Exsurge Domine

      Он был ещё юнцом, когда впервые принял участие в Крестовом походе. Когда впервые пролил чужую кровь, испробовал её на вкус.       Это было странное чувство…       Он испытывал гордость за то, что убивал неверных на Святой Земле — делал благое дело, тем самым заслужив Божью милость и обретя благоволение святых.       И вместе с этим глухую душевную боль. Странную, взявшуюся буквально из ниоткуда.       Почему?.. Он ведь даже не сделал ничего постыдного. Он видел десятки смертей еретиков на костре, а сейчас убивал их сам, собственными руками. Эти люди не достойны жизни, раз не могут — не желают, — принять истину. Они были инородными телами, неспособными ужиться в идеальном мире, созданном кем-то свыше, но даже не Господом Богом. Какая ирония.       Он сам ещё даже не знал, какая ему была уготовлена судьба. Что он был благословен самим Творцом Вселенной. Хотя сам потом порой считал, что проклят.       У него было всё для хорошей жизни: дворянский титул, родовая фамилия, статус воплощения.       Наверное, именно это и сыграло с ним злую шутку, когда на него обратил внимание Целестин…       Это была великая честь.       Это было и великое проклятье.       Он ступил в это болото. В обитель греха и безбожия, именуемое Святым Престолом.       Для Герхарда он стал всем, заменив ему семью, тёплые, греющие душу воспоминания в трудные моменты о которой постепенно таяли под лучами солнца многих лет, проходящих как один день.       Один день, чаша которого была по края переполнена невинной кровью.       Он стал для него Богом, каковым был для многих. Перед которым склоняли головы тысячи людей. Грешников, что никогда не познают истину, по мнению самого Целестина, а значит будут беспрекословно подчиняться ему.       Люди готовы на всё, чтобы обрести спасение, но они даже не понимают, на сколько оно близко. Неведение — проклятье, тождественное духовной смерти, идущее с ней рука об руку. Превращающее людей в фанатичных головорезов, готовых выполнить любой приказ наместника Бога на земле.       Герхард даже не понял, как сам стал таким. Чужие пламенные речи ослепили его, подобно солнечному свету, вредящему хрупкому хрусталику глаза. Только вот речи Целестина вредили более тонкой, уязвимой и одновременно более сильной структуре, входящей в состав человека и являющейся его неотъемлемой частью — душе.       Герхарду это казалось единственно правильным: угодить Целестину — значит угодить Богу. Для него они слились воедино. Рубить неверных — очищать мир от зла. Они не достойны жизни, а значит должны быть преданы смерти. Всем наплевать на то, что заблудшие души нельзя предавать смерти, собственными руками низвергать их в Ад.       Он жил так много лет, несколько столетий, будучи марионеткой в чужих руках, пока идеальный образ Целестина в его глазах не разрушился в один миг, словно карточный домик. Легко, и вместе с этим до безумия болезненно. Отравляя всю душу и тело, выжигая все его идеалы, оставляя от них лишь темный кровавый пепел.       Герхард увидел его истинную натуру.       Почувствовал, что его предали. Что им пользовались всё это время, как какой-то вещью. И сейчас даже сняли обет безбрачия, который он дал ещё будучи юношей, когда только присягал на службу Целестину. Взяли и сняли, когда он стал неудобен для достижения чужих целей.       Да его самого бы выкинули, оставили бы умирать, если бы он перестал приносить пользу. Но сейчас, пока он в самом расцвете сил, из него будут пытаться выжать все соки.       Почему всё так легко разрушилось, будто бы это ничего не стоило?.. Будто бы все эти битвы, эти молитвы и мессы, все они не стоили ровным счетом ничего…       Целестин не следовал собственным устоям. Правилам, что он диктовал. Но каждого, говорящего что-то против, предавал анафеме, сжиганию на костре. Он делал всё, чтобы изжить своих противников.       