маленькая смерть

— это уродливо, — санеми выдыхает облако дыма и смотрит куда-то вдаль, главное — не в глаза гию. потому что иначе его безразличие посыпется, потому что невозможно врать, что тебе всё равно, когда смотришь в эти глубокие, синие глаза. санеми не всё равно. он действительно думает, что это уродство и слабость — наносить себе увечья. но он не умеет по-другому: его агрессия всегда находит выход — не в других, так в себе. это сиюминутное, но облегчение, за которым всегда следует вина, а что следует за непрошенными чувствами? правильно, наказание. это замкнутый круг, это борьба за выживание, когда твой оппонент — это ты сам. у санеми откровенно течёт чердак, но делать он ничего с этим не собирается — он не заслужил спасения, не заслужил ничего, кроме боли. боль, боль, боль — это всё, из чего состоит его мир. всё, чего он ждёт — это когда его саморазрушительное поведение действительно его уничтожит, потому что это будет означать только одно — свобода. смерть кажется ему освобождением от бесконечной борьбы — не за жизнь — за существование, и он жаждет этого больше, чем чего бы то ни было ещё. гию видит и знает о нём больше, чем санеми этого хотел бы. в его глазах плещется океан, словно хранящий в себе все тайны мироздания, и санеми иногда кажется, что гию способен смотреть сквозь кожу, кости, мышцы — в самое сердце. это напоминает зов пустоты, когда он ничего не может с собой поделать, кроме как посмотреть гию в глаза — зная, что захлебнется. и он смотрит, а гию говорит: — это красиво, — гию аккуратно берёт его руки в свои, поворачивая ладони к солнцу. — в каждом шраме своя история, в каждом — отпечаток твоей боли, твоих чувств. уметь чувствовать так сильно, так глубоко — это не про слабость, это про силу, — гию с нежностью гладит выступы на коже подушками пальцев — так, словно прикасается к святыне, к чему-то сокровенному, дорогому сердцу. у санеми тисками сжимает в груди. — глядя на тебя, я вижу силу и боль. и я благодарен за каждый день, что ты со мной, — он подносит его руку к губам, почти невесомо оставляя поцелуй, и улыбается — с мягкостью, трепетом, — глядя прямо ему в глаза. у санеми дрожат губы. это больнее, чем телесные раны, потому что нож направлен в сердце — слова вонзаются в плоть, вытаскивая все чувства, словно внутренности, наружу. осознавать, что его шрамы для него — вовсе не слабость и уродство, а красота и сила, что он всецело любим и принимаем человеком, в котором заключается его смысл — это так больно, и так приятно одновременно. больно, потому что всё, во что он верил, смыло приливом, словно замки из песка. приятно, потому что волны ласковым щенком зализали раны на сердце, облегчая боль. санеми чувствует себя слепым, которому гию словами рисует мир. и он верит каждому, внемлет, словно набожный, чтущий псалмы. санеми молча подаётся вперёд, а гию раскидывает руки, чтобы секундой позже ласково заключить его в объятия. санеми держит его так крепко, словно боится потерять самое дорогое, что у него есть, а гию гладит его по волосам, укачивая, словно волнами море. вместе со слезами уходит и боль. и санеми, наконец, чувствует себя свободным.