Единственный из пяти

       За окном идёт дождь. Мелко моросит по тротуару, тихонько стучит по крыше и навесам. На улице пасмурно. Темно и сыро. Холодно из-за ранней весны. Туда не хочется выходить. У него нет желания вставать с дивана и делать что-либо. Но даже если бы он вышел на крыльцо, спустился по ступеням и прошёлся по дорожке — ничего бы не изменилось. Не было никакой разницы быть здесь или там. Везде холодно. Везде пасмурно и отстойно. Одиноко. В доме неприятно находиться, но от него есть польза. Он укрыт от дождя и не портит свою последнюю приличную одежду, что у него осталась. На новую не денег и нет времени ждать, пока высохнет это. Он один в этом доме. Один под этой подгнивающей крышей. Один в этих стенах, выцветших от времени. Один в комнате, пустой во всех смыслах этого слова. А ещё он один в семье. Единственный живой. Единственный выживший. Это грустно, но он может только смеяться. Неправильная реакция, но искренняя. Честная. Он сам по себе неправильный. Прекрасно это знает. Соседи не раз напоминали об этом, прохожие не раз поворачивались и смотрели ему в спину. Он не страшный, он не опасный. Не странный и не смешной. Просто он это он. Копия своего отца. Единственный ребёнок своего отца. Единственный живой член некогда знаменитой семьи Афтон. А ещё прямо сейчас здесь нет никого, кто мог бы его поправить его суждения, пристыдить. Обнять и утешить. Потому что он один в этих стенах с тусклыми, облезлыми обоями. С пыльным полом, большими столами и пустыми комнатами. Их много в этом доме много. Восемь, если считать кухню. Три детские, одна взрослая и одна гостевая спальни, гостиная и столовая. Здесь очень много места. И очень много воспоминаний. Фотографии до сих пор висят на стенах, ведь некому их снимать. А он не хочет этого делать. Он ничего не хочет, если быть честным. Только вернуться в прошлое и изменить его. Перекроить, перешить, правильно расставить фигуры, чтобы не произошло всё то, что произошло. Но это невозможно. Машина времени ещё не изобретена, и её постройка не намечается на ближайшее будущее. Он усмехается, откидывается на спинку дивана и смотрит в потолок. Его давно надо было почистить и перекрасить. Но он не хочет. Как либо чинить этот дом нет смысла, он единственный его обитатель. Фотографии единственные чистые вещи, которые можно найти в этом доме. Они вычищены до блеска. До ярких солнечных зайчиков на фиолетовых обоях. Ни одной пылинки, ни одной вмятины или лишнего сгиба. Они единственные, о чём здесь заботятся. Сверкают своей чистотой, выделяются в комнате. На лестнице. Во всё доме. Он заботится о них, как не заботился о тех, кто на них запечатлен. Потому что был глупым. Он был слишком туп для своих лет, чтобы не ценить то, что у него было. Сейчас поздно лить слёзы. Да и не может он. Разучился. Картон в рамках делают ему ещё больнее. С головой опускают в лужу его слабости. Ничтожества. Но он не может по-другому. Это память о прошлом. О тех днях, когда он не подумывал вечерами, как бы вскрыться на днях. Чтобы прекратить. Чтобы остановиться. Прийти в себя. Тогда всё было по-другому. Не очень хорошо, потому что только так и бывает, но и не так плохо, как стало потом. Он тянется к тому времени, когда мама стояла за столовым гарнитуром, вычищенным до блеска и заваленным едой. Готовила, отчитывала их, играла с ними и читала младшим сказки на ночь. Когда она была с ними и они были одной семьёй. К тому времени, когда маленький Эван не так сильно бесил его и он не издевался над ним слишком сильно. Когда просто пугал, давал подзатыльники, толкал на мокрый газон после дождя. Когда Эван прикрывал его прогулы, приходил к нему среди ночи из-за кошмаров или своих выдуманных страшных аниматроников. Можно даже оказаться в более позднем времени. Когда его «шутки» вышли на новый уровень и Эван плакал чаще, чем раньше, ходил зашуганный и прятался под столами почти постоянно. Искал защиты у своей сестры. Элизабет не всегда ему помогала. Она могла и сама пошутить над ним, по-доброму, конечно, если было настроение на это, поиздеваться. А иногда могла провернуть такую шутку, что она вызывала колики в животе и заставляла сгибаться пополам. Забывать про всё и просто смеяться-смеяться-смеяться. Не обязательно над Эваном. Не обязательно из-за шутки. А просто так, потому что смешно, потому что хорошо. Всё хорошо. Но чаще Элизабет всё же защищала Эвана от него. Швырялась в страшного старшего брата подушками и игрушками. Угрожала родителями, залепляла подзатыльники. Торговалась на внимание отца. Иногда сразу папе про его выходки жаловалась. Он