. Опускается ниже, чтобы вымыть свой член, такой светлый на фоне тёмной поросли. Она смотрит, как скользит под его пальцами плоть, как он улыбается широко и мечтательно, приоткрывая один глаз — чтобы убедиться, что она смотрит.       Она не помнит, как он доходит до ступней.       Потом её очередь.       Она всё делает быстро. У них есть четыре часа, пока действуют её лекарства. Нужно оставить время на душ. По-своему это её любимое время, ведь после он идёт с ней.       Этого времени мало. Но его всё равно больше, чем до того, как геты помогли им привыкнуть вновь…       Теперь, в пустой комнате, она знает лишь то, что всё время мира нельзя отмотать назад.       «Моя любимая», — он говорил раз тысячу. Как будто и в этом он видел свой долг, какое-то данное себе обещание — говорить. Она была его… Ей нравилось так думать. Вот бы он мог присвоить её целиком. Сделать своей в прямом смысле, как кость, как часть тела. Души. Должно быть, это не очень удобно. Но тогда и он навсегда стал бы её.       В пустой комнате ничего нет. Ничего от него, от них обоих: простота дезинфекции.       Но это не важно, когда они здесь вдвоём.       В пустой комнате — большое окно. Тот самый вид, что она показала ему однажды без надежды на будущее. Вид, что стал последним для их общего… друга. Она привыкла считать Легиона личностью.       Теперь окно — пусто. Легион — мертв. Хоть говорят, что герои не умирают. Герои не умирают такой смертью. Герои вообще не должны умирать. Долго-долго и очень счастливо, как она любит больше всего.       — …Ну что, Тали, новый фильм? — спрашивает он лишь для проформы. Его глаза смеются. Голубые и лучистые. Он знает ответ. Ну что за… люди, какая роскошь — видеть глаза. — Что будем смотреть сегодня? Как обычно, долго и счастливо? А я успею поспать до финала?       — Долго-долго и счастливо-счастливо, Шепард! И я буду тянуть тебя за эти твои волосы, чтобы ты не посмел заснуть, как в прошлый раз!       — В прошлый раз ты играла в наездницу на молотильщике, я не смог бы заснуть, даже если б имел желание!       Ну ещё бы. Гаррус говорит: «врёт как дышит». Интересно, это человеческое или турианское?.. Между ними… между всеми ими — намного больше общего, чем кажется со стороны.       Она не помнит, о чём фильм. Только то, что он кончается слишком быстро.       Его ладони лежат на её груди; он всё-таки спит — у неё за спиной, то и дело щекотно дёргая пальцами. Ей кажется: она слишком бледная и сухая, не знавшая света, того, что значит «потеть», ведь это тоже слишком большая роскошь.       — Мрамор, — говорит он сквозь сон, выдыхая ей между лопаток. — Мрамор, но тёплый, ты удивительная. И я люблю тебя…       Он всегда добавлял «Я люблю тебя», как будто хотел додать заранее…       Как будто предчувствовал. Он не был кварианцем. Но он был им больше, чем кто-либо. Кварианская смерть редко бывает спонтанной. Спонтанная смерть — ещё одна роскошь. Ничто не отменит болезни, ранения, катастрофы, но если есть время — ты уйдёшь сам. Ты сам отключишь поддержку дыхания, введешь себе смертельную дозу снотворного. Ты представишь, как засыпаешь в чистой комнате с любовью всей жизни. Или вдыхаешь воздух, а не воздушную смесь. Да, кварианцы предчувствуют — и готовятся. Он и по человеческим меркам был совершенно особенным. Он смотрел на неё особенно часто все последние дни.       Встряхивая левой рукой, как будто…       Как будто смерть уже положила руку ему на плечо.       Смерть сказала ему: «Давай, я даю тебе время». И, зная, как ничтожно его количество, он старался отдать ей больше себя.       В пустой комнате.       Её жизнь теперь так же пуста. Почти стерильна. Что ж… простота дезинфекции. Она едва помнит, как пахнет его одежда. Но сегодня…       Она делает шаг. Закрывает «предбанник». Снимает маску. Первый вдох… первый вдох ей даётся особенно трудно. Садится на пол, открывает коробку. Как мало у него вещей. Он сложил их накануне. Как будто знал. Он знал. Без «как будто».       …Он глядел на солнце Ранноха. Он обернулся к ней, с улыбкой на губах, но глаза его смотрели сквозь неё. Его сердце остановилось — так же тихо, как забилось однажды в крошечном сгустке посреди небытия. Как билось в крошечном теле, каким он был, когда его мать впервые прикоснулась к нему.       Больше всего ей жаль, что у неё нет его части. Такой малости, как проникновение клеток. Ей кажется: она лишена целого мира — возможности чувствовать, как разгорается жизнь, а не помнить, как жизнь умирает.       Как чувствовали когда-то двое любивших его людей. Полюбивших его ещё до того, как он сделал свой первый вдох.       Задолго до того, как он сделал свой первый шаг.       Задолго до того, как он смог признаться им в ответной любви.       Задолго до того, как он научился так улыбаться.       Задолго до того, как он всех спас.       Она не смотрит на закат; за стеклом, за стеной её дома, нет ничего. Там — такая же пустота, как всё в ней. Она протягивает руку, но не решается прикоснуться. Вдохнуть, понять, хранят ли его вещи его запах. В глазах мутно.       — Это всё свет Тиккуна. Он слишком яркий. — Она говорит. — Это ты виноват, что он есть. Это ты виноват, что я живу. Что я знаю, что такое — жить. И в том, что я знаю, что значит жить без тебя — ты виноват тоже.       «Всю мою жизнь, — она слышит так же отчётливо, как в первый раз, — всю мою жизнь я буду любить тебя. Я скажу больше: я буду любить тебя, даже когда умру. Обещай мне, что будешь жить без меня. Чтобы я мог любить тебя после смерти. Я буду любить тебя всегда, везде и повсюду».       Он всегда держал слово.