Где же ты теперь, воля вольная? С кем же ты сейчас ласковый рассвет встречаешь? Ответь! Хорошо с тобой да плохо без тебя. Голову да плечи терпеливые под плеть. Под плеть.
В. Цой, «Кукушка»
* * *
2023 год, август, Россия, Москва
В квартире Власовой Эдиты Марковны, как всегда, пахло старостью, кошками и корвалолом, однако в этот особенный день к витающим в воздухе ароматам приятным дополнением вмешался запах свежеиспеченного именинного пирога. На кухне с горячими противнями и полотенцем, суетливо накинутым на плечо, сновал туда-сюда Петр Евгеньевич или, как старушка привыкла ласково его называть, Петенька. Вопреки всем стереотипам и анекдотам о том, что теща с зятем абсолютно не способны ужиться вместе, после смерти единственной дочери Эдиты Марковны в первую очередь именно Петр Евгеньевич взвалил на свои скованные артритом, но пока еще хранящие в себе частички былой бодрости плечи ответственность за девяностосемилетней бабушкой. Жизнь под куполом совместного горя от утраты близкого человека сплачивала. Потому что больно хоронить любовь всей своей жизни, но гораздо больнее — пережить собственного ребенка. В дверь постучали, и Петр Евгеньевич, прохрипев из кухни «я открою», торопливо устремился в прихожую своим шаркающим от старости шагом. До гостиной, где Эдита Марковна сидела в своем излюбленном и давно просевшем от времени зеленом кресле, донесся звук щелкающего замка, топот пяти пар ног, клацанье собачьих лапок о паркетный пол и радостные возгласы, тонущие в теплом семейном смехе. Внучка Наташа приехала с мужем и детьми. Эдита Марковна помахала своей костлявой и совсем одрябшей рукой, расплываясь в нежной улыбке при виде любимых правнуков. Виделась она с ними не так уж и редко, но даже этого времени ей с лихвой хватало на то, чтобы успеть знатно соскучиться. Вдруг в гостиную буквально пулей влетела самая младшенькая, Катюша, спеша первой поздравить бабушку с днем рождения, вручить ей собственноручно нарисованную и подписанную, очевидно, не без маминой помощи открытку, похвастаться новенькой куклой Машей, размахивая ею прямо перед морщинистым лицом прабабушки, чьи светло-серые глаза сквозь толстенные линзы очков казались непозволительно огромными; рассказать о том, как у нее дела в садике, какой мультик она недавно посмотрела, и что у нее уже выпало аж два передних зуба (не преминув при этом широко улыбнуться во весь рот, дабы продемонстрировать ей эту большущую щель). Эдита Марковна слушала, кивала, поглаживая внучку по светло-русой макушке, и ласково улыбалась, отмахиваясь от всех замечаний Наташи в адрес дочери быть потише. — Все хорошо, пусть говорит, я все равно плохо слышу. — Эдита Марковна слегка слукавила. Хоть возраст давно уже брал свое, со слухом у старушки, на удивление, почти не возникало никаких проблем, разве что по утрам стабильно гудело в ушах, но и это зачастую списывалось врачами на гипертонию. — Пап, вот продукты, все по списку, как ты и просил, — поднимая с пола тяжелые пакеты, произнесла Наталья, обращаясь к отцу, что, стоя за столешницей в своем смешном желтом фартуке, щедро покрывал свежеиспеченные коржи сливочным кремом. В молодости Петр Евгеньевич работал кондитером, а теперь, выйдя на пенсию, периодически радовал своей стряпней детей и внуков. — Я думал, вы приедете попозже, — отозвался он, не отрываясь от своего занятия. — Мы решили, что тебе понадобится помощь, поэтому… Вот. — Наташа ловким движением руки выудила из пакета овощи для будущего салата, тут же принимаясь их мыть. — Егор с Сашей и Славкой, правда, задержатся. — Ну-у, как всегда. Главным копушам семьи не престало нарушать ее традиции, — пошутил Петр Евгеньевич, подмигнув дочери