Табачный
и не только дым вьется по комнате, закручиваясь под потолком под характерный стук льда о край бокала. С каждой минутой ставки растут, необязательно присутствующие на столе, но негласно витающие в воздухе на пару со привычной серостью, а в руках мелькают карты и время от времени соскальзывают на стол, так что по-хорошему Дазаю бы следить за игрой, но его внимание рассеяно. Невозможно. Недопустимо. Так знакомо.
Привычка тянет отчитать огненную бестию на коленях, виноватую в коротких заминках — на доли секунд, незаметно для
почти всех присутствующих, но достаточно, чтобы впоследствии выслушивать насмешки о старости — но работа превыше всего. Отыграться можно будет и потом. Главное, что если его внимание пострадало, то всем остальным присутствующим за столом можно и не надеяться на успешный выход из игры.
(Кто же знал, что вид его забытого бога в кимоно так легко сыграет на нужных струнах и пробудит желание преклониться перед прекрасным?)
Где-то слева раздается очередное липкое предложение поднять ставки и пригласить оттенки красного прилечь среди фишек, и Дазай отработано парирует с нужным уровнем очарования, тонко царапающего угрозой во взгляде. Легкое прикосновение к забинтованной руке без слов напоминает о цели сегодняшнего маскарада, и приходится перевести внимание обратно на стол и
непритворно неохотно согласиться, ведь его роль сегодня, как ни странно, поддаться, пожертвовать ферзем.
К счастью, его драгоценный ферзь ни на секунду не теряет сноровки и продолжает отыгрывать роль как ни в чем не бывало. И лишь едва заметная нетерпеливость проскальзывает в вымеренном скольжении шелка к краю обнаженного плеча, в ритмичном прикосновении кончиков наманикюренных пальцев к запотевшему бокалу.
Кончай телиться.
На губах Дазая играет улыбка, не соответсвующая раскладу у него в руках, но все идет точнёхонько по плану. Рыбка проглотила наживку, не подозревая, что главный расклад случится далеко не на этом столе, а на чем-то более мягком и к счастью (или к сожалению?) с меньшим количеством шелков. И в этой игре победителем не позволят остаться никому кроме него.
Настольное баловство же подходит к очевидному финалу, и их сегодняшняя добыча расходится заливистым смехом, пододвигая к себе фишки. Дазаю приходится отвлечься от обнаженной ножки, которая буквально пару мгновений назад пыталась обвиться вокруг его штанины, дабы помочь первобытному греху с его коленей обрести под собой почву. Еще пара мгновений бессмысленных комментариев о досадной потере такого бриллианта, и вот он уже проводит взглядом своего волчонка в овечьей шкуре, уходящего куда-то вглубь клуба не с ним под руку. Остается только ждать заслуженной развязки.
Найти нужную комнату не представляется сложным, ведь именно он несколько лет назад рисовал кислотно-розовым маркером поправки поверх идеальных схем планировки на столе Мори, когда идея этого иллюзорно свободного от чьих-либо покровительств клуба была только в зарождении. В то время как большинство комнат и правда служили своему первоначальному предназначению, доступ к некоторым особенно звукоизолированным был известен лишь узкому кругу специалистов.
Пальцы беззвучно набирают длинную комбинацию, и–
— Неужели? А я начал думать, что успею состариться к моменту, когда ты дотащишь сюда свою тощую задницу.
— Приношу свои глубочайшие извинения, миледи, что заставил вас ждать, — подловатая улыбка слегка портит фарс всего реверанса, и на языке крутятся все непроизнесенные за вечер ремарки, но ни одна из них не находит свой путь наружу, сталкиваясь с причудливой
и окровавленной заколкой острее чем положено, левитирующей на уровне шеи.
Обескураживает, однако, далеко не опасность, а вид, который открывается с поднятием взгляда от пола.
— Еще раз услышу от тебя «миледи», и из нас двоих претендовать на этот титул начнешь ты, — обычно разливающийся теплом внизу живота бас сегодня пролетает мимо ушей, ведь все, на чем Дазай способен сфокусировать внимание, это окончательно сползший с плеча воротник
(который и так на его взгляд слишком открывал резные ключицы) и волны огненной шевелюры, элегантно приземлившиеся на его место с пропажей заколки.
Надрессированный замечать мельчайшие детали взгляд скользит по фигуре, вальяжно разлегшейся на татами, спотыкается об подчеркнутый поясом изгиб талии и идет выше к знакомым кляксам красного там, где обычно красуется черный обод собственничества, но вот приходить к выводам об успешности миссии по очевидной причине становится уже сложнее. Куда уж там до миссии, когда прямо перед ним такой подарок судьбы.