очень не любил это, потому что его ругали. На него кричали, смотрели как на разочарование или, ещё хуже, как на пустое место. Могли избить, если он переходил черту. И всё же отец был авторитетом в их семье. Желанным родителем всех троих, за внимание которого они боролись. Только если Элизабет оно доставалось всегда просто так, то ему приходилось прикладывать усилия. Стараться не косячить в школе, не попадаться учителям при просчётах. Он тоже хотел положительное внимание от этого человека. Не только взгляды и унижающие слова. А Эван в их борьбе… Он всегда проигрывал, пусть и был самым младшим. Он был безразличен отцу и если же что-то делал, то мог рассчитывать лишь на негативную реакцию от Уильяма. Ему не везло в семье больше всех. Хотя, это как посмотреть. Ведь он умер. То были хорошие дни. Спокойные, счастливые. Они были семьёй. Странной и неправильной. Он понимает это лишь сейчас, сидя на диване перед выключенным телевизором в пустом доме. Они выглядели счастливыми, но были сломаны внутри, как школьная система. Были пустыми, как роботы. Закиданы стольким мазками разных красок, чтобы скрыть все их недостатки и просчёт для окружающих, как картина, что не вызывали ни у кого подозрений. Они были красивой семьёй. Примером для подражания и поводом для сплетен у соседей. Сейчас это смешно вспоминать. Грустная улыбка так и лезет на лицо, но губы не растягиваются. Они остаются в неподвижном состоянии. Глаза всё так же пусты. Лицо всё также безэмоционально… Он ощущает себя штукатуркой. Той самой, что на потолке — потрескавшимся, во многих местах потерявшим часть себя. Потерянным и сломанным. Таким другим, что он забыл бы старого себя без этих фотографий. Фотографии запечатлели всю ложь того времени. Они все на них улыбаются, смеются, машут в камеру. Они счастливы даже не подозревая, что на самом деле это не так. Что впереди всё будет только хуже. И он единственный дожил до этого хуже, прочувствовал потерю каждого. Первой ушла Элизабет. Он не помнит, выходной то был или какой-то будний день, но тогда ярко светило солнце. Это он помнит точно. Оно слепило его глаза весь путь домой и он навернулся на каких-то камнях из-за этого. Содрал кожу на коленях и ладонях до крови и в таком виде пришёл домой. Зелёнка щипала на ранах, но к вечеру он привык, не обращал внимание. Боль с детства была спутников его жизни и он научился не обращать на неё внимания. Только вот когда отец вернулся с работы один, без его младшей сестры, раны защипало с неимоверной силой. Кажется он расцарапал ладони или содрал образовавшуюся на коленях корку. Он не помнит. Не обращал внимание на то, что делал, пока подслушивал разговор отца с матерью. Элизабет пропала и он смотрел на свои кровавые руки не в силах подавить поднимающуюся из глубин души вину. Он знал, что не виноват. Что это отец потерял его сестру, это отец не уследил за ней и её похитили. Но он был её старшим братом. Он должен был сидеть с ней сегодня весь день. Это он уговорил её напроситься с отцом на работу. Он чувствовал огромную вину перед ней. Перед этим маленьким ребёнком, который от кукол-то ещё не отказалась. А кровь всё капала с его рук и он ничего не мог сделать. Только молча стоял за стенкой и слушал. Это была первая серьёзная трещина в нём. Она почти расколола его пополам, но он держался. Цеплялся за здравый смысл и старался убедить себя, что во всём виноват отец. В его боли, в потере сестры, в рушащейся семье. Он не был слепым. Видел, что многое не так, как было раньше. И дело не только в отсутствие Лизи. Дело в отношения родителей к друг другу. К нему с братом. Многое поменялось. Многое осталось прежним. Он цеплялся за то, что не изменилось, старался лгать себе что всё точно так же, как прежде. И у него получалось. Ровно до тех пор пока их мама не собрала чемоданы и не ушла из дома. Он видел её. Смотрел ей вслед вместе с Эваном. У них не получилось её отговорить, остановиться, взять их с собой. Она ушла, отшвырнув от себя Эвана. Мальчик отчаянно цеплялся за её ноги. Пытался образумить, разжалобить. Майкл видел страх на его лице. Боль в глазах, отчаяние в жестах. Майкл видел то, что испытывал он сам в том, над кем издевался. Кого считал никчёмным и бесполезным. Он поймал брата, когда он падал на пол. Не дал удариться головой и обнял, когда тот вцепился в него и разрыдался. Майкл смотрел вслед уходящей матери до тех пор, пока она не скрылась за поворотом. Пока не стало темнеть. Пока машина отца не показалась на горизонте. Он цеплялся за Эвана так же, как тот цеплялся за него. Потому что это оставило ещё одну трещину в