Силковская дрянь

      Экко сидит и неторопливо перебирает детали для привода. Эту он отыскал на блошином рынке, эту принёс друг, а вот эту красотку Экко обменял на ценные сведения и пару сувениров с дирижабля, на который он с компанией совершил налёт на прошлой неделе.       Пальцы, вымазанные в чёрном жирном масле, перебирают детали, винты и гайки – спокойно, медитативно. Экко пытается привести в порядок хотя бы свой рабочий стол. О том, чтобы привести в порядок свою жизнь, он уже и не думает. Попытаться разобрать этот бедлам – уже огромное достижение.       Постепенно стол начинает всё больше походить на рабочее место и всё меньше – на результат взрыва какого-то устройства. Систематизация успокаивает. Обычная уборка действует на него магически, гипнотизирует, внушает ощущение безопасности и подобия… покоя.       Потянувшись за куском ветоши, чтобы придать своему уже заметно похорошевшему верстаку полный блеск, он осекается, словно хозяин дома, услышавший странный шум и гадающий, что же это – вор или случайный порыв ветра?       Но Экко и гадать не надо: он прекрасно знает, что предвещает этот странный шелест и неловкое поскрипывание где-то сверху. Не что, а кого, если быть точным.       Ветошь летит на пол. Ни о какой уборке теперь и речи идти не может, ни о каком спокойствии, впрочем, блядь, тоже, речи теперь не идёт. Может, он бы даже предпочёл, чтобы в его скромную обитель действительно забрался воришка, а не эта взбалмошная фурия.       Она проделывает это далеко не в первый раз. Каждый раз Экко обещает себе, что подобное больше никогда не повторится. И каждый раз этот пиздец повторяется опять. Опять, опять и опять. По правде говоря, он не ожидал увидеть её сегодня: давненько она не появлялась здесь, да и вообще будто затихла в последнее время. Может, пряталась от чего-то. Или кого-то?       Что ж, Джинкс никогда не заморачивается насчёт этикета, она не предупреждает о намерении нанести визит, она просто пробирается к нему посреди ночи и требует своё, а он, как жалкая тряпка, даёт ей всё, что она попросит. - Давно тебя не было, - выдыхает он и подбирает с пола брошенную тряпку.       Всё-таки в его доме теперь важная персона, негоже встречать принцессу Зауна в таком бардаке. - Я была немного занята, решала кое-какие дела... – Ночная гостья подходит к нему со спины и начинает порхать розово-голубыми пальчиками по плечам, заигрывает и хитрит.       «Решать кое-какие дела», судя по всему – значит разъебать центр Пилтовера на День Прогресса и убить… сколько там было последний раз в сводках…? Десять трупов и двое в крайне тяжёлом. - Ясно, – отрезает он как-то устало. – Ну и… чем обязан в столь поздний час? – Из Экко начинает сочиться сарказм. Она вывела его из равновесия одним своим появлением. - У меня есть одна деликатная проблема, которую сама я решить не могу… Я пришла… чёррррт, ну ты же знаешь, зачем я пришла. Утешь меня…       У него аж песком на зубах скрипит это «утешь». В его мире «утешают» не так.       Она перестаёт оглаживать его и отступает на пару шагов назад. Теперь можно спокойно обернуться и посмотреть на неё. А там есть на что посмотреть.       Волосы растрёпаны, на шее не то царапины, не то кровоподтёки, тёмные губы расплываются в полубезумной улыбке, а глаза… Сегодня она обдолбалась сильнее обычного: радужка отсвечивает этим знакомым розоватым сиянием, а во взгляде плещется желание, чистое животное желание.       Она часто врывается к нему вот так, и в последнее время всё чаще. Накачавшись мерцанием до дикой хотячки, она не находит ничего лучше, чем припереться к старому другу и трахнуть. Сначала Экко был против, но под её дурным влиянием быстро сломался. Умеет убеждать, зараза. Убеждать и соблазнять…       Её потрясывает, знобит, и она неловко кутается в какую-то белую накидку. Что это?       