и, услышав ее тихий смешок, улыбнулся сам. Младший сын его был неизменен в своей непунктуальности, чему уже никто давно не удивлялся. — Ма-акси-им! — Тон голоса Натальи значительно огрубел, когда она обратилась к сыну. — Что ты опять в свой телефон залип? Иди, поздоровайся с бабушкой и помоги папе отнести стол в зал! — В ответ от своего личного шестнадцатилетнего тинейджера, как и ожидалось, женщина получила лишь недовольное цоканье и закатанные глаза, и, едва удержав себя в руках, шепотом начала причитать: — Не ребенок, а какой-то кошмар. Совсем не слушается, ничего кроме компьютера своего не видит. Учителя жалуется, ухо себе проколол, пап, представляешь? Ходит, истерики закатывает, говорит «тату хочу!». Сегодня, говорю: «ты к бабушке на день рождения-то хоть оденься нормально», так нет же ж ведь, напялил эту свою рокерскую футболку и джинсы свои эти с дырками, как оборванец какой-то. Ни стыда, ни совести. Петр Евгеньевич лишь улыбнулся. В его невероятно спокойных и добрых глазах, окаймленных редкими седыми ресницами, так и читалась фраза: «да ладно тебе, вспомни себя в детстве». — Привет, ба, с др, — с ноткой нарочитого равнодушия произнес парнишка, удостоив прабабушку лишь взглядом, и, тут же затыкая уши наушниками, неспешно направился на кухню. Старушка грустно вздохнула. Максим находился в том возрасте, когда проявлять теплоту по отношению к близким считается верхом низости, а Эдита Марковна уже не могла обещать, что доживет до того момента, когда ее правнук вырастет из своего подросткового псевдонигилизма. Вдруг до ее ушей донесся грохот, а затем пронзительный детский плач и заливистый собачий лай. Катя так активно и небрежно размахивала своей куклой, что в какой-то момент туловище несчастной пластмассовой девочки вместе с левой ногой просто отвалилось от правой, громко приземлившись на паркетный пол и заставляя ребенка разразиться слезами, зажимая в руке уцелевшую конечность, словно трофей. Ерик, двухгодовалый рыжий кокер-спаниель, носился вокруг своей маленькой хозяйки, будто пытался разделить с ней всю ее обиду. Отчего-то Эдите Марковне вдруг резко поплохело: дыхание перехватило, руки затряслись сильнее обычного, а в глаза неожиданно вернулся неистовый ужас минувших лет. Тех лет, когда она, будучи шестнадцатилетней девчонкой по имени Дита Кравчик, просто хотела спокойной жизни. Мирного неба над головой и счастливого детства, что у нее так бессовестно забрала война.* * *
1941 год, сентябрь, СССР, республика Беларусь, Минское гетто
С момента нападения немцев на Советский Союз прошло всего лишь несколько месяцев, однако на оккупированных территориях государства уже давно активно плодились и размножались еврейские гетто и концентрационные лагеря. Люди по улицам ходили с повязками на руках, словно клейменные, подвергаясь извечным унижениям со стороны эсэсовцев. Желтая шестиконечная звезда Давида — символ еврейской веры, что с каждым днем лишь угасала в сердцах несчастных людей, обреченных на осознание того, каким проклятием она обернулась им буквально за считанные дни. Под тяжелую и безжалостную фашистскую руку попасть мог кто угодно и за что угодно: не так посмотрел или не посмотрел вовсе, не поздоровался или поздоровался, но не поклонился; поклонился, но не отсалютовал «Хайль Гитлер!», вскинув руку к небу. Дита выглядывала в окошко из-за плотных штор на узкую улицу, где прямо у подъезда разворачивалось зрелище, совершенно не предназначенное для детских глаз: немцы колотили какого-то бедолагу, который, кажется, забыл сделать что-то из вышеперечисленного. Дита зажмурилась, когда услышала злорадный смех прокуренных мужских голосов, звуки тупых ударов военных сапог