Если наши мечты были рождены в пламени, Я бы отдал жизнь, чтобы снова помечтать. И если наши сердца
висят на тонкой грани, Оставим мир позади, чтобы до конца станцевать
Шел 38-й год двадцатого столетия, который обещал стать для науки не менее прорывным, чем предыдущие годы. С тех пор как профессор Сеченов успешно защитил докторскую и запатентовал уникальное по природе своей вещество, именуемое полимером, дела у всего ученого сообщества резко пошли в гору. Дмитрию Сергеевичу было с кем разделить радость: товарищ Филимоненко усердно помогал ему с производственными тонкостями и был солидарен с ним в вопросах трудолюбия, но важнее всего оказалось надежное дружеское плечо в лице кандидата медицинских наук Харитона Захарова. Последний, впрочем, сам готовился получить докторскую степень: в кандидатской диссертации он подробно описал изученные поведенческие реакции человека и связал их с определенными нейрофизиологическими процессами, за что получил от комиссии особую похвалу и перспективы для дальнейшей работы в избранном направлении. Так он и поступил, совмещая научную деятельность с практикой нейрохирурга, и результаты его исследований впечатляли.*
Друзья с академической скамьи, Захаров с Сеченовым так и шли рука об руку, хотя людьми по натуре были абсолютно разными. Сеченов все студенческие годы провел относительно спокойно и в стороне от шумных компаний, предпочитая тусовкам библиотеки, чего не скажешь о Харитоне, который (особенно на младших курсах) покоя не знал. Он без зазрения совести прогуливал «общие» предметы, которые считал ненужными, а вечерами подрабатывал или веселился в трехкомнатной квартире, которую арендовал вместе с приятелями из общежития. У Сеченова же к совершеннолетию имелась своя квартира, подаренная ему родителями, коренными москвичами, — достойная двушка на Чистых прудах неподалеку от метро. Он целиком и полностью посвящал себя учебе, не отвлекаясь на работу, в которой не имел и не видел необходимости на данный момент, и не был любителем дерзких мероприятий. Казалось, они просто не могли встретиться, принимая к тому же в расчет то скромное обстоятельство, что разница в возрасте между ними составляла три года, но случилось все с точностью до наоборот. Однажды в академию приехал великий академик Бехтерев, преподававший и практиковавший в то время в НИИ мозга. Он занял по такому случаю самую большую лекционную аудиторию и собрал в ней всех желающих, вне зависимости от курса обучения. По итогу свободных мест попросту не было, студенты сидели в проходах или стояли вдоль стен, желая послушать настоящую легенду современной медицины. Сеченов давно выяснил все о личности Бехтерева, так что спал и видел примелькаться ему любыми возможными способами, ведь в НИИ студентов брали лишь в качестве исключения. Захаров же оказался на лекции случайно, хотя и по собственному желанию: ему в последний момент переставили смену в бригаде скорой помощи, где он выходил иногда фельдшером на сутки, и у него резко освободилось время. Он пришел пораньше и залез на задние ряды, чтобы если вдруг начнет засыпать от усталости, его не было так явно видно, а Сеченов по разумению сидел на первой парте с огромной, почти целиком исписанной тетрадью. Харитон тогда впервые обратил на него внимание и подумал сразу две вещи: что он дико нудный заучка, фактически ботан, и что многого добьется, раз с головой погружен в учебу и ни на что более не отвлекается. На лекции Захаров так и не уснул, пускай хотелось страшно. Но Бехтерев говорил настолько интересные, значимые и перспективные моменты, что за те полтора часа он успел порядком переосмыслить фундаментальные вещи и понять, что не совсем верно расставил приоритеты и что сердце его на самом деле лежало к науке, а не к прикладной медицине в самом тривиальном ее виде. Он вдохновился Бехтеревым, зажегся сверх яркой звездой после того, как выгорел из-за работы, и он невольно вдохновился тем зубрилой с первой парты, который четко знал, чего хочет от жизни. Стать на него похожим Захаров стремления не имел, но его целеустремленность заслуживала похвалы. Они с Сеченовым заговорили в курилке, когда Харитон попросил у него стрельнуть сигарету, тогда же познакомились и с тех пор шли бок о бок, не подозревая, какие испытания выпадут на их совместную долю и что они станут друг другу по-настоящему родными людьми. Следующим месяцем Захаров бросил изнурительную работу и сделал в два семестра практически невозможный рывок, подчистив все хвосты, по итогу чего вышел на красный диплом. Потом аспирантура, защита, первая ученая степень и докторская на носу — на каждом этапе его поддерживал Сеченов, который оказался хорошим другом, умел слушать и разделять с ним не только печали, но и радости. Он же и протащил его в НИИ мозга, где сам укоренился, вырос до академика и вот-вот должен был возглавить сие учреждение, сменив постаревшего Бехтерева.*