Экко подходит ближе и сразу узнаёт в видавшей виды тряпке мужскую рубашку, насквозь пропитанную парфюмом. Джинкс накидывает её себе на плечи, нежится в ней и млеет от аромата, что уже так чужеродно начал распространяться по его обители, трётся щекой о некогда белый воротничок, ластится, как разомлевшая кошка.       И это доводит его. Рука сама тянется к нелепо большому рукаву и резко дёргает вниз. Ну уж нет, такой степени унижения он просто не выдержит. Хватит и того, что есть. - Прибежала ко мне, трахаться со мной, да ещё и в его рубашке. – Экко смотрит в упор на переминающуюся с ноги на ногу подружку, поднимает сорванную с неё рубашку и грубо швыряет куда-то в сторону. – Не смей больше приходить ко мне в его вещах, с этим блядским самым-дорогим-в-Зауне парфюмом, не смей, поняла? Это уже не перебор, это тотальный пиздец. - Прости. – Она смотрит на него немигающим взглядом и молча просит-просит-просит…       Джинкс здесь только наполовину – это та стадия прихода, когда она одновременно здесь и где-то ещё, с кем-то ещё. Экко часто не может отделаться от мысли, что в такие моменты в мастерской их не двое, а трое, и это бесит. Эти и без того ублюдские отношения закапывают и унижают его всё сильнее.       Экко хочет отыграться, разворачивает свою нежданную гостью и впечатывает лицом и телом в ближайшую стену. Хочет взять реванш хотя бы силой, защитить свое уязвлённое эго физическим превосходством.       Джинкс, вжатая в стену, кажется, совсем не боится – напротив, жаждет и ждёт, как безумная течная сука. Блядь, она и трезвая хуже бедствия, но, когда она накачивается мерцанием до беспамятства – это просто ходячая катастрофа.       На шее Джинкс появляются масляные чёрные разводы от его крепкой хватки, которые она старается поспешно стереть. С чего бы это? Кого стесняется? Запоздало до Экко всё-таки доходит: «Пааааааа-почку она стесняется, вдруг увидит? Ну конечно, она же, сука, такая недотрога!»       Экко толкает её в стену сильнее, и голова чуть глухо бьется о старое пыльное дерево. – Что, нравится? – он толкает её ещё раз и с упоением наблюдает, как она жмурится… не от боли, скорее инстинктивно, боли она сейчас почти не чувствует, не в том состоянии. – За этим пришла, принцесса? Надоело, что с тебя пылинки сдувают? Грязи захотелось?       Джинск ёрзает, и в её руке что-то поблескивает. Она неловко пытается передать вещицу, тихо приговаривая: «Прими тоже», – и передаёт, прижатая к стене, в руку Экко инъектор Силко.       Что ж, рубашка Силко, оказывается, ещё не была перебором. Его инъектор, полностью заряженный мерцанием – вот что ёбаный перебор и пиздец. Экко грубо перехватывает шприц, быстро перебирает между пальцами одной рукой и, вжимая телом Джинкс в стену, другой рукой сдавливает её шею сильнее. Иногда он не знает, чего хочет сильнее – придушить её или выебать. Сегодня, наверное, и то, и другое. По очереди.       Острая игла касается пресса и впрыскивает отраву под кожу. Да, ему однозначно нужно догнаться, если не до её состояния, то хотя бы до половины. - Давай ещё, - как одержимая шипит ему опьянённая наркотой и лёгкой асфиксией Джинкс. – Даваааай…. - Помолчи. – Рука его перемещается на её тёмные губы. Не то чтобы он боится, что их кто-то услышит, нет, но упиться этой отравой хочется в тишине, без её ценных наставлений.       Ещё один укол дарит то ощущение эйфории, которого сейчас так не хватает. Презрение, ревность и отвращение отходят на второй план, их захлёстывает сладкой негой предстоящего прихода: волоски с ног до головы встают дыбом, кожу по всему телу остервенело мурашит так, что хочется стряхнуть эти мурашки с рук.       