Одинокая квартира, застывшая кровь, опиум

Мягкое желтоватое свечение, то и дело мигающей лампы в одинокой холостяцкой квартире. Лишь одного взгляда на царившую здешнюю обстановку хватало понять, что здесь уж давно не имелось женской руки, что чужие пальцы не протирали пыль в особо труднодоступных местах, что уж там... Внутрь можно было спокойно проходить в обуви, дабы не испачкать носки в местной «среде обитания». Справедливости ради, казалось, что и мужских усилий здесь не было: покосившийся шкафчик, та же самая лампочка и сломанная ручка окна были верным тому доказательством. —М-м-м, отвратительно, –фыркает заносчиво со свойственным ему грубым акцентом, чëрноволосый парень, смахивающий с пальцев алые капли густой жидкости, вытирая те о жирные жёлтые стены, но делая только хуже, что несомненно вызывает в нём ещё большее раздражение и желание цокнуть языком. —Ох, кто-то боится запачкать свои белоручки? С чего вдруг ты сделался таким брезгливым, Достоевский? –ответно насмехаться кучерявый шатен, ухмыляется одними краями губ и подмигивает русскому, будто флиртуя. Долговязый облик стремится наружу, стремится к балкону свалки-однушки, когда пальцы скользят к ручке, надавливают и отворяют врата на свободу, на хоть малую долю свежего воздуха. —Заткнись, –говорит он не без омерзения, в то время как вся его ладонь пачкается будто в какой-то смоле... —отвратительно, –не находясь в чувствах повторяется Фëдор, морщиться, явно устав считать, в который раз за день он изматывает девственно бледные ладони свои, в который раз ему приходится вымываться в силу чужой неряшливости. Осаму смеётся в сжатый кулачок, неоднозначно пожимает плечами, но прислушивается к словам, несущим за собой и угрозу. Не то чтобы Дадзай сомневался в собственных силах, просто обстановка чужой квартиры приглянулась ему куда больше бессмысленных ссор. Лихорадочное мигание и повороты головы детектива. Цвета дорогого коньяка глаза задержались на дверце одного из шкафчиков, следом раздались влажные чавкующие звуки. Кровь, яркая бордовая кровь прилипает к ботинкам подобно мëду. Жидкость уж поддалась реакции свëртывания, сделалась более липкой , а вместе с тем и тягучей. Подошва с усилием отходила от пола, шаги были неторопливые, почти ленивы и не заинтересованы.  —Ой, –удивленно воскликнул Дадзай, когда случайным образом споткнулся о почти окаменевшее тело, пнув несчастного в лицо. Разумеется, труп не мог чувствовать боли, однако... Его тело было достаточно изуродовано, достаточно, чтобы более к нему не то что прикасаться, но и забыть о чужом существовании, сжалиться над чужой неугодной судьбой. —Хэй, парень, чего разлëгся? – усмехается и добавляет:—я бы не советовал лежать на полу, в конце концов, за порядком ты не совсем следил... Впрочем, кому как не тебе самому знать это! Кроме того, балкон уж открыт, того и гляди, лëжа на полу продует! –восклицает и пинает безобразие, лишь отдалённо напоминающее человеческие тело, куда-то в область плеча. Осаму выжидает секунду-другую. —Ну, потом не говори, что я не предупреждал! Не хочешь—как хочешь !–ребячится , бесцеремонно наступает на бездыханное... Бездыханное нечто, нечто, чья кожа на половину с тела была снята  острым лезвием скальпеля. Осаму словно нарочно топчется долго, ступает то на носочки, то на пята, пока хрупкие кости под ним с не характерным им треском, ломаются под тяжестью его веса. —Итак, что же у нас здесь есть.., –шепчет он, протягивая руки к дверце шкафчика, отворяя его и с любопытством изучая чужую «кладовую», «тайник». Фëдор с тяжестью вздыхает, качает головой, когда слышит позади себя шорохи, тихо шепчет: —Опять ты за своё, –едва ли усмехается, прячет наиболее чистую руку в карман своих джинс, выуживает от туда мятую пачку сигарет, кажется, принадлежавших ещё недавнему жильцу этой квартиры, столь небрежному, что даже упаковка была замызнана некими разводами, не позволяющими разглядеть название. Впрочем, Достоевскому всё равно что курить, он согласен на любое куриво, дабы не чувствовать удушающий запах жилища. Зажигалка находится в соседнем кармане. Брюнет чиркает колëсиком, пару раз вылетают лишь предупреждающие искры, на третий же мелким язычком возникает рыжее, неспешно танцующие