о чужие ребра и крики о пощаде бедного юноши, что лишь раззадоривали звериное нутро нацистов. Девчонка зашторила окно, отвернулась и продолжила чистить картошку, огибая взглядом маленькую обшарпанную однокомнатную квартирку, где ей приходилось ютиться вместе с двумя братьями и родителями с тех самых пор, как все евреи были вынуждены отправиться в гетто. Младший брат Яшка спал с родителями в зале на раскладном диване, Дите же с Левой приходилось тесниться на небольшом матрасе в кухне под уродливым серым одеялом. — Дита, ну как ты чистишь! Вся картошка в мусоре! Ты совсем нас без еды хочешь оставить? — Прости, мам, я задумалась, — отозвалась девчонка, чувствуя ужасный ком в горле. Бедный парнишка с улицы не шел из головы. — Когда папа с Левой вернутся? — Не знаю. Марк сказал, что ближе к четырем, Лева вроде бы уже должен домой идти. Отец зарабатывал тем, что продавал старые книги, которые, естественно, почти никто не покупал. Оно и понятно: кого будет заботить духовное просвещение, тогда как в рот и крошки хлеба лишний раз не можешь себе позволить положить? Лева же, до начала войны успевший окончить пединститут, работал учителем начальных классов в одной из местных школ. Не столько за деньги, сколько из принципа. Убежденный тем, что отсутствие образования — прекрасный метод власти манипулировать людьми в собственных корыстных целях, он жаждал дать детям хоть какие-то знания. Мама хлопотала по дому, следя за тем, чтобы все продовольственные запасы в их семье расходовались планомерно. Дита занималась учебой из дома, дабы лишний раз не подвергать себя риску оказаться на месте избитого под окнами парнишки во время очередного выхода на улицу. Лишь Яшке, кажется, было хорошо. Его пятилетний ум еще не был забит такими понятиями как война, ненависть, немцы, антисемитизм и страх будущего, которого может и не быть. С утра до вечера он возился на полу со своими игрушками и совсем не спешил вникать в полные тревог разговоры остальных членов семьи. А еще не понимал, почему теперь весь дом вынужден выключать свет ровно в полдесятого вечера и разговаривать исключительно шепотом. С улицы послышалась какая-то возня и гул автомобилей, а с лестничной клетки — топот. Не успела Дита и слова сказать, как в дверь начали ломиться, и вскоре она уже оказалась сорванной с петель и с грохотом рухнувшей в прихожей. Немцы ворвались в квартиру так неожиданно и бесцеремонно, тут же снося домик из кубиков, который Яшка так старательно строил последние полчаса. Мальчик ошарашенно посмотрел на руины, растянувшиеся по всему полу, в которые в одно мгновение превратились все его труды, и тут же расплакался от ужасной обиды на злобных дядек. — Stillgestanden! Hände hoch! Haltet alle die Klappe und zum Ausgang!* — проорал один из солдат, направляя пистолет прямо на мать, что в свою очередь выронила от неожиданности нож и картофелину, тут же вскинув руки вверх, в ужасе взирая на возвышающегося прямо над ней немецкого офицера. Дита была готова закричать от страха, но словно на каком-то подсознательном уровне понимала: это сделает только хуже. Она судорожно сгребла в охапку не прекращающего рыдать брата, взяла под руку не менее напуганную маму, и в три толчка-два пинка немцы выволокли их на улицу. У подъезда лежало уже бездыханное тело того парнишки. Дита разглядела в нем своего бывшего одноклассника и, почувствовав спазм в животе, прижала Яшку покрепче к себе, словно желая спрятать его от всего разворачивающего перед ними ужаса. Повсюду слышались крики и выстрелы. Людей палками и дубинками загоняли в грузовики, словно скотину в загоны, и Дита с ужасом понимала, что всю ее семью сегодня должна постигнуть та