нём. Потому что они остались с отцом наедине. А потом ушёл и Эван. Погиб от его рук, от его же выходки. От несмешной шутки в свой же день рождение. Эван упирался, ревел, просил его остановиться, пощадить, не делать этого. А он не слушал. Он нёс упирающегося брата всё ближе к аниматронику. Он пытался пропихнуть его голову в пасть аниматроника. Он смеялся вместе с друзьями, изо всех сил старался почувствовать то веселье, что испытывал всегда при издевательства над Эваном. Только ничего не получалось. Майкл не чувствовал ничего, кроме раздражения на нытьё брата. Ему хотелось вытащить его из пасти медведя и заставить заткнуться. Соврать, что больше не будет, что можно успокоиться, что его реально можно обнять. Но его друзья смеялись и тыкали локтями его под бока, пока его брат пытался вылезти, смешно корячась. Пока Майкл медленно прекращал смеяться. Пока пасть аниматроника смыкалась на голове Эвана. Он стоял ближе всех. Он слышал хруст черепа, чавк от затронутых мозгов. Он смотрел на теперь безвольно висящее в пасти медведя тело и вновь чувствовал кровь на своём теле. На лице. На одежде. На руках, которые он уже вытянул для того, чтобы спустить брата. Он был виновен в смерти того, кто цеплялся за него несмотря на издевательства. Виновен в смерти брата, которого утешал после ухода матери. Виновен в смерти маленького существа, которому исполниться шесть лет должно было лишь через несколько часов. И он не уворачивался от пощёчины отца. Понимал, что заслужил большего. Большей боли. Ведь он не должен был делать этого. Стоило остановиться, прислушаться к мольбам Эвана, сдержать своё обещание не вредить ему. Сделать то, что он не сделал. Поэтому он впервые не пытался дать отпор отцу, когда тот вернулся из больницы с известием о смерти Эвана. Когда стал неистово избивать его, будто хочет убить. Он принимал удары и вправду хотел умереть. Он знал, что заслужил. Что он сам виноват в этой боли. И ничего не сможет изменить. Его брат умер из-за его эгоистического желания почувствовать что-либо. В тот день он не поднялся с пола. Не смог сделать это и на следующее утро. Только ближе к вечеру следующего дня он встал на ноги и, держась за стену, заполз к себе в комнату. Он всё так же не чувствовал ничего, кроме боли и вины. Ненависти к себе и своим действиям. Он остался один на один с отцом, который никогда не отличался добротой и нежностью к нему. И только он сам был виноват в этом. Сейчас, много лет спустя после тех происшествий, он приобрёл новое чувство. Чувство ненависти к отцу. К человека, что поломал всю их семью и всю его жизнь. И, поднимаясь вверх по лестнице сейчас, он спокойно проводит рукой по пустым обоям с прямоугольными не выцветшими фигурами. Уильяму нет места в его жизни. Ему нет места в этом доме. Он совершил слишком много зла, чтобы о нём осталась хоть какая-то память. Но несмотря на это, чувство одиночества и потери сидит глубоко в нём. Он скучает по этому человеку. По этому чудовищу, что лишил жизни многих детей этого городка и разрушил свою семью. Он подозревает, что это стокгольмский синдром никак не пропадёт из его мыслей, головы. Тела. Он винил себя в исчезновение отца пять лет назад. Убивался по его отсутствия, не смотря на то, как много шрамов этот человек подарил ему. Искал его вместе с полицией, искал сам, когда правоохранительные органы закрыли дело. Он остался один в этом огромном доме. Остался один в этих стенах. Он стал единственным живым Афтоном из некогда пятерых. И продолжая жить в этом доме он чувствует это особо остро. Поиски отца не заброшены. Они продолжаются и он почти вышел на его след. Почти нашёл. Майкл собирается завтра на собеседование по поводу вакансии охранника в Пиццерию Фазбер. И он уверен, что скоро его жизнь совершит очередную мёртвую петлю. Чувствует это на подсознание, шестым чувством, копчиком, левой пяткой. Он знает это и не собирается сдаваться на полпути. Он единственный живой Афтон и это бремя слишком тяжело для него. Завтра должно расставить всё по местам. Он уверен. И, смотря на фотографию себя восьмилетнего с Эваном на руках и Элизабет на шее, он наконец улыбается. Не той же счастливой, задорной и яркой улыбкой невежественного мальчишки, что смотрит на него с фотографии. Так он улыбаться разучился с пропажи Элизабет. Но уголки его губ приподняты почти до оскала, глаза сощурены и он чувствует, как это больно. Лицу непривычно так широко и долго растягивать губы. Но он не может стереть это выражение со своего лица. Не тогда, когда с фотографии ему так открыто улыбается трое детей. Трое давно мёртвых детей семьи Афтон.