— «Мастер-класс «Полимеры нам друзья!» — зачитал вслух Харитон, сидя напротив Сеченова в его небольшом кабинете и держа в руках еще теплую, только распечатанную брошюру. Он оторвал глаза от текста, видя перед собой отныне только широченную улыбку давнего друга, и ему пришлось улыбнуться в ответ, заявив: — Да, неплохая идея… А что ты конкретно под ней подразумеваешь? Рефлекторно он поправил очки, вместе с тем убрав со лба непослушные пряди темных и густых волос, которые вдобавок вились у корней и вставали копной при малейшем повышении влажности. — Люди должны увидеть, что полимер — это вовсе не плохо, а наоборот, хорошо! — парировал Сеченов, ждавший подобного вопроса. — Человеку свойственно сторониться неизвестного, но как только они поймут, что за этим будущее, то не посмеют даже усомниться! — А что, кто-то сомневается? — поинтересовался Захаров и сделал соответствующий вид. Оптимизм академика после этих слов как-то заметно увял, и ему пришлось сознаться, заведомо готовясь получить воспитательную беседу: — Ну, знаешь, я читал всякие там рецензии на свои публикации в открытых источниках… — Дима, ты что, опять? — он даже слушать это не стал. — Сколько раз я тебе говорил не заниматься этой ерундистикой? Ты не можешь угодить всем, разве это не очевидно? Не перечесть случаев, когда Сеченов доводил себя практически до отчаяния, вычитав в сети негативное мнение какой-нибудь мимо проходящей необразованной тети Моти, а Захарову приходилось его успокаивать. Порой даже самыми нестандартными методами. Дима до невозможности остро принимал критику и болезненно все это переживал, что вообще-то разнилось с занимаемой им должностью, но таким вот он был человеком и потому нуждался в ком-то противоположном себе, ибо только так мог посмотреть на себя со стороны, чужими глазами, и поймать недостающее равновесие. — Да-да, я знаю, ты прав, — согласился он незамедлительно, ссутулив узкие плечи. — Но… Это дело всей моей жизни, Харитон. Я буду стоять за него до последнего. Он сказал это и посмотрел так устало, словно бы сам был этому не рад, и его пронзительные глаза напитались тоской неразделимого одиночества — одиночества непонимания, с которым он сталкивался на каждом шагу в силу своего гениального разума. — Хорошо, — поддержал его Захаров, потому как ничем более не мог ему помочь. А Сеченов, казалось, другого и не требовал. — Будет здорово, я обещаю, — обрадовался тот и вскочил с места, расхаживая из стороны в сторону с горделиво расправленными плечами: — Мы покажем людям, что такое полимер, и мы… мы… Мы можем показать им прототип первого в мире робота-помощника! На кураже он указал пальцем в угол, туда, где около пальмы стоял несуразный и кривой, собранный из ржавых ненужных деталей макет андроида, который при любом неаккуратном порыве ветра готов был разломаться вдребезги. — Да, конечно… — протянул Харитон, почесывая прямой нос. А потом до него дошло: — Постой, ты сказал «мы»? Вот так обычно все и начиналось — те самые Димины стартапы, которые порой не хотелось вспоминать. — Ну да, — он развернулся на каблуках своих дорогущих ботинок и мило улыбнулся, а глаза его стали умоляющими и чистыми-чистыми. — Ты ведь мне поможешь это организовать? Никакого напряга, честное слово. Я поручу основную работу остальным сотрудникам подразделения, уверен, народу будет и так много. А ты просто оценишь со стороны своим наметанным глазом, м? Захаров с самого начала знал, что не откажет ему. Он умел дружить и не раз уже выяснил на собственной шкуре, что и Сеченов за него встанет горой в случае чего. Сколько раз было такое, когда Харитон физически или морально не справлялся, но всегда имел в виду, на кого мог положиться. — Помогу, — ответил он, за что получил от Сеченова искреннее «спасибо». — Я сделаю рассылку в новой системе, — вдохновленно объявил академик и немедленно уткнулся в монитор. Внутреннюю почту современного формата загрузили на устройства буквально вчера, но руководство активно призвало всех опробовать платформу. Проигнорировав и закрыв, не читая, всплывшие в программе окна, он принялся настрачивать новое сообщение. Филимоненко и Захарова он включать в рассылку заведомо не стал, поскольку первый отбыл в командировку, а у второго сломался компьютер и починить его должны были не раньше четверга. — Ладно, тогда не буду отвлекать. — Зайдешь сегодня? — спросил Сеченов вдогонку, когда Харитон уже попрощался и собрался уходить. — А есть повод? Не то чтобы ему так катастрофически был нужен повод, чтобы появиться в его доме. Просто стало интересно. — Мои двери для тебя всегда открыты. — Спасибо, — сказал, взявшись за дужку очков. — Я зайду. На дворе стоял вторник, и никаких особо важных предстоящих событий он припомнить не мог. Но если бы ему предложили, скажем, выпить, он бы не отказался: неделя только началась, а он уже замотался в край со всей этой рабочей и научной суетой.*