же участь. — Мама, Дита, Яшка! — Сквозь шум толпы девчонка без труда различила голос старшего брата, что, очевидно, направлялся с работы домой, но оказался схваченным раньше. Его коричневый пиджак был разорван прямо по шву, а из носа и ссадины у виска алыми паутинками струилась кровь. Немцы держали Лёву под руки, не давая вырваться. Во взгляде его читалась ужасная боль и страх. Из глаз Диты брызнули слезы, однако ни паникующая толпа, ни, уж тем более, разъяренные эсэсовцы, не давали ей пробраться к брату ближе. Хотелось броситься в его теплые объятия, вжаться эту теплую и родную мужскую грудь и закрыть глаза, словно после того, как она их откроет, всё это должно закончиться, как страшный сон. Однако кошмары только начинались. Диту и Яшку вместе с мамой и еще десятком других женщин и детей затолкали в грузовик, после чего они немедленно отправились в неизвестном направлении вслед за другими такими же грузовиками. Дита бегала глазами по смешавшимся в одну сплошную кучу-малу людям, отчаянно пытаясь отыскать, но так и не находя среди них отца. Зато заметила, как не менее жестоко солдаты запинывают в очередной грузовик Леву. В тот день она видела самых главных мужчин своей жизни в последний раз.* * *
Эдита Марковна вздрогнула, когда внучка коснулась ее руки и взволнованно спросила: — Бабуль? Все хорошо? Не душно? Может, окошко открыть? — А? — Воспоминания все еще стояли перед подслеповатыми глазами старушки, словно кинолента непрекращающегося фильма. — Да-да, пожалуйста, Наташенька… Катюша все еще плакала, но уже не так надрывно, скорее просто размазывала слезы по лицу, периодически тихонько пошмыгивая носом и протягивая сломанную куклу маме со словами «почини». В своей маленькой детской обиде она слишком сильно напомнила Эдите Марковне Яшку. Максим с отцом уже несли стол в гостиную. Дмитрий Семёнович ругал сына за то, что тот криво держит свой край, чего сын попросту не слышал из-за тяжелой музыки, игравшей на полную мощность в его наушниках. Максим заунывно подпевал песне группы Rammstein «Dounaukinder», делая вид, словно знает немецкий язык в совершенстве. «Черные знамена над городом, /Все крысы жирные и сытые. /Отравлены все источники, /Все люди давно разъехались, » — донеслось до ушей Эдиты Марковны и фантомной болью откликнулось в сердце. Уж кто-кто, а она-то понимала этот язык. Язык, который она бы предпочла забыть раз и навсегда. * * *1941 год, сентябрь, Польша, Освенцим, концентрационный лагерь Аушвиц
Изнуряющая дорога в тесной каталажке, потом не менее изматывающий путь в душном товарном поезде, а после снова пересадка на грузовик для Диты, Яшки, их матери и еще тысячи людей, ненавидимых немцами просто за то, что те родились не арийцами, закончились глубокой холодной ночью у ворот с издевательской надписью, что с немецкого переводилась как «труд освобождает». Все жались друг к другу в надежде согреться. Никто не знал, что их ждет впереди, но все поголовно боялись. Вскоре «отсортировав» от толпы всех стариков и детей, немцы повели оставшуюся часть людей вглубь лагеря. Дита рыдала, прижимаясь к такой же сокрушенной матери с каждым разом все сильнее после того, как один из офицеров силком вырвал Яшку из ее рук, потому что не знала, доведется ли ей еще увидеть своего маленького братишку, или уже нет. Судьбы сотен тысяч людей теперь лежали в абсолютной власти кровожадных немцев, что не переставая кричали во всю глотку: — Jüdischer Bastard!** — Untermenschen!*** — Ihr werdet alle hier sterben! Judensauen!**** Дита плохо понимала немецкий, лишь на уровне школьных знаний, а значения тех слов, что кричали на каждом шагу озлобленные солдаты, вряд ли бы учителя стали объяснять детям на уроках. Ей предстояло узнать обо всем самостоятельно.* * *
