Самое важное

— Я хочу расстаться.   Арсений чувствует, как одна фраза проделывает в нем дыру. Он дергается, словно от выстрела — немного вперед, кулаками в столешницу, подогнув колени. И, будто было мало, Антон добавляет: — Прости.   Арсений не видит, но знает: Антон лезет окольцованными пальцами в кудри, проводит по волосам снова и снова. Нервничает. Сам Арсений смотрит в кухонный фартук, мельком замечая пятно. Рука тянется к тряпке, но лишь в мыслях: на деле он замер памятником жертвам обстрела. И не сказать, что эти слова удивили. Их тень бродила по квартире уже несколько месяцев: застывала в молчании там, где раньше были разговоры до хрипоты, ложилась третьим лишним в постель — прямо посередине, между двух одеял (а когда-то обходились одним), пряталась в косых взглядах и поджатых губах, во всех фразах «а ты можешь не…»   …не курить здесь? Всю квартиру уже провонял. …не топать, как слон, в такую рань? Я не жаворонок. …не таскать мои чистые вещи? Я не нанимался тебя обхаживать, займись стиркой. …не дергать меня смсками? Сказал же, что работаю, ну сколько можно? …не строить из себя обиженку? Каждый раз, сука, повод находишь. А ты можешь — хотя бы один вечер — не ебать мозги?   Они давно перестали уживаться в одном пространстве — да и в разных тоже, — и расставание было вопросом времени. А еще смелости. Арсению её не хватало: пусть всё раздражало до зубного скрежета, но сделать первый (последний) шаг он не мог. Зато у Антона, который в свои тридцать лет боится пауков, клоунов, скримеров и детей, получилось.   Злости нет. Её давно уже нет — сменилась усталостью. Да и предыдущая ссора была… сколько, недели две назад? Они всё чаще замолкали в присутствии друг друга, опасаясь перейти на крик, и в итоге перестали общаться. Нет разговоров — нет и ссор. Охуенный план, Уолтер, надежный, блядь, как швейцарские часы. — Арс, — тихо зовет Антон, не получив никакой реакции, — скажи что-нибудь.   Арсений проглатывает очередную мемную шутку, которой тут не место: дошутились уже, доигрались, допрыгались.   — Это окончательное решение? — Он тянется за тряпкой, чтобы стереть пятно: уж больно мозолит глаза.   — А ты видишь другие варианты?   Ха, пятна больше нет, а боль осталась. Парадокс.   — Мы… — Арсений сжимает пальцы на столешнице. Из последних сил, откуда-то из костей, самой своей сути, предлагает: — Мы можем обратиться к психологу. Не то чтобы надеется, просто… — Не думаю, что есть смысл. Вероятно, Антон прав. Они слишком давно друг друга знают, но это не помешало им стать чужими.   — Ладно. — Язык мельком проходится по сухим губам. — Хорошо.   — Да и как ты себе это представляешь? «Здрасьте, мы два гея, которые друг друга разлюбили, помогите нам вернуться на дорожку из голубого кирпича»?   Арсений мог бы сказать, что есть психологи с пометкой «ЛГБТ-френдли», а «разлюбили друг друга» — неточная формулировка, ведь он до сих пор ни в чем не уверен, к тому же из любой (почти любой) ситуации можно найти выход, если сильно захотеть. Да только они не хотят. Поэтому Арсений молчит. Он так же молча собирает вещи, отмахнувшись от предложения по поводу ночевки: в одну кровать всё равно не лягут, а спать кому-то на диване, зная, что второй сейчас в соседней комнате — верх мазохизма. Может, конечно, Антону плевать. Только безразличным он не выглядит: хмурится сильнее тучи, заламывает пальцы, выкуривает две сигареты за десять минут. Арсений не гонит его из кухни: квартира уже не их, да и в претензиях насчет дыма нет никакого смысла. Он даже не гремит нарочно ящиками, бросая содержимое в свою спортивную сумку. Все вещи за раз не поместятся, тут нужен как минимум чемодан. Приходится ограничиться самым важным: зубная щетка, бритва, зарядка, кофты-майки-трусы, коллекция носков (это святое), ноутбук и внешний аккумулятор. Арсений врет сам себе, ведь всё важное остается на прежних местах: их с Антоном