У Сеченова дома было просторно. Хотя квартиры им с Захаровым достались одинаковые, их ремонт и планировка тотально отличались: Дима любил простор и современный минимализм с абсолютным отсутствием лишних деталей, Харитон же делал выбор в пользу простого уютного интерьера, соответствующего моде и стилю нынешнего времени. Как оказалось, определенный резон к визиту все же был, правда, Захаров пока что о нем не знал. Но понимал без особых трудностей, что вино вместе с сырно-фруктовой нарезкой просто так на стол не ставится. — А что мы празднуем? — прямо так и спросил он, лениво стягивая пальто, под которым были привычные джинсы со свитером. Правда, не рабочий, а уже домашне-выходной комплект. — Меня тут посетила интересная мысль… — начал было Сеченов, доставший с верхней полки начищенные до блеска бокалы, однако был сразу прерван: — То есть мы отмечаем твой мыслительный процесс, — посмеялся Захаров и был собой полностью доволен. — Как заманчиво. Сеченов сделал вид, что не услышал столь жирной иронии или не заметил ее, только улыбнулся украдкой, не поднимая головы. А когда сделал это, чтобы откупорить бутылку и наполнить бокалы, Харитон уже сидел напротив и заинтригованно на него смотрел. — Ну рассказывай давай, не томи. — В общем, ты ведь знаешь, что меня в скором времени собираются назначить главой НИИ, — начал он, попутно разливая вино. — Естественно, об этом на каждом углу только и говорят. А еще к Захарову не раз подходили и спрашивали про Сеченова. О том, какой он человек, что в работе любит или наоборот, не может терпеть, потому как Харитон был без преуменьшений единственным, с кем академик держал постоянный контакт и кого, более того, называл другом. Захаров в такие моменты больше всего любил делать каменную мину и говорить, какой Дмитрий Сергеевич строгий и непреклонный, как он орет за любую провинность и злится так, что чуть ли не стулья в окна летят, — ему верили и заранее пугались грядущей смене руководства, а он поднимал себе настроение. Сеченов, разумеется, о данной ему характеристике не знал и даже не догадывался. — Так вот. Как только это случится, я тебя сразу профессором сделаю, без лишней бумажной волокиты! — говоря об этом, академик радовался самым честным образом. — Как тебе идея? Захаров поперхнулся и тут же отставил бокал. Его щеки покраснели не то от вина, не то от поступившего предложения. — Спасибо, Дима, но… — ненароком потянул себя за ворот свитера. — Я сам защищу докторскую, знаешь ли, не нужно поблажек. Тем более, моя работа уже готова, осталось только предзащитить ее и собрать необходимые документы. — Да я разве сомневался в тебе хоть раз? — возразил ученый, всплеснув для пущей выразительности руками. — Я ведь вообще не о том! Сколько порогов тебе придется обежать ради итога, который и так всем очевиден? И сколько это времени займет? Вплоть до полугода, по себе сужу. Харитон молча слушал, не находя пока что весомых встречных аргументов, и лицо его совершенно не изменялось, словно бы он играл свою лучшую партию в покер. — А нам пора выходить на новый уровень. Мне нужна команда, и ты в первую очередь. Это не поблажка, клянусь, это… считай, производственная необходимость. Я помогу тебе со сроками, только и всего. — Я подумаю, ладно? На самом деле, думать тут было особо нечего. Подобный шанс на пороге не валяется и выпадает один раз, так что не воспользоваться им, руководствуясь принципами и показушной гордостью, было бы необоснованно глупо. В конце концов, Захаров мог хотя бы раз в жизни позволить себе откровенную привилегию, и ему это даже понравилось — допускать азартные мысли о том, что некоторые карьерные взлеты давались ему легче, чем остальным. Время — невосполнимый и наиболее ценный ресурс из всех, что есть у человека, наравне с нервами и здоровьем. Здоровье Харитона пока особо не подводило в его 35 лет, зато нервы уже шатались, а усталость брала свое. — Тогда за нас, — заключил Сеченов, поднимая наполненный кроваво-красным вином бокал. — За нас, — поддержал Захаров и был вместе с ним рад: как же это чертовски приятно, когда о тебе думают и помнят. Дальше они говорили о разном. О насущном, о работе, но как-то так само собой вышло, что они вернулись к студенческим годам и насколько увлеклись самыми разными воспоминаниями, что не заметили, как за душевными разговорами бутылка вина почти опустела. Сеченов стянул галстук и расстегнул ворот рубашки, Харитон закатал у свитера рукава; в воздух поднимались клубы терпкого сигаретного дыма, и в меру опьянелые голоса звучали мягко и тепло. «А помнишь, как раньше…» — только и вторили они, то смеясь, то глубоко вздыхая. Фоном работало радио, однако никто не вслушивался в репертуар и периодические сводки новостей, до тех пор, пока не заиграла песня «Дорогой длинною» в исполнении звонкого и статного мужского голоса:«Ехали на тройках с бубенцами,
А вдали мелькали огоньки.