Крики эсэсевцев стояли в ушах Эдиты Марковны отчетливым эхом, перенесшим ее в тот страшный день, когда ее беззаботной юности пришел конец. — Бабушка! Бабушка! — звонко заверещала Соня, средняя внучка, налетая на прародительницу с объятиями и поцелуями и вручая ей подарок — флакон с духами, на который, вероятно, очень долго откладывала. — С днем рождения! Это тебе! Соне было тринадцать лет. Тот самый возраст, когда девочка медленно, но верно начинает превращаться в девушку, словно гусеница превращается в куколку для того, чтобы вскоре вспорхнуть своими нежными крылышками. — Кстати, смотри, какое мы с мамой мне недавно платье купили! Красивое? Нравится? — Девочка отстранилась от бабушки, отступая от нее на пару шагов назад, дабы ее новый наряд можно было рассмотреть со всех сторон. Белое льняное платье до колена с рукавом в три четверти сидело на Соне так, словно его сшили прямо для нее, а темно-синие вертикальные полоски лишь подчеркивали стройность ее фигуры. Однако Эдита Марковна нахмурилась. При виде, кажется, счастливой внучки, память, что частенько подводила старушку в повседневных делах, сейчас снова над ней издевалась, подбрасывая все новые и новые картинки из прошлого. — Бабуль? Тебе не нравится платье? — озадаченно произнесла Соня, увидив на лице прабабушки какое-то странное и нечитаемое выражение. — Нравится, Сонечка, нравится. Ты знаешь, у меня примерно в твоем возрасте было такое же платьице… — хрипло отозвалась Эдита Марковна, изо всех сил стараясь придать своему голосу как можно больше теплоты. — Правда? — Правда-правда…* * *
1942 год, май, Польша, Освенцим, концентрационный лагерь Аушвиц-Биркенау
С тех пор, как Дита попала в концлагерь, прошел почти год. За это время немцы уничтожили порядка двух сот с лишним тысяч людей, и это только здесь, в Освенциме. Что творилось за его пределами, представить было страшно, а узнать, увы, — невозможно. Лишь седое небо, извечно давящее своей унылостью на души обреченных узников, словно говорило: ничего хорошего. Дита смотрела на свои обтянутые бледно-серой кожей кости, на месте которых когда-то были руки, и не могла поверить в то, что она все еще жива. Мама умерла еще в январе. Зима выдалась холодная, а в деревянных бараках, как и ожидалось, никаких средств отопления нацисты для евреев не предусмотрели. Продувало хуже некуда. Тоненькая полосатая роба и шерстяные накидки не спасали бедных женщин от холода. Соломенных матрасов и мешковатых одеял на всех не хватало. Приходилось ютиться по трое, а иногда даже по четверо на одной жесткой деревянной кровати. Иногда везло проснуться в одной постели с трупом, меньше народа — больше кислорода, как говорится. Но и его место вскоре спешил занять кто-то другой. Кто-то, кто предыдущую ночь был вынужден спать на ледяном бетонном полу. Однажды и Дите так «посчастливилось» проснуться рядом с окоченевшим телом своей матери. Женщины работали наравне с мужчинами, никому поблажек не делали. Узников кормили пустой и безвкусной баландой, хлеб выдавали совсем редко. Девочка привыкла к извечной тупой боли в животе, желудок требовал еды каждую секунду ее существования. Существования. Именно так теперь это называлось. У нее, как и у тысяч других заключенных, больше не было имени. Лишь пять цифр, набитые на предплечье и вышитые на груди рядом с желтой шестиконечной звездой. Не было больше Диты Кравчик. Был 16983-й номер. Немцы отняли все. Отобрали личность, безжалостно втоптали в грязь, превратили в животных. Зашуганных и вечно голодных зверей. Сунув руку в мешок с удобрениями, Дита поморщилась, когда что-то больно ее