пламя. Фильтр, едва зажатый устами;кончик, который он старательно прикрывает ладонью от безжалостных потоков ветра; огонь, обволакивающий тонкую бумажку, не желающую заниматься. Наконец-то он неспешно втягивает ядовитый воздух, выдыхает серые клубы дыма, подобные перегруженному паравозу. *** Громкая оглушающая музыка бита не только по ушам, но словно потоки каждого её бита обволакивали тело, заставляли содрогнуться само сердце. —Хэй, ребятки, ну же! Отвечаю, у меня дома есть всё необходимое для веселья! Чего ещё нам сидеть тут!? –вылетало уж битые полчаса с уст мужчины , наружностью почти приклонного возраста, по крайней мере такое впечатление складывалось из-за поседевших висков, да белёсых клочков некогда чернявой бороды. Достоевский закатывает глаза, массирует виски, —кажется, незнакомец изрядно действовал ему на нервы, но он всячески старался это скрыть. В конце концов, никогда не поздно забыться в алкоголе, а после, когда мужчине надоест уговаривать молодых людей своим гостеприимством и обещанными веществами , сгладить его одиночество, можно будет и вовсе позабыть о ситуации, о неприятной встрече. Однако, всё идёт словно на зло русскому, в разрез его планам. Шатен, сидящий рядом усмехается, едва касается кончиками пальцев его колена и улыбается, подобно Чеширскому коту. Брюнет упускает момент, когда чужая голова оказывается на его плече, когда бархатный голос произносит тягуче, так сладостно, что аж тошно становится: —Ладно-ладно, мы согласны, показывай дорогу, –не ясно, зачем согласился Осаму, до недавних пор ещё не хуже Достоевского противившийся чужому завыванию. Сердце Фëдора, если таково ещё не прогнило насквозь, не способное мыслить, подсказывало, что его просто лишний раз хотели позлить, вывести русского мужчину из себя. —Вот и славно, а ты не кипятись! Ещё понравиться! – в сию же секунду воспрянул духом неизвестный, протягивая русскому замызганную пачку сигарет. *** —Дост-кун,–шепчут змеиные уста, подражая манере одного из его наиболее верных и приближённых ему послушников. Достоевский не отвечает, молча делает очередную, особенно долгую затяжку и неспешно выдыхает, выдыхает, когда чужие холодные, но изящные руки скользят по его бокам, забираются под одежду, оглаживая тазобедренные косточки, вызывая у русского парня лишь дрожь, да табун мурашек, стремительно разносящихся по всему телу. —Ну что тебе, Осаму? – отрываясь от фильма и поворачиваясь к другу лицом, вопрошает мужчина, выдыхает серые клубы прямиком в чужие очи. Дадзай без лишних слов убирает ладони, демонстрируя дистанцию и пустоту в них, однако в следующие мгновение, будто по волшебству, в чужих руках возникает две небольших ампулы и два тонких шприца. Брюнет , кажется, совсем не удивляется чужому «фокусу», не восклицает восторженно и не задаёт вопросов, вместо этого совсем уж по-птичьи, глупо склоняя голову. Тонкие израненные и измазанные его пальцы тянуться к одному из шприцов, оглаживают колпачок, скрывавший иглу. —Мы ведь пришли за этим, –напоминает вихрастый и усмехается , ускользает от цепкой пятëрни старшего и удаляется вглубь мигающей комнаты, рассеиваясь во всём этом хаосе, да зазывая за собою товарища. И Достоевский ведётся, следует прямиком за детективом, поспешно кидая бычок за спину, даже не удосужившись потушить тот. «Хлюп... Хлюп... Хлюп... » Раздавалось неприятно, ударяло в мозг всякий раз, когда густая жидкость прилипала к ботинкам, когда Фëдор ступал в сторону застывшего прямиком под светом лампы юноши. —Ну что ж, приступим?–посмеивается он под треск головки ампулы, будто ожидая, что русский парень ещё ответит ему, но этого, разумеется, не произошло. Краткого пивка более чем достаточно, —Осаму откидывает колпачок иглы в сторону мясных ошмëток, вбирает иглой всё содержимое, из дающие зловонный и отравляющих душу запах , запах, который приходился обоим безумцам по сердцу. Второй колпачок и стекляшка следуют примеру первых, вторая тонкая полоска быстро заполняется и передаётся в руки Фëдора. —С тобой завязать, что не рождаться вовсе. Знай, срыв мой по твоё отсутствие совести ляжет, –фыркнул как-бы невзначай он, да улыбнулся самыми краешками уст по-своему, по-крысиному. —Да конечно, завязал бы он, готов поспорить ещё недели бы ты