уроборос

Стоит только Ацуму зайти в комнату — Осаму сразу же всё понимает. Читает брата по глазам, но не успевает сбежать: времени хватает только на то, чтобы подняться из-за стола, прежде чем Цуму преграждает путь. — Саму~ Он улыбается. Как всегда, он улыбается той самой своей улыбкой, от которой Саму мерзко. А бежать некуда. — Цуму. Нет. Ацуму подходит так близко, как они были ещё в материнской утробе. Смотрит на окаменевшего Осаму его же глазами. И улыбается. — Нет? Пальцы — ловкие, сильные и чуть прохладные — уже лезут под футболку, задевают край домашних штанов. Осаму хочет до хруста вывернуть брату запястья, но тогда Ацуму не сможет играть, поэтому Осаму сжимает свои кулаки — и надеется, что это поможет ему сдержаться, а не подтолкнёт разбить Цуму лицо. — Давно уже не целка, Саму, а всё ломаешься. Цуму практически мурлычет, а Осаму подмывает спросить: «Из-за кого же я уже не целка?», но это бесполезно — пройденный этап. С Ацуму нет смысла разговаривать. Больше нет. Или никогда и не было? — Давай, Саму. Давай, Саму. Давай-давай-давай. Ацуму только брать и умеет: нагло, без спроса, не задумываясь. Только берёт и никогда не даёт, в идеале — покоя. Осаму не двигается, не смотрит, не отвечает. Можно подумать, что он боится, но. Нет. По крайней мере, не Ацуму. И не родителей, и не тренера с Китой. А вот себя — возможно. И того, что он сделает с Цуму, если всё-таки не удержит себя в плотно сжатых кулаках. — Ну? Братик, ты чего ~ Осаму не хочет. Осаму ничего не хочет: ни с братом, ни с кем. Осаму не хочет, не хочет, не хочет. Это у Ацуму вечно чешется, как вообще можно постоянно хотеть? Саму хочет родиться единственным ребёнком в семье, или хотя бы родиться старше не на несколько минут, а на несколько лет. Сейчас, может быть, уже был бы в колледже и жил тихую, спокойную жизнь. Саму не хочет, и особенно с Цуму. Но уже чувствует на шее его губы, чувствует его пальцы за кромкой белья. Саму совсем-совсем не хочет, но ещё больше он не хочет играть по чужим правилам. Он пинает Ацуму под колени, заставляет опуститься перед собой и крепко хватает за волосы. Цуму морщится, — ну ещё бы, — но не противится, поднимает лицо и заглядывает в глаза. В точности такие же глаза. Улыбается. Осаму крепче, до боли, до дрожи, сжимает свободный кулак и надеется на всё то, что в нём осталось хорошего после семнадцати лет жизни с Ацуму. Надеется — и разжимает, чтобы, если уж рука и поднимется, то не больше, чем на пощёчину. Потому что Цуму умеет давать сдачи. Только сдачи он и умеет давать. Что лучше: очередная драка или это? Что лучше: ругань родителей или это? Что лучше: выговор тренера или это? Верно. Лучше то, к чему привык. Осаму приспускает штаны и бельё — Ацуму облизывается. Член вялый, — Саму не хочет, не хочет, не хочет, — но Цуму согревает его во рту, посасывает, гладит юрким языком, и тот твердеет. Даже если Саму не хочет. К горлу подкатывает тошнота и жгучая злоба, Осаму грубо толкается вперёд — Ацуму недовольно мычит, но не отстраняется: всё равно даже до гланд не достанет, тот скорее подавится собственной слюной, чем этим членом. А жаль. Хотел бы Осаму никогда не рождаться, если это значит быть одним-единственным. Он крепче перехватывает брата за волосы обеими руками, крепче закрывает глаза и берёт такой темп, чтобы это поскорее закончилось. Ему всё равно на протесты снизу: если Цуму не пытается сделать по-настоящему больно, то значит, он не против. Ему всё равно, если это не то, чего Цуму хотел. Осаму двигает бёдрами резко, часто: не от страсти, но от обиды, держит брата за голову и пытается ни о чём не думать — он ничего не чувствует и просто ждёт, когда своевольное тело выдаст вынужденную реакцию на настойчивый раздражитель. Ждёт, когда Ацуму наконец-то угомонится и отстанет от него. Хотя бы ненадолго. Звуки просто омерзительные: у Цуму во рту хлюпает и чавкает, он глухо стонет, мычит и пытается нормально вдохнуть, но безразличие Саму ему этого не позволяет. Осаму не видит, но знает, что у Ацуму уже густо течёт по подбородку, что слюна собирается в тугие, вязкие нити и капает на пол. Осаму не видит, но знает, что у Ацуму уже болит челюсть и колени, что он при этом сидит с рукой в трусах и старается поспевать за тем, как брат имеет его в рот. Осаму не видит и хотел бы не знать, но Ацуму не оставил ему выбора. Как Ацуму кончает, Осаму тоже не видит, но понимает по участившимся всхлипам и совсем уж жалкому скулежу. Как кончает он сам, Осаму даже не замечает, понимает только по ставшим наконец серьёзным попыткам Цуму его оттолкнуть. Осаму с облегчением отстраняется; надсадный, задыхающийся кашель Ацуму — единственное, что вызывает хоть какое-то удовлетворение. Сам виноват. Он перешагивает согнувшегося на полу Цуму, даже не взглянув на него, и сразу же направляется в ванную. Хрипы и тяжёлые попытки вдохнуть всё ещё звучат в ушах Осаму, когда он запирает дверь изнутри и прижимается к ней лбом. Ничего с ним не будет, прокашляется, отдышится — ещё и добавки попросит. Может быть, вода даже слишком горячая, но Осаму не чувствует её температуру — Осаму чувствует себя грязным. Он хочет отмыться, он пытается отмыться: от Ацуму, от его прикосновений, от своей беспомощности. Пытается, даже если знает, что не отмоется. Стоит только выключить душ, как в дверь стучат. — Саму. Открой, или я открою. В желудке снова сжимается ком обидной злобы, снова сжимаются кулаки. Что лучше?