водоворот

Наруто тогда улыбался мягко, с пониманием. И в глазах Саске застыла безлунная непроглядная ночь, но Карин не слепая, и она видела: Наруто — его последний ориентир. Ей не обидно — она никогда и не ждала взаимности по-настоящему. А ещё Карин просто понимает, почему Наруто: её бледные, до онемения замёрзшие руки сжимают крупные мозолистые ладони. (У Саске они — мимолётно отмечает она про себя — узкие, с тонкими длинными пальцами, аристократично изящные, покрытые почти незаметными шрамами.) Они очень тёплые, почти горячие, будто у Наруто внутри есть маленькое солнце, работающее на износ в попытке согреть целый мир. И Карин чувствует себя всё ещё тянущим к нему обломанные ветви старым иссохшим деревом. Какая глупость. Карин не любит солнечный свет. Она предпочитает ему ночной мрак, холод подземелий, сырую мглистую тьму. Солнце её обжигает. Нет. У Наруто внутри не солнце — клубящаяся рыжими всполохами тьма, древнее зло, осколок первозданного хаоса. А сам Наруто — тюрьма: хрупкие ненадёжные решётки и упрямство, граничащее с дуростью. — Не бойся. — улыбаются ей светло и ласково. Карин чувствует тесноту в груди и подступающую к горлу тошноту. Это не любовь, но почти. — Что ты собираешься сделать с Саске? Глаза у Наруто темнеют словно предгрозовое небо. Саске убьёт мальчишку, горько думает Карин. Точно ведь убьёт. Древнее тёмное божество, поглощающее Солнце. — Они похожи. — хрипит она Сакуре, когда та приходит проверить её состояние. Сакура сжимает губы в тонкую бледную полоску и ничего не говорит, руки её будто каменеют над животом Карин. — В них обоих есть что-то от самоубийцы. — добавляет она и булькающе смеётся, наплевав на боль в ране и где-то ещё. Уходя, Сакура бросает без жалости: — В тебе тоже. Смеяться больше не хочется. Любить Саске было холодно, словно идти босыми ногами по колючему снегу, ёжась от леденящего ветра, бьющего в лицо. И в этом даже нет ничего болезненного — Карин привыкла мёрзнуть. Почти любить Наруто всё равно что стоять на краю вулкана, раздумывая стоит ли шагнуть в кипящую лаву или всё-таки подождать ещё. Но не уйти — уйти уже не получится. «Хорошо, что это не любовь, — рассеянно думает Карин, — её маленькая крупинка, крошка, невызревшее семечко, которое вряд ли даст побег. Хорошо, что это не любовь». Любовь бы её уничтожила. Карин ждёт извержения почти с нетерпением. — Перестань. — говорит Сакура. Карин уже давно не нужно делать новых перевязок, сращивать кости, собирать внутренности по кускам, но Сакура всё равно зачем-то приходит и говорит вот это. — Почему ты здесь? — Нравится лечить безнадежных пациентов. Как думаешь, сможешь выйти на ремиссию? С Сакурой спокойно, как должно быть спокойно у моря в штиль. Карин видела море всего один раз. В шторм. Огромное, бушующее, тёмное, и наверняка скрывающее чудовищ в своих глубинах. Оно внушало страх, почти первобытный ужас, но больше восхищение, восторг от беснующейся неконтролируемой стихии. С Сакурой Карин представляет ровную зеркальную гладь, отражающую небо и слепящую солнечными бликами. Запах соли и горячий песок под ногами. И никаких морских чудовищ на дне. Сакура хватает Карин за руку перед самым извержением и утаскивает прочь.