фотографии, какие-то безделушки, купленные в порыве нежных чувств, чтобы в итоге покрыться пылью, подаренные Антоном виниловые пластинки и выигранный в тире жираф с крошечной, почти незаметной шеей — Арсений эту игрушку всюду с собой таскал, особенно поначалу, когда они жили на два города и подолгу бывали в разлуке. Всё важное остается здесь. И сердце тоже. Но память он забирает с собой (от неё никуда не деться), чтобы одинокими вечерами мучать себя до слез и хрипоты. Не специально — просто по-другому не выйдет. Хочется всю вину свалить на Антона, сыграть жертву в духе «меня бросили, меня разлюбили!», но это было бы лицемерием. Они оба отдалялись и переходили на личности, оба приложили руку к раскачиванию лодки, которая перевернулась и теперь идет ко дну. Арсений, кажется, идет на дно вместе с ней, но лишь мысленно. А на самом деле он шагает к обувнице. Сгорбившись, зашнуровывает кроссовки, тихо матерясь на сумку, которая то и дело сползает с плеча, однако сесть на пуфик не решается: слишком комфортно. Пуфики — они для хороших, добрых домов, в которых есть любовь и понимание. Они для тех, кого под свист чайника ждут на кухне после работы, кого крепко стискивают в объятиях, кого держат за локоть перед выходом. Пуфики не для Арсения: его максимум — доска Садху. Он скорее слышит, чем видит, как Антон замирает каменным изваянием за спиной. Порой любви недостаточно, но всё же… всё же. — Ты был не прав, — выдыхает Арсений, глядя на входную дверь. — Когда предложил расстаться? — звучит позади хриплый голос. — Нет… Или да. Не знаю, — он тяжело прислоняется лбом к металлической поверхности. — Я имею в виду… Ты был неправ насчет того, что мы разлюбили друг друга. Я… — Ну давай, скажи это. И плевать, что неактуально, плевать, что ситуацию уже не спасти, просто, блядь, сделай это. — Я всё еще люблю тебя. Антон не задает логичный вопрос «почему тогда нам так хуево?», но и не одергивает в духе «а я тебя — нет». Он молчит. И, кажется, даже не шевелится. Арсений едва заметно кивает сам себе: можно уходить. Не оборачиваясь, не беря второй комплект ключей, не бросая напоследок банальное, разбитое, насквозь фальшивое «ну… пока?» — просто потянуть за чертову ручку и сделать шаг в сторону подъезда. И неважно, что на самом деле хочется совсем другого. Антон по-прежнему молчит. И так же молча, стоит Арсению открыть дверь, тянет его за рукав. Обернуться и посмотреть в глаза не получается: это настоящая гибель. Они оба замирают в миксе из страха и боли, в невозможности отпустить друг друга или оставить всё как есть. — Я… — сипит Антон и откашливается, чтобы смочить горло. — Я тебя… В общем, я тоже. Второй раз за вечер Арсений чувствует себя так, будто его подстрелили. — Если ты еще… про психолога, — звучит сбивчиво за спиной, — то я согласен. Он не выдерживает: оборачивается и тут же впирает взгляд в Антона. У которого лицо пошло пятнами, ресницы слиплись от влаги, а белки глаз давно покраснели.  — Ты серьезно? — спрашивает Арсений. — Про чувства. — Арс, — он смыкает веки и давит на переносицу, но голос всё равно дрожит. — Я не знаю, почему всё стало хуево. Мы явно где-то проебались, но…  Да, я люблю тебя. — Тогда почему?..   — Думал, что ты остыл, и не хотел больше трепать нервы нам обоим. Нужно его обнять. Запустить пальцы в кудри и уткнуться носом в шею, чтобы вдохнуть родной до боли запах, но Арсений знает: они не могут. Слишком… зыбко, слишком мучительно. — Заварить чаю? — спрашивает он шепотом, потому что сейчас это допустимый уровень близости. — Я сам. И кофе тебе налью, — Антон вытирает щеки, делает шаг в сторону кухни и говорит: — А ты пока… разбери сумку, ладно? — Хорошо. Прежде, чем уйти, Антон мягко сжимает его локоть. Арсений несколько секунд смотрит ему вслед, а потом садится на пуф, чтобы заняться кроссовками. Любовь, безусловно, важна. Но готовность за неё бороться — еще важнее.