поцарапало. В горсти серо-бурого песка она с ужасом увидела… — Кости! Это кости! — тотчас же шепотом воскликнула она, прикрывая дрожащей рукой рот. То ли боясь, что на ее крик может прийти надзиратель, и она здорово отхватит, то ли от резко поступившего к горлу рвотного позыва. В ее ладони лежали обуглившиеся остатки маленькой детской кисти. Совсем крошечные пальчики словно махали ей с того света, говоря: «И тебя ждет то же самое. Вас всех ждет то же самое». Даже после смерти люди здесь продолжали работать на благо Германии, удобряя своим прахом ее картофельные поля точно также, как и мамина золотая коронка, будучи переплавленной в кольцо, наверняка украшала сейчас руку какой-нибудь светской немецкой дамы. Кто знал, быть может, сейчас Дита получила послание от Яшки? Старое, грязное и истрепанное полосатое платье больше напоминало половую тряпку. Дита вытерла замызганным рукавом выступившие на глазах слезы, и продолжила свою работу. За безделие здесь безжалостно пороли. Вернувшись в лагерь с полевых работ, Дита вновь услышала рев солдатов. За год, проведенный здесь, в этом аду, она уже давно понимала все, что немцы им говорили. Сейчас было отдан приказ построиться в шеренги и встать на колени. «Кто-то снова пытался сбежать», — пронеслось в мыслях Диты, когда в какофонии польско-русско-немецко-еврейских наречий зазвучали испуганные вопли. За каждого беглеца полагался расстрел каждого десятого заключенного, а всем остальным — двухдневная голодовка. Дита, последовав примеру остальных женщин, послушно опустилась на свои худые и разодранные колени. Эсэсовцы шли по рядам и стреляли в затылки на счет «десять». Девчонка зажмурилась, когда рядом с ней, буквально слева от нее на землю ничком рухнула одна из заключенных. «Повезло», — подумала Дита, выпуская из легких облегченный выдох. В ее голове эта короткая фраза прозвучала двусмысленно: повезло, что застрелили не ее, но застреленной повезло больше. Кончины здесь боялись, но вместе с тем — ждали с нетерпением. Потому что в Аушвице-Биркенау освобождал не труд. Здесь освобождала смерть. Именно она выпускала людей на волю. Все небо было затянуто едким черным дымом, идущим из труб крематориев и давно осевшим копотью на стенках легких каждого из заключенных. Все знали запах горящей плоти. Все понимали: так пахнут их тлеющие надежды на спасение.* * *
— Бабушка, бабушка, что такое? Почему ты плачешь? — Соня тормошила Эдиту Марковну, судорожно перебирая в голове все возможные варианты того, что она могла сказать или сделать такого, что ее так сильно расстроило. Даже Максим встревоженно подскочил с дивана, вынув наушники из ушей, вопросительно глядя то на сестру, то на прабабушку. Женщина лишь отмахивалась от внучки, дрожащими пальцами вытирая слезы с лица. — Что случилось? — На шум из кухни прибежала взволнованная Наталья, сердитым взглядом огибая комнату в попытке найти виновника всего происходящего, а после опять возмущенно запричитала: — Ну вот, довели бабушку! Я же сказала быть тише! Тут свой в конец осипший от старости и плачу голос подала сама Эдита Марковна: — Наташенька, нет… Это не из-за них… я просто… Вспомнила тут кое-что… Женщина присела подле бабушки на корточки, успокаивающе поглаживая по руке и осторожно спросила: — Что такое? Эдита Марковна не выдержала и рассказала. Обо всем. С самого начала. О том, как жила с семьей в гетто. О том, как попала в концлагерь, где ее разлучили с родными. О том, как жила в холодном промозглом бараке с сотнями других людей, где единственной темой для разговора была еда и ее отсутствие. Как каждое утро они выносили на улицу трупы. О том, какой жуткий запах стоял во всем лагере, в какой его