Его хрупкое эго очень сильно задевало, когда простые смертные осмеливались говорить что-то против. Хотя… Что ему до них? Еретики, не более. Таких было тысячи, и будет ещё столько же. Удивительно было лишь то, что из раза в раз находились те, кто осмеливался пытаться подорвать его авторитет…       Целестин никогда не отказывал себе в женщинах, пока другим навязывал обет безбрачия. Он мог выбрать любую, тогда как Герхарда заставил жениться на Адельгейде по собственной прихоти.       Жил в роскоши за счёт огромного состояния, идущего с индульгенций, пока другим навязывал скромность.       Почему, ну почему он узрел это только сейчас?..       Чувствовал себя опустошенным. Будто бы сердце вырвали из груди и не соизволили вернуть обратно. И это всё сделал он, Целестин. Он и только он. Развратник и алчный властолюбец под маской святоши…       Целестин стал его идолом, которому он готов был упасть в ноги. Бесконечно долго внимать, впитывать всё, подобно губке, проецировать это всё на неверных, обрекая их на мучительную смерть. На тех, кто сомневается в его словах.       Он пользовался своими правами исключительно для своих целей, выгодных лишь ему. Ему было абсолютно плевать на чужие чувства, как и чужие жизни. Он не имел ничего общего с Богом, ставил себя выше Него.       Он столько лет использовал Герхарда как головореза, дабы истреблять неугодных. Неугодных ему, а не Богу. Неугодных ему, а не самому Герхарду, лишь внимавшему ему со всем доверием и преданностью, подобно верному псу, готового выполнить любую прихоть своего хозяина. Даже не задумывался о том, что он может быть не прав. Не смел сомневаться в его правоте.       А Целестин лишь пользовался этим. На его руках кровь тысячи людей, убитых Герхардом. Но он не признает этого, нет, ведь это было сделано «во имя Господне».       Смешно.       И ужасно больно.       В Целестине никогда не было Божьей любви, о которой он так много говорил. Он никогда и ничего не сделал во имя Господне. Его вера была мертва, как и вера всех его подчинённых.       Всё то, чему учили Герхарда, оказалось ересью. Он всю жизнь жил, как еретик, а его называли праведником, Божьим угодником. Осознание этого болезненно проникало в мозг, въедалось в каждую его клетку, разрушая. Разрушая всё, что ему казалось правильным. Разрушая его душу до самого основания, оставляя лишь пустошь и маленькую частичку его внутреннего "я", что совсем истощилось за столько лет жизни по чужим принципам. Преданности чужим идеалам. Он полностью потерял себя.       Он видел, как люди отказывались подчиняться. Как их сжигали за малейшую ошибку. Но всё повторялось из раза в раз: появлялись те, кто готов был оспорить авторитет Церкви. На место одних приходили другие, и так из века в век. Рано или поздно это должно было дать свои плоды…       Как же он был счастлив, когда застал это время.       И как же Герхард теперь был рад каждому, кто осмеливался это сделать. Тому, кто мог разрушить всю эту прогнившую систему, чтобы на её пепелище возвести новую, что на самом деле была некогда забытой старой.       Он лишился авторитета и силы, проиграл войну и был разорён. Всё его прошлое было заживо захоронено в его душе.       У него не осталось ничего, кроме дочери. А душу грел лишь тот факт, что Мариенбург так и не был взят, и он, быть может, всё же сможет обрести покой…       И жизни не хватит, чтобы он смог замолить все свои грехи, но он ведь тоже имеет шанс на спасение, правда?..       Без колебаний принял новое учение, ибо теперь был твёрдо уверен, что не умрет католиком…       Был рад, что авторитет Целестина подрывается и падает в бездну так стремительно, как никогда раннее.       Он предал Герхарда анафеме.       Но тому уже было совершено плевать.       Уж лучше быть еретиком, но преданным Богу, чем такому выродку, как Целестин, играющему в Бога.