не продержался, я видел взгляд твой, взгляд на бармена и дозу в стакане, –парирует скумбрия, выпускает из мединститута воздух, а вместе с тем и малую каплю опьеняющей разум жидкости. Достоевский не долго думает, вторит чужим действиям, осознавая, что проиграл в этом укоре ещё тогда в клубе, поддавшись мимолетному желанию и воспоминанием об эйфории, каждый раз ненадолго охватывающей его тело при вводе внутрь препарата. Оба движутся синхронно, как по команде заправляют рукав рубашки по локоть, обнажая вид на тонкие запястья, в сплошь покрытые мелкими ссадинами, уколами и синяками от игл. Однако и впрямь, судя по всему, Фëдор продержался около двух недель без вредной привычки, о том говорили почти сошедшие отметины, кажущиеся почти порядочными на фоне исколотых рук детектива настолько, что местами некогда упругая и нежная плоть сделалась шершавой,прогнившей в тех участках, где особенно часто вонзалась игла удовольствия. Беспокойное дыхание, громкое сердцебиение, оглушающее, отстраеяющее не только от всего мира, но и собственной мысли.  Лёгкое головокружение и тихий стон, стон сошедший с уст старшего, за время воздержания позабывшего о расслаблении,об отсутствии чувства боли и полном вожделении оказаться обнажённым, наедине с собой или с кем-нибудь, с кем-нибудь ближним и понимающим, какими зачастую оказывались Коленька и детектив, детектив, имеющий на него дело, но так и не повязавший его из собственных, личностных причин. Должно быть, Достоевский слишком разделял его судьбу, слишком, чтобы пленить кого-то, подобного себе, чтобы лишить серийника, унесшего столько же жизней, сколько доводилось стереть с лица земли и ему, существования. Детектив усмехается, подхватывает кончиками холодных пальцев чужой подбородок, протягивая к себе, заставляя взглянуть в свои, цвета дорогого коньяка, глаза. Взор убийцы расфокусирован, затуманен первыми секундами действия веществ. —Ты так прелестен,когда молчишь... Однако, я почти соскучился по твоим речам, Федя, –ласково шепчет шатен, подмигивает, неспешно проводит языком по пересохшим губам, примыкая к тем, что напротив. —А вот тебе не помешало бы в лишний раз прикусить язык, употребить можно было и в менее антисанитарийном месте, –справедливо заметил преступник, но на поцелуй ответил. Под чужим напором обветренные, вечно искусанные губы распахнулись, впустили внутрь себя горячее жало, лениво растворяясь в томящем танце, обвивая «розгами» чужие плечи, прижимая тёплое тело к своему, холодному. Невольно детектив усмехается в чужие уста, руки его бесстыдно блуждают по тонкой талии, по худощавым рёбрам и бедрам, когда он делает шаг навстречу, когда каблуком ботинка раздавливает один из шприцов, небрежно кинутых на пол, после принятия содержимого. Они оба стали ещё ближе, почти слились воедино, если бы только не удушающая и такая ненужная на данный момент ткань одежды. Белоснежные зубы врезаются, терзают нижнюю губу брюнета в кровь,но он напрочь не замечает этого, боль коснется его, но позднее, как только действие наркотика закончится, а организм вновь впадëт в унылое состояния, требуя искусственного гормона, заменяющего все те, какие присутвовали в теле здорового человека, какие должны были выделяться естественным путём в умеренном количестве. Дадзай напирает,толкает Достоевского в грудную клетку, обракидывая на замасленный и пыльный от земли в единственном горшке  подоконник. Осаму небрежно смахивает ëмкось, дабы предоставить больше места партнёру. Сосуд разбивается в дребезги, глухо ударяясь о пол, впитывает в себя близпротикающую кровь... Фëдор морщится, на подкорке его сознания ещё возникает отвращение к месту, где они находятся, где происходят действа удовлетворения... Однако всякая ненавязчивая мысль покидает его рассудок, стоит детективу немедля спустить со старшего штаны, да нижнее белье по колено, скинуть помешавшуюся обувь и раздеть окончательно, впиться зубами в тонкую шею, в ярко выраженную косточку кадыка. Убийца льнëт под чужую, пускай и грубую ласку. Он охватывает чужую поясницу обеими ногами, будто обнимая скумбрию,будто вдавливая в себя и шипя от того, как чужая грубая ткань неприятно трëтся о него, как джинсы на теле оппонента вводят его в негодование, точно нечто