Экко задерживается на этой мысли и понимает, что она выбивается из всей вереницы той хуйни, которая кружится в его голове этим вечером, какой-то особенной… странностью. На задворках сознания проносится: «Началось». Во рту чувствуется сильная, утрированная горечь непонятно от чего, и он утверждается в своей мысли – действительно началось.       Сквозь розовый дурман он слышит, как Джинкс начинает громко сопеть, и понимает, что закрывает ей рот рукой уже… сколько? Блядь, чуть не придушил же… Он убирает руку, которая от такого положения уже порядком затекла, и видит на ладони подкрашенную слюну.       Бездна, сколько она приняла сегодня? Сменяя тревогу, в разуме проносится главный вопрос вечера: как Джинкс всё ещё стоит на ногах, когда, кажется, вместо крови у неё в венах плещется шиммер? Нет, она действительно чокнутая – принимает столько, сколько и громилы Силко вряд ли выдержат.       Кайф, разливающийся по по телу, подбрасывает ещё одну мысль, которая явно не родилась бы в голове у трезвого: «Все её, кхм… жидкости теперь розового оттенка или только слюна»?       Внутренний голос с усмешкой предлагает: «Проверим?» Экко нагло ухмыляется и думает, что проверит, о-бя-за-аа-тельно проверит.       Тянет синие косы и припечатывает одуревшую подружку личиком с этой наглой ухмылкой в безупречную чистоту своего рабочего стола, на котором так старательно наводил порядок, пока она не пришла и не испортила всё, не отравила всё. Кладет пятерню на голову Джинкс и давит, оставляя чёрные масляные следы на волосах. Грязнее её это точно не сделает. Грязнее её уже ничего не сделает в его глазах. Бросает небрежно инъектор с последней дозой рядом с её головой так, чтобы она его видела. Любовалась, сука, в процессе. - Ещё раз принесёшь это, и я загоню эту хуйню тебе в глотку! – Он давит ещё сильнее, втирая бледное лицо в пыльный верстак. – Поняла?       Она молчит, только улыбается и ждёт, пожирая взглядом любимую сердцем вещицу папочки. Экко понимает, что головой она точно не с ним, не здесь. Надави он ей на волосы ещё сильнее – и скорее всего, размозжит ей голову об стол. Силковская дрянь, как бы он её ни ненавидел, придает какую-то нечеловеческую силу его и без того не слабым рукам.       «Силковская дрянь – это Джинкс или шиммер?» – проносится у него в голове перед тем, как он выходит на плато их ебанутого розового трипа.       Джинкс уже мокрая донельзя, течёт и хочет, и только он может ей помочь. Мальчик-спаситель, блядь.       Извиваясь, Джинкс сама избавляется от одежды, от былой грации под розовой пеленой не осталось и следа, теперь только лихорадка и спешка в дрожащих розово-голубых пальчиках. Экко входит в неё резко, не заботится о ласке и подготовке, не до того уже. Силковская дрянь дает не только нечеловеческую силу, но и желание, дикое, безумное желание, которое стирает всё остальное.       Джинкс от грубости и удовольствия истекает розовой слюной на верстак и стонет в неудержимой шиммерной агонии. Её накрыло с головой, осталось только тело на верстаке, что в её сознании творится – и думать не стоит. Скорее всего, там буря безумия и нездоровых зацикленных фантазий. Фантазий о том, как она проводит время с Силко не совсем так, как принято у отцов и дочерей. Он много чего знает о тайных желаниях Джинкс – иногда во время прихода она невыносимо болтлива.       Какая ирония: Экко знает грязный секрет Силко о том, что его дочь только и думает, как бы заскочить на папочкин член, но использовать эту грязь против Короля Зауна не может. Эта порочная деталь только веса ему добавит в напрочь прогнившем обществе Нижнего. Отвратительно. Зато трахнуть дочурку заклятого врага он может. Распластать в своей пыльной дыре, насквозь пропахшей маслом и железом, и вминать в стол, пока та под ним кончает по несколько раз за их странное ночное «свидание».       