Милая госпожа прекраснее Афродиты в своём свете…

      — Не крутись, милая госпожа.              Эвтида хмыкнула почти недовольно: она не любила, когда с её волосами возятся чрезмерно долго; она раздражается, когда кто-то прикасается к ним, и она готова руку отрезать тому, кто будет злоупотреблять её добротой в тактильном плане.       Её заботливо заплетал Ливий: в его пальцах мягко заплетались женские пряди в длинные, ухоженные косы. И мемфисска даже думать не могла ранее, что ей будут помогать собираться на свидание…       …что это будет делать Пеллийский…       …и что свидание будет с Аменом.       — Тебе помочь накраситься, или с этим ты справишься сама? — лекарь заплёл последнюю косу и обошёл Эву, вставая прямо перед ней; когда получил в ответ мотание головой влево и вправо, поскрёб пальцами переносицу, выдохнул и продолжил: — Вот почему Афродита не наградила тебя той самой «женской способностью» от рождения?       — Что?! — она встрепенулась и уголки губ дрогнули почти обиженно и озлобленно. — Это меня-то ваша Афродита обделила?! Да ты вообще знаешь, сколь красиво была Бастет! А ты тут…       — Да-да, а я, милая госпожа, злой, вредный, противный, и вообще «ничего не смыслю в этих ваших египетских божествах», — он вскинул брови и лишь протянул руки к столу, на котором лежали мешочек с порошком и два карандаша. — а теперь, Эва, замолкни, пока я творю чудеса.       В руках Ливия оказывается каджал — это твёрдый карандаш для бровей. Перед тем он набирает немного воска и начинает пальцами зачёсывать широкие брови Эвтиды, даёт время подсохнуть им и закрепиться; она нервничает и у неё нервный тик идёт по ноге: она трясётся оттого, что опора ставится на носок, и мужчина только надавливает на её колено, чтобы унять судороги.       — Хватит так нервничать. Всё нормально, мы просто ждём.       Черномаг слушает, пытается привыкнуть к обычному положению стопы и пытается унять дрожь.       Ливий, тем временем, начинает её красить: проводит карандашные линии по нижним границам бровей, и, чтобы макияж получился симметричным, делает это параллельно; лёгкими штрихами он заполняет пробелы между волосками, и снова тушует карандашные линии пальцами. Надо признать, что результат получается максимально естественным!       — Ну ты теперь прямо-таки как с Олимпа спустилась! А ведь это только брови, милая госпожа. Хлебни-ка лучше, Эвтида, лотосового вина, но не трясись, как трава средь оазиса в период песчаной бури.       Она мнимо слушается, не задумываясь о сказанном на нервной почве, и пьёт немного из кувшина. А Ливий, верно сказать, и не знал толком, каким эффектом оно обладает, потому и сам попивает его, не придавая этому никакого значения… но сейчас ему главное, что она сидит и не дёргается, пока он подкрашивает ей губы кисточкой, что криво-косо была сделана за пару минут.       Лекарь наносит густую сурьму на длинные ресницы девушки и, используя кхоли, выделяет её глаза, привлекательно подчеркивая их, создавая аккуратные стрелки и восхищаясь результатом своего мастерства.       — Красота-то какая…       — Да… кра-со-та, — соглашается Эва и тихонько хихикает.       Ей достаточно столь небольшого количества лотосового вина, чтобы забыться. Но знал бы Пеллийский, что вино на основе голубого лотоса использовалось не только как оргиастическое топливо, но и содержало алкалоиды: апоморфин и нуциферин; и лишь потому, при должном количестве выпитого, помимо галлюциногенного эффекта, напиток ещё обладал и эффектом возбуждающим.       На Туринском папирусе, как знала Эвтида, изображены женщины, вовлеченные в ритуал сексуальности — и ей показалось примечательным, что на них нет иной одежды, кроме вплетенных в волосы цветков лотоса.       — Незри-и-имые Боги, ты прелестен будто Неферхотеп, — улыбаясь, она ласково гладит щеки Ливия, испытывая радость от тепла этого момента (а, может, так алкоголь согревает?). — не то, что Аме-е-ен. Противный, вредный, ещё и вечно таскается с Тизианом… кошмар, понимаешь?       Мужчина помогает Эве подняться (ведь если не поможет, кто знает, насмарку ли его работа над её образом, если она грохнется, как саркофаг?) и непонимающе осматривает.       Хижина наполнилась нежным светом заката, волшебными лучами освещая ткани на теле мемфисски и заставляя их блистать золотистыми оттенками. Взгляд Ливия особенно цепляется за пёструю одежду: её калазирис восхищает своим величием и роскошью, украшенный изысканными узорами и богатыми золотыми уздечками, которые переливаются различными оттенками. Яркие живописные цвета создают ощущение изысканной прекрасной экстравагантности — каждая деталь кажется столь тщательно проработанной, словно изображение живописной картины, олицетворяющей величие и роскошь; и плевать, что такие наряды были допустимы лишь богатым египтянкам (жрицам или царицам) — чем Эвтида хуже?       В его глазах — лишь лучше.       Когда они вместе — в воздухе витает тепло и их разговоры осторожно вырисовываются в вечерней тишине, но среди этой красоты и уюта зрелость чувств вызывала в нём сомнения.       Они друзья… так ведь?       Он ощущал пульсацию сердца и внутренний диалог (странность галлюциногенного эффекта вина, видимо), и не понимал, стоило ли поддаться мягкому искушению и поцеловать её, или сохранить их дружбу в целости и умолчать?       Когда они познакомились, Эвтида чувствовала некоторый вызов, ведь нашла того, кто похож на неё: он подкалывает, посмеивается, но никогда не бьет в слабые места; фанатичен, если дело касается его работы. Дружелюбный, смуглый мужчина с кроваво-карими глазами без насмешки во взгляде с каштановыми волосами.       Лекарь, безусловно, таил в себе ещё много сюрпризов, и Эве предстоит долго копать, чтобы узнать его настоящего… но сейчас её интересует только то, насколько умело целуется лекарь, и сколь уверенно сможет сжать изгиб её талии.       — Милая госпожа прекраснее Афродиты в своём свете…       Сердце сжимается.       Он прижал её тело к себе крепко-крепко, пальцами скользя по (обнажённым из-за особенности калазириса) лопаткам так, что она едва смогла что-то сказать с удивления и неожиданности, а потом прильнул к губам Эвтиды нежно-нежно, что она едва могла бы противиться.       И уже всем всё равно на Амена, который ждёт её.       Поцелуй, такой долгожданный и желанный, кажется чистейшей водой в пустыне, что слаще любого мёда и пьянит круче голубого вина. Онейромант запускает пальцы в его шевелюру и творит ещё больший хаос, не оставляя от уложенных волос и намёка.       Ливий целует лишь сначала нежно; теперь горячо, страстно, прикусывая и посасывая губы, и Эва почти жадно целует его в ответ, ловит каждое движение и задыхается — от захлёстывающих эмоций, от желания и от того, что он не даёт ей вдохнуть, мягко сжимает руку на её плечах и упирает ладонь в ключицу. Она почти теряет сознание и дрожит от безумного возбуждения, пытается податься вперёд и сжать ноги.       — Милая госпожа…       Над его губой размазана хна с в сочетании с маслом — отпечаток древнеегипетской помады. Она смеётся и стирает её пальцем, всё ещё находясь в его руках — такая красивая, и неважно, словно Бастет или Афродита, главное — что только в его руках.       — C'агапо, моя прелестная жрица.