Эх, как бы и мне теперь за вами
Душу бы развеять от тоски»
— Помнишь, как ты под эту песню пьяный танцевал? — спохватился Сеченов, потирая красный нос. Он привстал с места и с озорными глазами поднял вверх указательный палец, как бы призывая тем самым отвлечься на начавшийся припев:«Дорогой…
Длинною, да ночкой лунною
Да с песней той, что вдаль летит звеня,
Да с той старинною, с той семиструнною,
Что по ночам так мучила меня»
Захаров слушал, легко покачивая головой в такт задорной ускоряющейся мелодии, и судя по лицу, усердно пытался вспомнить хоть какую-либо связь между ней и пьяными танцами. Однако не вышло: — Нет конечно, — засмеялся он и пригубил бокал. Опрокинул в себя до дна, зажмурился, проглотил и следом добавил: — Я ведь и напивался за тем, чтобы ничегошеньки потом не помнить. Каким же Харитон был оторвой в свои ранние студенческие годы… И кто бы в здравом уме и на трезвую голову поверил, что этот серьезный, пунктуальный и скупой на общение человек какие-то лет десять назад хлестал из горла дешевое пойло и танцевал до упаду. В прямом смысле этого слова. Однажды себе чуть голову не расшиб, чему Сеченов стал невольным свидетелем — Захарову удалось разок затащить его на их местную квартирную вечеринку, и это произвело на будущего академика неизгладимое в дурном плане впечатление. Он только и делал, что сидел на углу продавленного дивана с одной несчастной банкой пива и наблюдал, как стремительно пьянеют люди вокруг и что единственное, зачем они тут собрались, это спиртное. До остальных ему не было никакого дела, а вот Харитон… Почему-то ему было так прискорбно видеть, как он топил себя и свой научный потенциал в алкоголе и дешевых пьянках, которые и гроша ломаного не стоили. Он был тем, кто увез его оттуда к себе домой, силками вытащив из прокуренной квартиры. Он был тем, кто держал Захарову волосы над унитазом, чтобы в глаза не лезли, пока его выворачивало наизнанку среди ночи. И он, наконец, был тем, кто сказал ему на полном серьезе: «Ты себя погубишь, всю свою жизнь с карьерой в придачу» и к кому Харитон действительно прислушался. — А я вот помню, знаешь, — не мог угомониться Сеченов, и его тон стал вызывающим. — Кружился волчком, что тебя посадить на задницу ровно никак не получалось. Очевидно, он дожидался от Харитона ответной реакции, и он ее получил: — Ой да брось, мне было… сколько? Двадцать? — хмыкнул Захаров безо всякого стыда. Хотя сейчас, достигнув определенных высот, оглядывался назад и осознавал, что находился в паршивой компании, которая могла с легкостью утянуть его по дурости лет на дно, если бы не Дима. Но признаваться в этом открыто не стал: — У меня хотя бы выдалось веселое студенчество, в отличие от некоторых. — Ах вот как, — в шутку насупился академик. — Да. И если бы не я, ты бы молодости не познал. В том крылась своя правда, хотел Сеченов ее признавать или нет. Когда они по-настоящему сдружились спустя полгода приятельского общения, а Харитон решил сменить общество и съехал от улетной компашки, то именно он вытаскивал друга из дома на всякие интересные активности, в кино или театр, да хоть просто так, по городу прошвырнуться. Иначе Дима бы сидел себе дальше за книжками и света белого не видел. Сеченов не нашел, чем ему апеллировать, поэтому поставил бокал и как-то загадочно улыбнулся, вроде бы соглашаясь, а вроде бы неохотно. Захаров тоже выдохся, исчерпав в себе темы к разговору, и молчание, которое возникло на фоне растерянности, чувствовалось погано. Только радио все пело без конца, сменяя веселый припев затяжным, слегка тоскливым куплетом:«Вдаль родную новыми путями
Нам отныне ехать суждено.