неправильное, неестественное их положению. Дадзай расплывается в надменной улыбке, даже в таком состоянии он никогда не по забудет: не по забудет алеющих щёк; затуманенного взора фиалковых глаз; кровоточащих уст и желания, желания слетающего с тонких губ. Он не забудет такого Достоевского; он вновь и вновь прервëт воздержание, сыну желаемое прямо в чужую ладонь, лишь бы вновь лицезреть полюбившуюся ему картину. Горячая пятëрня скользит по вспотевшему торсу, опускается ниже и упирается в уже стоявший член, обходя его и оставляя без должного внимания, вместо этого опускаясь к ягодицам, звонко ударяя по ним, оставляя красный след. Кажется, это не может не радовать парня, —то, как тело изгибается под ним, закатывает глаза и раскрывает чага, как в блаженстве помахивает задницей, словно прося о большем, и Осаму даёт это большее, бездумно и насухо проникая в поддатливое колечко мышц несколькими пальцами. Наркотик действовал так, как и требовалось, каждая клеточка их тел трепещала, кричала о внимании, о готовности, о расслабленности плоти, о птддатливости и блаженстве каждой мышцы. Дадзай не любил медлить,мучал жертву своей резкостью и непредсказуемостью, а потому лишний раз прибегал к введению вещества, в надежде не тратить времени на подготовку к половому акту. Бледная кожа неприятно прилипает к неизвестной массе на подоконнике, но это теперь последние, что могло волновать крсëныша, не сейчас, когда чужие длинные фаланги проникают в его нутро, не когда изощерëнно надавливают на комочек нервов, выбивая из лёгких мужчины тихие стоны и вздохи. Впрочем, ненадолго хватило терпения японца, не прошло и пары толчков, как он выскользнул наружу, высвобождаясь из тесноты брюк. Без фальшивых прелюдий, будто не секс занимал все его мысли, без долгой подготовки и сердечных речей, Осаму вторгается в розовое отверстие, тут же входит во всю длину и задерживается, наслаждается едва уловимой пульсацией и теплотой русского. Молодой человек задыхается в собственном, излишне громком звуке голоса, звучащем почти наигранно, если бы не скопившийся хрусталь удовольствия у краюшек глаз. —Дадзай.., –захлëбываясь шепчет он, впивается ноготчками в пластик, царапая его, собирая всю грязь под свои, вечно искусанные пластины. Приятно истома пронзила его сразу, вместе с членом возлюбленного, с первым толчком, безо всякой неприятности, пробирая каждую клеточку тела. Федя кусает губы, а Осаму смеётся, смеётся, словно умалишенный. Движения младшего хаотичны,не то чтобы быстры, нет. Он плавно выходил из отверстия, после резким движением вновь заполняя его до упора, вжимая старшего в грязь и холодное стекло. —Дадзай.., –повторяет он дрожащим голосом, но тихий тон его тонет в звуках удовольствия, в звуках удара кожи о кожу. Головка органа едва виднеется на впалом животе мужчины всякий раз, когда толчок выгибает его поясницу дугой, всякий раз, когда детектив попадает потзаветному нерву. Достоевский закатывает очи, сжимается внутри, стискивает бёдрами тазобедренные косточки шатена. Осаму надвисает над ним, крепко обхватывает худощавые бëдра, уж не выходя, а прямо-таки вбиваясь в чужое нутро, игнорируя речи, что слетели с чужих уст. Впрочем, бархатные чага тут же были заключены бледными губами, прерывая на полуслове. Ему не нужны мольбы и заискивания, только чужое тело и лицо исполненное сладостной истомой, он всё равно не услышит звуков, ни тогда, когда его оглушает собственное волнение крови. Федя стонет, кусает чужие ниточки, дрожит, когда его пронизывает некая боль в паху, когда всё его нутро содрагается при каждом движении, а звуки, громкие звуки сами вылетают из него. Слёзы, скопившиеся у глаз, при открытый в каплях крови ротик, –всё это умоляли душу суецидника,когда он наполнил русского своим семенем, когда сделал пару финальных, особенно грубых толчков, когда сдал бедную кожу до синяков... Федя кончил. Он кончил, запачкав собственный живот, кончил, сползает по окну, держась благодаря лишь чужим рукам. С ощущением оргазма приходит и боль с дискомфортом, это означало только одно, —прекращения действия наркотика и предстоящая ломка, печаль от того, что привыкшему организму малая дозировка дарует жалкие двенадцать минут. Двенадцать минут удовольствия.