Джинкс слепо нащупывает трясущимися руками инъектор и прижимает к лицу, жмурится, пытается хотя бы в фантазиях приблизиться к Силко так, как хочется ей. Экко трахает её жестко, насаживая до корня, и видит пьяный восторг в розовых зрачках от подступающего очередного оргазма.       Он отворачивается в сторону, чтобы не смотреть на чёртов инъектор. Изысканная, тонкая работа слишком сильно контрастирует с самопальными, не пойми как работающими изобретениями и механизмами в его мастерской.       Джинкс сотрясается от грубых движений, жмурится от удовольствия, сжимая в руках любимую игрушку, и на Экко накатывает сквозь удовольствие не то ревность, не то собственнический инстинкт. Он вырывает инъектор из её рук и бросает его на старый, полуразвалившийся диван. Знает, что если разобьет этот «якорь», извращённо сближающий Джинкс хотя бы в фантазиях с объектом её обожания, она ему шею во сне свернёт. Но и смотреть на него он больше не может. Слишком обидно, невыносимо. Этот ублюдок и так отобрал у него всё, ещё и в его мастерской мельтешит, как назойливый призрак. Ну уж нет, так не пойдет.       Когда надоедливая вещица выкинута, и в фокусе остаётся только Джинкс на его столе, полураздетая, стонущая, с закатившимися от удовольствия зрачками, он понимает, что близок. Какая бы она ни была сумасшедшая, эгоистичная и грязная, она просто чертовски, чертовски красивая, даже обдолбанная в хлам.       Самоконтроль – не самая сильная сторона того, кто только что объебался шиммером, Экко в курсе. Он пару раз толкается в обомлевшую на верстаке от удовольствия Джинкс и довершает дело руками, кончая ей на спину.       Переведя дух, он любуется прекрасной картиной: розовая дорожка слюны от уголка губ Джинкс убегает к щеке, волосы растрёпаны и перемазаны чёрным маслом, худые бледные ноги в сползших к щиколоткам гетрах едва достают до пола – слишком уж высок верстак для её скромного роста. Глаза прикрыты, а на лице разлито удовлетворение и чистое, как шиммер Силко, удовольствие.       Экко поднимает с пола какую-то тряпицу, первой попавшейся под руки, и, вытирая сперму со спины и задницы Джинкс, понимает, что делает это рубашкой, в которой та так нагло заявилась к нему.       «Самое подходящее применение для этой тряпки», – проносится у него в голове, и он победно улыбается. Хоть тут отыгрался, правда победа какая-то сомнительная. С привкусом этой неестественной горечи шиммера, горечи, от которой волосы дыбом по всему телу.       Джинкс быстро приходит в себя: она уже одета, всё так же безумна, весела и возбуждена – в плохом смысле этого слова. - Не приходи сюда больше. – Экко, несмотря на двойную дозу, откапывает где-то внутри себя серьёзность и снова становится угрюмым. Веселье закончилось. - Не приду, не бойся. – Джинкс сверкает глазами, и зрачки у неё настолько большие, что розового почти не видно. Боги, блядь, сколько же она влила в себя этой ночью?       Экко знает, что этот диалог повторяется у них уже раз десятый, как зацикленная галлюцинация, как радужные фризы, что оставляют его ладони, когда он отходит от трипа.       Джинкс быстро собирает вещи, благо таковых здесь немного. Она уже почти уходит, когда Экко в приступе какой-то неизвестно откуда взявшейся жалости, выдаёт: - Ты же понимаешь, что я – это не он? – Он сочувственно смотрит на неё в попытке достучаться до задурманенного сознания.       Джинкс подскакивает к нему ловко, как кошка, чмокает напоследок в щёку так невинно, с немым «спасибо», и добивает: - Конечно, дурашка, я знаю, что ты – это не он. Никто с ним не сравнится. Но ты – это хотя бы что-то.