Ехали на тройках с бубенцами,
Да теперь приехали давно»
Тут Захаров встал, привлекая к себе внимание, одернул свитер, подтянул штаны и аккуратно вышел из-за стола.«Дорогой…
Длинною, да ночкой лунною»
Он стал двигаться под музыку, заискивающе водя руками, а лицо у него, украшенное заговорщицкой улыбкой, было хитрое-хитрое, пока он приближался к Диме своими уверенными па.«Да с песней той, что вдаль летит звеня»
— Ну нет, — загодя отказался Сеченов, понимая, к чему дело идет. Но его не спрашивали: взяли за воротник и вытянули с нагретого стула, приговаривая: — Дима, давай. Как раньше.«Да с той старинною, с той семиструнною,
Что по ночам так мучила меня»
Харитон отпустил его и сам кинулся в пляс. Совсем не так, как отрывался прежде — не позволяли возраст, статус и здравый смысл, — но он танцевал впервые за много-много лет, поддавшись спонтанному веянию и разогретый хорошим алкоголем. Кто знает, возможно, он делал это в последний раз, перед тем как навсегда утонуть в пучине серой научной жизни.«Най най най на на на…»
Сеченов стоял посреди зала, как дурак, и наблюдал за ним, чуть наклонив голову, не отрывая восторженных глаз. На то, как он двигался, самому себе подыгрывая поворотами, взмахами рук и вздрагиванием плеч, как улыбался и был таким собой, таким, которого давно уже не показывал. Академик с детства догадывался, что испытывал эмоции немного по-другому, чем абсолютное большинство людей, но он понимал, что то, за чем он смотрит сейчас, красиво, а значит, желанно.«Да с той старинною, с той семиструнною,
Что по ночам…»
Харитон замер, точно попав в ритм, причем замер, стоя к Сеченову спиной, не замечая, как тот к нему подходит.«Так мучила…»
Осталась всего пара шагов, а Захаров вот-вот должен был обернуться.«Меня~»
Харитон почувствовал, как его решительно взяли за плечо, потом развернули без церемоний, схватили за талию и, перекинув через руку, вовлекли в жадный поцелуй. И хотя музыка все играла и играла, разгоняясь перед последними, самыми яркими и бурными своими аккордами, ее больше не слушали. — Вау, — выпалил Захаров, пытаясь отдышаться. — Целуешься классно, а танцевать тебя до сих пор не заставишь.*
Вместе с Захаровым Сеченов бросил на кровать контрацептивы и пузырек вазелинового масла, которое с запасом списал себе в карман на работе. Харитон первым делом снял очки, складывая их на тумбочке у кровати. Наученный горьким опытом, он не мог допустить поломки и этой пары, которая некогда обошлась ему в копеечку. — А мы точно до сих пор играем в «как раньше»? — поинтересовался он, позволяя стянуть с себя свитер. Его волосы тогда растрепались и даже электризовались немного, потянувшись за шерстяным воротом, и Сеченов, отбросив совершенно не нужный сейчас предмет одежды, поправил их заботливым движением обеих рук, чтобы потом обхватить ладонями его горячие щеки и сказать: — Мы играем в «как сейчас». И прильнуть к чужим губам, таким податливым и мягким, пока Харитон возился с ремнями их штанов, и спуститься ниже, перейдя на шею, грудь, живот. Сеченову нравилось его тело, пускай сам Захаров наверняка бы с ним не согласился, услышь он это в лицо. Поэтому академик наслаждался молча, оставляя свежие дорожки поцелуев и сминая руками бледную кожу на боках; угождал ему, зная все чувствительные места, и язык его напряженных мышц, его шумные вздохи мотивировали стараться сильнее. Сеченов увлекся настолько, что и молнию на джинсах расстегнул зубами, а затем рывком стянул их к чертовой матери вместе с нижним бельем. — Только не ешь меня, — прыснул Харитон, приподнимаясь на локтях и подмечая, какое остервенение завладело Димой сегодня по непонятной причине. Так или иначе, этим его состоянием следовало воспользоваться по прямому назначению. — Я тебе пригожусь. «Пригодишься не то слово», — вертелось у Сеченова на языке, но вслух прозвучало: — А хочется, если честно, — бормотал он в перерывах между поцелуями, и в подтверждение словам прикусил с внешней стороны бедра, вынудив вздрогнуть. Но Захаров доверял ему, доверял себя и полностью, о чем они оба прекрасно знали, поэтому не отстранился. Только губы поджал, слушая привычный звук открывающегося пузырька с резиновой заклепкой. Сеченов работал руками гораздо лучше, чем какой бы то ни было частью своего тела. Харитон всегда