До ушей Дазая запоздало доносится усмешка, но первостепенной задачей вместо ее осмысления становится предложение руки Чуе, намерившемуся все же подняться до его уровня — по крайней мере, настолько, насколько это возможно.
— Миссия?.. — вспоминая, наконец, зачем они здесь собрались, едва слышно произносит брюнет, решив фокусироваться на одной вещи за раз.
Кровь на ключицах–
Красная.
Не то. Думай.
Чужая.
Уже лучше.
Кимоно–
Не тронутое.
До сопротивления не дошло.
Еще лучше.
Кимоно–
Кимоно.
— …выполнена. За кого ты меня принимаешь? — во взгляде раздражения на пополам с забавой, и будь Дазай способен пользоваться своими легендарными извилинами, он бы заметил неприкрытое наслаждение на лице Чуи от подобного внимания, но его гений увлечен совсем иными заботами.
Заветное слово становится пусковым крючком, поводом забыть о том, что их вообще-то ждут с отчетами, а все выученные на новой должности принципы, которые в любой другой ситуации заставили бы убедиться, что его партнер не перестарался с техниками допроса, смело шагают в окно.
Им никогда не нужны были слова, чтобы понимать друг друга, и одного взгляда голубых глаз, искрящих разлитым на двоих желанием, было достаточно, чтобы получить
разрешение. Руки Дазая сами тянутся к причудливо завязанному банту впереди традиционного наряда — кто-то хорошо подготовился, прежде чем войти в образ — но едва кончики пальцев прикасаются к невесомой ткани, как его ручной кицунэ дразняще ускользает прежде, чем успевает попасться. Кто сказал, что игра закончилась?
— Руки, — с неизменной ухмылкой цокает Чуя, разверзая между ними пропасть невесомым шагом назад. — Не хватало, чтобы ты мне еще такой наряд попортил. Я тебя знаю, порвешь же, животное.
— Коё переживет, а вот я такими темпами–
Уже в который раз за этот вечер слова предают Дазая, оставляя за собой звуки статики, ведь, в отличие от него, рыжий привычно для их динамики предпочитает не сотрясать воздух речами, а действовать. Увитый алыми камелиями пояс скользит к полу, и Дазай прощается с последними лоскутами сознательных мыслей, притянутый гравитацией. Больше нет пути назад.
Полы кимоно не успевают разъехаться в стороны, лишь мельком дразнят отсутствием чего-либо под ними, как между двумя не остается и сантиметра и ткань комкается в длинных пальцах, тянется еще ближе. Дазаю кажется, что он слышит треск нитей и очередное ругательство в свою сторону, но все его внимание сейчас не на этом, а на синеве напротив.
Его заклятый враг и вечный партнер, его забытый бог и первородный грех, его
пресвятая сука. Дазай мог бы до рассвета восхвалять черты, за столько лет выученные кончиками пальцев и губами наизусть, но каждый раз его взгляд неизбежно возвращался в точку невозврата, в бушующий океан
чужих родных глаз.
Сколько бы он не вглядывался в эту бездну, она никогда не переставала его поражать многообразием эмоций, которые переливались за край и утягивали с собой на дно.
А ведь когда-то он не мог и вообразить, что возможно чувствовать так много. Прямо сейчас в ней отражалось желание, но каждая секунда промедления примешивала растерянность, а следом за ней и что-то особенно якорное, что Дазай как бы не пытался, не осилил бы окрестить, ведь банальных розовых ярлыков тут было недостаточно.
Еще на этапе планирования всей операции и одалживания кимоно у сестрицы, Чуя подозревал реакцию, которую у его любимого суицидника вызовет подобный образ и все из него вытекающее, но тот, как и всегда, не изменял своей непредсказуемости. Кто бы мог подумать, что из всего вида его такого распрекрасного в сползающем кимоно, Дазай предпочтет любоваться подведенными черным глазами.
— Ты… — на этот раз очередь Чуи потеряться в мыслях посреди попытки возмутиться. В коктейле чувств, которые они вызывали друг в друге, не так часто промелькала подобная нежность, оставившая рыжего обескураженным и безнадежно поверженным. Разрывать зрительный контакт кажется преступлением, но предательский румянец на щеках вынуждает, и Чуя отводит взгляд и качает головой в надежде спрятаться за огненными кудрями.
— Это все, конечно, очень лестно, но не в музей приперся, скумбр–
Дазай не дает ему закончить, постановив, что, вероятно, сегодняшнему вечеру слова и не нужны вовсе, и неохотно отпускает полы кимоно, за которые он так тщетно пытался удержаться, но лишь чтобы обхватить чужое лицо руками и утянуть в запоздавший поцелуй.
