Pathetique

— Оставайся, — бросит он, снова уткнувшись в книгу. Авантюрина дважды приглашать не надо; почти сразу ныряет он под тёплое одеяло. После первого такого акта милосердия со стороны Рацио, он уже не спрашивает по многу раз, не сошел ли Веритас с ума, не перепутал ли слова, имеет ли в виду действительно то же что и произнёс, чтобы получить в ответ «Я глупых людей не люблю, господин картежник. И глупые вопросы тоже». И пусть Рацио тогда полночи просидел над какой-то книгой, не уделив своему партнёру больше ни минуты излишнего внимания, по действиям последнего читалось что он вполне доволен. Должно быть даже счастлив, что ему доверяют, что пустили его в личное пространство (а уж от Рацио такого добиться это прямо высший пилотаж). И тогда, то ли устав, то ли решив лишний раз терпение Веритаса не испытывать, он быстро, как любят писать не самые талантливые авторы, мнящие себя при этом самыми яркими звездами на небе, погрузился в царство Морфея. Рацио не знал, чувствовал ли Авантюрин той ночью как чужие руки гладили светлые волосы, и как чужой голос твердил что все будет хорошо. Впрочем, настолько ли чужой? Этого Рацио тоже не знал. Просто принял однажды за аксиому тот факт, что для этого человека чужие все. Чужие в равной мере: со всеми он ведёт себя относительно дружелюбно, но не дано никому взглянуть что скрывают недра его души. Но с каждой проведённой вместе ночью Авантюрин открывается ему все больше. Он больше не дорогая виниловая пластинка с эксклюзивными песнями из культовых альбомов всемирно известных групп. Когда приглядываешься ближе, он больше похож на старый диск, будто бы нарочно исцарапанный с одной стороны, из-за чего читается и принимается старым проигрывателем, как что-то стоящее, лишь тогда когда лежит картинкой вверх. Так и он лишь под своей маской самоуверенного гордеца может быть частью этого мира-проигрывателя. Но Рацио на то и учёный, чтобы изобрести новый способ прочитать этот повреждённый диск: осторожно гладит спину, раскрашенную неровными и некрасивыми шрамами, целует возле метки на шее, не выпускает из объятий. Рацио давно заметил свою странную привычку сравнивать все вокруг с какими-либо явлениями из науки. Хотя что уж тут скрывать, привычка эта родилась не просто так. Сколько бы людей рядом ни было, Рацио все равно, но стоит пройти мимо этому картежнику, как начинается. Ох уж эта хитрая, не предвещающая ничего хорошего улыбочка, больше напоминающая график функции, то ли той в которой игрек равен модулю икса, то ли квадратичной с положительным дробным коэффициентом, и появляющаяся на лице этого человека в самые неожиданные моменты. Математика наука точная, но и ей не под силу расставить верные коэффициенты в уравнении одной химической реакции. Что уж говорить о химии, которая не предоставляет возможным понять какие компоненты в этой реакции есть. Да и не понять, какая она по природе, эта реакция — экзотермическая или эндотермическая. В природе ведь не бывает, чтобы реакции были такими одновременно. Авантюрин всегда идёт против всех, вот и объятия с ним (та самая реакция) описанию научному не поддаются. Мозг отключается будто, стоит только этому человеку устроиться рядом и отобрать себе одеяло. На лице расплывается улыбка, по которой видно, что обладатель её глупеет на глазах. Но может это не так уж и плохо, в самом то деле… Когда Веритас пытается понять, что есть музыка, он снова все систематизирует. Интервалы, созвучия, аккорды… Септаккорды, нонаккорды. И все по-своему уникально звучащие, пусть и не понять, к ми или фа бемоль минору относится это арпеджио. Он снова ищет с чем сравнить этого человека, в чьих глазах, одних таких на весь мир, несправедливость этого самого мира отражалась бесчисленное количество раз. Авантюрин не похож ни на приму, ни на октаву. Для простой примы он слишком сложен, для прозрачной октавы — слишком мутный. Нет в нем ни громкости больших терции и сексты, нет и грусти малых. Не похож он ни на одну из секунд, что ощущаются как неприятные, но безвредные колкости. Он не звучит как яркий призыв кварты, не похож и на диссонанс-тритон. И ни одна из септим ему не подойдёт, ведь малая слишком печальна, а большую Рацио уже приписал себе, не боящемуся быть громким и прямолинейным, пусть это и не благозвучно совсем. Вот и остаётся только квинта. Чистая квинта, у которой нет ни минора, ни мажора в звучании. Пустая, но и не совсем прозрачная, какая-то непонятная на фоне других интервалов, она так похожа на картежника-идиота. Веритас сам не объяснит даже чем именно, он просто так чувствует и ничего более. Хоть в науке места чувствам и нет. И почему-то совсем недавно доктор Рацио понял наконец, что же записано на поврежденном диске, на полуоторванной обложке которого красуется фальшивое имя «Авантюрин». Он ведёт пальцами по старым шрамам на чужой спине, надеясь что их обладатель уже в сон погрузился. И вспоминает одну старую мелодию. Тогда Рацио знатоком в области музыки еще не был, но довелось ему как-то услышать эту музыку, написанную несколько веков назад на далёкой планете. И вот, отыскав зачем-то старую запись, снова и снова тратит он по двадцать минут чтобы в очередной раз приписать её в свои мыслях надоедливому картежнику, что так любит хвастаться своими бессмысленным побрякушками, красная цена которым сотня кредитов, при том что стоят они по несколько тысяч. Имя ей было «Grande sonate pathetique». Pathetique, что означает «пафосный». Pathetique, что означает «жалкий». Какой из них верный? Да оба, пожалуй. Первая часть, звучащая как борьба человека с судьбой, как ожесточенная схватка, не на жизнь, а на смерть, сменяется второй, мягким певучим адажио, что пронизано нежностью и беззащитностью. Вторая часть сменится третьей, снова несущейся вперёд, куда-то туда, к призрачной победе. Авантюрин такой же. Пронизанный бессмысленным пафосом, он ведёт борьбу со всем миром ровно до тех пор, пока не останется с Рацио наедине, чтобы растаять в его объятиях, избавляясь от доспеха, что крепче пожалуй чем любой из щитов Янтарного Лорда, хотя бы на одну ночь. А с утра он проснётся и снова будет самодовольно улыбаться другим, разбрасываться деньгами и колами фразами, сыпать глупыми подкатами. Рацио конечно закатит глаза, но, пожалуй, не скажет ничего. Ведь он любит и фермату, повисшую однажды над их непонятными отношениями Любит и усмешки-форшлаги, и постепенное диминуэндо чужого голоса, когда засыпать уставшему Авантюрину приходится на чужом плече. И безусловно любит сладкое крещендо его стонов, кульминацию каждой из их общих ночей. Может он и самого Авантюрина любит. Сложно сказать. — Ложись спать, доктор, — слышится рядом. Его светловолосый гость кажется не очень-то довольным, — Или хотя бы лампу выключи. Он встречает чужой взгляд: два золотых слитка встречаются с двумя аметистами напротив и без всяких пререканий кивает, откладывает в сторону книгу, выключает лампу, а потом ложится рядом, не забыв притянуть Авантюрина чуть ближе к себе. Тёплое неровное чужое дыхание ощущается приятно. Все-таки тяжело было не полюбить этого человека, к которому слово pathetique в любом значении применимо.