говорил, что ему бы в пианисты с такими проворными длинными пальцами, а тот отвечал, что хирургии вполне достаточно. — Дим… — обратился Харитон тихо, голосом, готовым сорваться на стон. — Завязывай. Сеченов намеренно затягивал прелюдии, причем уместно это было, разве что, в самый первый их раз. Сам Дима с университета таскал приезжих девчонок в постель интереса ради, чего не сказать о Харитоне, который лишился девственности уже в аспирантуре. На Сеченова многие студентки вешались из-за семейного достатка, закрывая глаза на то, какой он скрытный, душный и почти без друзей — он великолепно это понимал и этим пользовался, но рассказывал Захарову о своих приключениях как-то тухло, разочарованно, без присущего мужчинам трепета. Зато если бы ему дали законную возможность хоть словом обмолвиться о том, что они делали с Харитоном за закрытыми дверьми, он бы наверняка сочинил мемуары. — Дима… — Захаров попросил громче, протяжнее, когда поцелуи опустились совсем ниже торса. Сеченов любил поиздеваться, делая по-своему и до одури приятно. Могло показаться, что большее удовольствие ему в такие моменты доставляли не собственные ощущение, а того, кто безотказно пребывал в его распоряжении. Но он знал меру, и Харитона тоже знал со всеми прихотями и порядками, потому оставил его и наскоро расправился со своей одеждой. — Только давай не как в тот раз, — бросил вдруг Захаров, глядя на то, как Сеченов цепляет зубами упаковку контрацептива. — Две минуты до финиша удручают. — Ты мне вечно это припоминать будешь? — Сеченов замер, удерживая упор на локтях сверху над ним, взглянул как-то сердито, а Харитон захлопал глазами, будто вообще молчал. Как много он говорил, просто невыносимо, и кто бы мог представить, как сильно иногда его хотелось заткнуть любыми подручными средствами. — Возможно, — Захаров заелозил на шелковых простынях. — Если не… а… — сбился и прикрыл глаза, ощутив внутри себя жар чужого тела. Мышцы живота напряглись, а сам он придержался за Димино плечо, смазано поцеловав в ключицу. Но все равно ведь договорил, пока ему давали время на разогрев: — Если не побьешь антирекорд. У него имелся богатый ассортимент шуток с подвохом, хотя большинство из них он притянул за уши. Дима был самым обычным мужчиной с пропорциональным своей комплекции достоинством, которым умел пользоваться. Еще Сеченов был предсказуемым. Настолько, что вместо пререканий пылко его поцеловал, кусая в отместку за нижнюю губу, навалился, готовый в очередной раз что-то ему доказать, но затем вдруг отпрянул, руша все ожидания. — Не нравится, так делай сам, — он завалился на спину и потащил его за собой с недвусмысленными намеками. Харитона почти невозможно было переспорить или превзойти в язвительности, а вот бросить вызов, от которого он не откажется — вполне. Захаров поперхнулся воздухом, и не получалось точно определить, какая эмоция преобладала в его искушенном взгляде: дерзость, удивление или все вместе под соусом откровенной похоти. — Ладно… — привстав, он перемахнул через академика ногой, невольно подмечая, как восторженно тот смотрел на него снизу вверх. Это льстило. — Только сигареты подай с зажигалкой. — Сигареты с зажигалкой? — повторил за ним Сеченов, хотя со слухом проблем не имел. — А не жирно будет? Обычно Харитон не курил в подобные моменты, считая то слишком уж вульгарным, но сейчас, видимо, отослал свою чопорность на обеденный перерыв. Без лишних слов он уперся ладонями Сеченову в грудь и дразняще вильнул бедрами, намекая тем самым, что указывает здесь он, а не ему, по крайней мере до тех пор, пока в его руках все козыри. Всклокоченные волосы полезли на лицо, а выразительные глаза смотрели прямо в душу, в ту самую бездну, в которую Сеченов никого не пускал. — Дима, умоляю, — фыркнул он, зажимая между пальцами сигарету. Уверенные касания чужих рук по всему телу и подталкивания снизу мешали ему нормально дышать. — Я собираюсь выполнять на тебе акробатику ближайшие несколько минут. Ты можешь потерпеть буквально секунду, пока я закуриваю? Сеченов успокоился, демонстративно убрал руки, раскинув их в разные стороны безо всякого сопротивления: смотреть за Харитоном сейчас было действительно сексуальней, чем трогать его. Захаров чиркнул зажигалкой, поднес огонек к положенной в рот сигарете