уголок ни сунься. Как люди бросались на колючую проволоку с целью самостоятельно закончить собственные страдания. О том, какие страшные крики доносились из подвалов газовых камер, и о том, как они стихали в течение всего каких-то жалких пятнадцати минут. О том, как одно лишь имя врача-убийцы Йозефа Менгеле было способно нагнать ужас на весь концлагерь, когда он совершал обходы по баракам, отыскивая новых жертв для своих зверских экспериментов. Об истошных криках матерей, которые навсегда потеряли своих детей. О том, как свои колотили и притесняли своих же, выслуживаясь перед эсэсовцами ради чуть большей пайки хлеба, чем у остальных. О том, что на повешение офицеры собирались, словно на концерт, и на то, как в предсмертных агониях бьются несчастные заключенные, смотрели с неменьшим упоением. О том, как раздавали порой самые странные и бесполезные, а главное, невыполнимые задания по типу: перетаскивать камни с одной кучи в другую или загружать песок в тачку руками, без какого-либо инструмента; так, в ладонях. О том, как приказывали бедным и едва стоящим на ногах людям бегать кругами по лагерному плацу часами, со смехом наблюдая, как те падают от бессилия прямо друг на друга. О том, как кричали и унижали за каждое неугодное им действие, а еще били, били, били… В своей исповеди Эдита Марковна избегала таких слов как «немцы», «фашисты» и «нацисты», словно если бы она произнесла хоть одно из них, те бы пришли за ней вновь прямо сейчас. Она говорила коротко: «они». Казалось бы, всего лишь три буквы. Три жалких звука. Но сколько же страданий и боли слышалось в ее глухом скрипучем голосе, когда она даже их произносила с превеликим трудом. Когда Эдита Марковна окончила свой рассказ и подняла голову, в комнате повисла тишина. Оказалось, что опаздывавшие родственники уже давно приехали и вместе с остальной семьей, скрепя сердце и вытирая с лица слезы, слушали ее полный горя рассказ. Кто на стуле, кто на ковре, кто просто стоял в дверях. Даже Максим теперь стыдливо отворачивался от родственников, дабы те не увидели его увлажнившиеся глаза, разрешая Соньке обнять себя и топить слезами его черную футболку. Никто не смел проронить ни слова. Первым от шока оправился Петр Евгеньевич, подойдя к Эдите Марковне и обнимая ее со спины. Он, как и другие члены семьи, знал, что его теща пережила Великую Отечественную войну, потому никогда не спешил расспрашивать ее о данном опыте, понимая, насколько он мог оказаться для нее травмирующим. Вскоре в это теплое семейное объятие подтянулись и остальные родственники, обступая кресло Эдиты Марковны со всех сторон и осыпая именинницу тонной теплых и ласковых слов. Женщина наконец-то улыбнулась, смахивая с лица остатки слез. Из-за плеча, кажется, Наташи она украдкой взглянула на черно-белую фотографию, висящую на стене. С нее Эдите Марковне улыбался так тепло и нежно ее покойный муж, Власов Николай Фёдорович, чью грудь сплошь увешивали медали и ордена. В 1945-м году, когда советские войска уже подступали к Освенциму, близилось освобождение. Немцы организовывали «Марши смерти», в одном из которых была вынуждена шагать и Дита. Воспользовавшись моментом, она убежала вглубь леса, через который пролегал их убийственный маршрут, и где вскоре она наткнулась на русских солдат. Они и стали ее настоящим спасением. А один из них, в последствии, — ее личным героем. В последний раз Эдита Марковна взглянула на портрет мужа, прежде чем закрыть глаза и едва слышно прошептать: — Спасибо, что спасли нас...Конец
* Смирно! Руки вверх! Всем заткнуться и на выход! (нем.) ** Еврейское отродье! (нем.) *** Недолюди! (нем.) **** Вы все подохнете здесь! Еврейские свиньи! (нем.)