Шелка неизбежно комкаются под ногами, наконец-то покидая уравнение, в то время как забинтованная рука подхватывает тонкую талию, тянет ближе, вынуждая Чую подняться на мыски, чтобы не упасть под напором страсти. Эта попытка, правда, все же оказывается тщетной, когда один из них — а может быть и оба — путаются в злосчастной ткани и приземляются на татами. Что же поделать, если в данной компании гравитация всегда переставала быть лучшим другом мафиози?
Как бы то ни было, сориентироваться в горизонтальном положении обоим не составляет большого труда, ведь этот парный танец был отработан ими давным-давно. Не разрывая поцелуя ни на мгновение, Дазай опирается на предплечье около головы Чуи, свободной рукой путаясь в рыжих прядях, пока чужая нога находит свое место на его талии. Контраст кожи и одежды будоражит обоих, но кое-чья нетерпеливость побеждает и уверенным толчком в грудь вынуждает разобраться с неравенством. Благо, планы на вечер были очевидны заранее, и количество бинтов под одеждами граничит с символичностью.
Дазай почти завершает расправляться с правым запястьем, когда миниатюрная стопа приземляется поверх оставшихся последними боксеров, дразнит, не давая ни капли облегчения и лишь подливая масла в огонь. Приходится бросить изначальное занятие и поймать провокатора за лодыжку, провести по шелковой коже до бедра, толкая вперед, налюбоваться хваленой растяжкой.
Бесстыдная бестия на татами ухмыляется и поддается, хотя могла бы и попытаться разыграть сопротивление. Но это уже не сегодня. Сегодня Чуе хочется сполна напиться восхищения, заполучить заслуженное ими со спящим внутри него богом поклонение.
Дазай никогда не умел ему отказывать.
Нарочито нежные поцелуи на коже пробирают сильнее молитв на французском, которые Осаму как-то выучил, только чтобы полюбоваться домиком рыжих бровей будучи глубоко в храме божьем, и Чуя расщедривается на стоны, когда брюнет добирается до так редко обнаженной шеи, слизывая с нее капли крови. Им обоим никогда уже не отмыться от всего совершенного и вдвоем, и поодиночке, так почему бы не распробовать привкус мортальности, с которой оба были так тесно знакомы?
Доверяя интуиции, азай без труда находит под краем татами нужную бутылочку, словно бы услужливо оставленную кем-то совсем недавно валявшимся на этом самом месте в гордом одиночестве, и приятно удивляется, что этот кто-то уже нашел ей применение. Лишенный однако же удовольствия поиздеваться обычно намеренно долгой прелюдией, брюнет выказывает свое недовольство отпечатком зубов на тонкой ключице и совсем недолго подкручивает градус желания в мафиози, пока с подкрашенных тинтом губ не слетает надрывное
«Осаму, блять».
Здесь уже ничего не остается, кроме как повиноваться, и, избавившись от последнего куска ткани между ними, одним плавным движением выбить новый стон из его неприступной дивы. Наманикюренные когти оставляют свои отметины поверх шрамов на бледной спине, и Дазай вынужден замереть, сбить чужое и так не слишком ровное дыхание очередным головокружительным поцелуем.
Хватая воздух в мгновениях разлуки, Чуя сыпет проклятия, и Дазай воспринимает это как приглашение к действию, отмеренными движениями раскачивает лодку и упивается штормом наслаждения в его любимом океане. В подобные моменты блаженства он уверен, что от его бога хаоса любое проклятье равноценно благословению.
Время словно бы перестает существовать, и все огни мира меркнут вокруг них, ведь для Дазая не остается ничего важнее чужих объятий, после которых наверняка останутся синяки. Однако и он не отстает и оставляет свои собственные на доверчиво предложенной под творчество коже так, чтобы никто не засомневался, что ошейник, который их уже не закроет — это не просто аксессуар, это предупреждение.
Начиная сбиваться с ритма, Дазай жадно слизывает чужой пот и, цепляя кончиками пальцев пирсинг на груди, опускается ниже, берет Чую в руку, чтобы довести до края и упасть с него вместе. Пальцы свободной руки переплетаются с чужими около рассыпавшихся по татами локонов, и Осаму выпивает помесь рыка и всхлипа с резных губ, кажется, прокусывая одну из них.
Тщетно пытаясь восстановить дыхание, ни один из них и не планирует расплетаться, давая друг другу время утихомирить хаос в грудных клетках. Еще пара мгновений, растянувшихся в вечность, и Чуя сдается реальности первым, подтягивая в их сторону шелк кимоно, дабы прикрыть перегретые тела от прохлады комнаты, и путает пальцы в каштановых волосах, пока Дазай по-собственнически пожевывает гроши еще не окрашенной в фиолетовый кожи.
— Слыш, псина, кончай мне шею мусолить, как я завтра на работу пойду?..