и зажег ее, после чего сразу затянулся. И судя по тому, как его глаза автоматически закатились, ощущения того стоили. Он запрокинул голову, выдохнул дым и по инерции двинулся бедрами назад, настолько, насколько позволяла физиология. Потом вперед, чуть вверх и обратно до упора. Харитон был красивым, и он был особенно красивым в те мгновения, когда задавал темп и сам же наслаждался этим, сдвигая брови и открывая рот в немом полустоне. — Хоть поделись, — сказал Сеченов осипшим от удовольствия голосом, и Захаров услышал его: после новой затяжки затаил дыхание и, наклонившись, выпустил дым в разомкнутые губы напротив. Он придавил одну Димину ладонь своей, сплетая их пальцы в замок, а вторую Сеченов вовремя выдернул, чтобы прихватить ей Харитона за шею и придержать, не позволяя отстраниться, чувствуя движения кадыка и вибрации его голосовых связок от довольного мычания. Вскоре Захарову надоела эта джигитовка, пускай справлялся он с поставленной задачей умело, находя опору в согнутых ногах Сеченова и глядя свысока на его расплывающееся в довольстве лицо, похожее на опьяненное. Он отдал сигарету, чтобы ее затушили и кинули в пепельницу на тумбочке, а затем опустился Диме на грудь для короткой передышки. — И ты говоришь мне про две минуты, — Сеченов попросту не мог не сказать этого, а Захаров чуть слышно засмеялся. — Не сравнивай. В отличие от тебя, я ем что попало и по утрам не делаю зарядку. Сеченову можно было все, Харитон не возражал. Ни когда его завалили обратно на спину, подминая под себя и вдавливая в матрас, ни когда развернули и поставили в коленно-локтевую у края кровати, лицом к шкафу-купе с огромным зеркалом. Захаров смотрелся в него уже сотню раз при тех или иных ситуациях, поэтому, увидев себя взмокшим, растрепанным, с красными щеками и в развратной позиции, ничуть не удивился. Сеченов же глядел на себя в зеркало гораздо чаще, но даже сейчас не сумел не покрасоваться: придерживая Харитона за ягодицы, он двинулся к нему бедрами до упора, а сам расправил спину и запустил пальцы во влажные волосы, убирая их назад. — Да красивый, красивый, — беззлобно фыркнул Захаров, прислонившись щекой к матрасу и сдувая со своего лба прилипшую прядь. Сеченов был до крайности удовлетворен. Он улыбнулся и залюбовался вновь, но не самим собой, а Харитоном, который загнанно дышал и негласно выпрашивал его внимания, покачивая тазом и сильнее прикладываясь грудью на кровать. Еще немного промедления, и он наверняка скажет очередную гадость — иногда это забавляло и Сеченов намеренно доводил его своей нерасторопностью, пока из того не выходила через рот вся желчь и он не сдавался, согласный на все. Но сейчас ни у кого не было настроения ни выслушивать критику, ни давать ее. Сеченов вошел во вкус, перестав отвлекаться, и наконец-то Захаров замолчал. Заткнулся как миленький, не в состоянии связать и двух слов, хватаясь за края постели то пальцами, то прикусывая зубами в жалких попытках скрыть от Диминых ушей звуки желанного удовольствия на грани безумной эйфории. Ноги быстро разъехались на скользких шелковых простынях, а времени это исправить не было — Захаров стал ездить животом вперед-назад и чуть не задохнулся от того, насколько ему делали хорошо. Вся голова опустела, и единственное, о чем он мог тогда сознательно думать, цепляясь размытым взглядом за отражение — о том, как это низко, неправильно, грязно, и как же это ему нравится: то, что они сознательно пробивают дно в тайне от остальных, а завтра снова окажутся на пьедестале. Руки Сеченова были везде, и Харитону даже показалось, что у него их не две, а десять. Он подхватывал его под живот или тащил назад за талию, если видел, что тот уже откровенно сползал; брал за мокрые волосы и бережно тянул к себе, наклонялся и целовал, не убавляя темпа, а темп он держал достойный. Не слишком амплитудный, чтобы самому быстро не устать, но он сполна компенсировал это выдержкой, за которую его пытались пристыдить. Воздуха критически не хватало, вся комната словно бы раскалилась до безумия — Захаров дышал ртом и давно наплевал на тот факт, что слюнявит дорогущее постельное белье. Он непроизвольно шевелил ногами, норовя согнуть их в коленях, но Димины ноги мешали ему, и чем усерднее он пытался, чем сильнее прятал лицо, утыкаясь лбом в матрас, тем яснее Сеченов чувствовал предел его наслаждения. То, как по-особому ломается его голос и как он, дернувшись, напрягается, сжимая простыню до побеления пальцев. В ушах зазвенело, кровь прилила к голове, свисавшей с кровати — Харитон отдался этим ощущениям, а следом отдался Диме, расслабив тело и позволяя ему закончить. Он особенно ярко запомнил, как Сеченов, не спеша отстраняясь, поцеловал его спину сперва между лопаток, потом пониже и где-то в области поясницы. — Да, точно профессором тебя сделаю, — сказал академик мечтательно, но целеустремленно, разглядывая скучный однотонный потолок. — Ну и дурак ты, Дима, — ответил ему Харитон, двинув локтем. — Сам же меня мотивируешь спать с тобой ради привилегий. Потом не обижайся. Он был честно рад его повышению, равно как честно видел в этом собственную выгоду в лице статуса его лучшего друга, сколько бы ни гнал прочь корыстные мысли. Но меркантильность и эгоизм заложены в людях с рождения, и он это удачно отслеживал, не позволяя вредить. А еще где-то на задворках его подсознания вертелось неприятное допущение, что власть, особенно обширная, может впоследствии испортить Сеченова, как и любого другого человека на его месте. Но если это и произойдет — успокаивал он себя — то явно нескоро, и к тому времени будет неизвестно, что станет с ним самим и не испортится ли он под гнетом тех или иных обстоятельств.***
Следующим днем Захаров явился позднее назначенного времени и, по правде сказать, с корыстными намерениями: хотел повеселить себя интересным зрелищем, где Сеченов бы прыгал и скакал по пустому павильону вместе с другими сотрудниками, надувая шарики и вешая гирлянды. Но каково же было его изумление, когда на подходе он вместо ожидаемой возни услышал тишину, а внутри, за высокими сплошными дверьми, не оказалось никого, кроме самого академика. На очевидный и без подвоха вопрос о том, где все, он лишь уныло развел руками и сказал: — Не пришли… — тяжелый вздох. — Стало быть, это никому не интересно и не нужно… Он сидел на краю невысокой сцены, что располагалась ближе ко входу, и говорил это настолько прискорбно, что сводило зубы и оставаться равнодушным было попросту невозможно. — Ты проверил дату и время? — Конечно, не один раз. Попросил собраться сегодня в 9 утра, — сверил часы. — Сейчас уже половина одиннадцатого, а никого нет. И, наверное, не будет. Харитон задумался. Он, безусловно, находил странным тот факт, что среди пары десятков человек не оказалось никого, кто изъявил бы желание прийти. Но раз технически все было в норме и информация в сообщении соответствовала действительности, тогда о чем еще оставалось думать? Что это саботаж? Или каждый понадеялся, что вместо него наверняка кто-то придет — отличный пример коллективного разума. — Может, позвонить лично? — Ни в коем случае! — вскричал Сеченов, злой от разочарования и расстройства. — Так низко я опускаться не стану, чтобы еще их уговаривать! Раз никому это не надо, то и ладно… Забудь и спасибо, что пришел. Они замолчали. Харитон поправил очки и сдавил пальцами переносицу. Он понимал, что выходов из подобной истории немного: от одного из них Дима наотрез отказался, а ко второму — полной отмене — был уже готов, скрепя сердце. Но имелся и третий вариант, который обещал принести в их жизни огромный геморрой на ближайшие шесть часов минимум и добровольно согласиться на который было сродни подвигу. Однако Захаров не видел альтернатив, осознавая важность предстоящего мероприятия не столько для людей в целом, сколько для самого Сеченова. Значит, это было важно и ему тоже, вдобавок человеческое друг к другу отношение стоило порядком больше физической работы. — А знаешь… — он подождал, пока Дима поднимет на него печальные глаза, чтобы продолжить: — Времени до конца дня полно. Управимся. Если нет, задержимся на час-другой, нам ли не привыкать. — Но… Нам не сделать это все вдвоем, — огляделся. — Нет, плохая идея. — Но это единственная идея, если ты не хочешь ни с кем связываться лично и выяснять, в чем конкретно причина их отсутствия. Сеченов замотал головой. Он бы наверняка связался с кем-нибудь, кого хорошо знал, только вот он не знал практически никого из подразделения, которое должен был возглавить. Эти люди были для него чужими, и он, по правде говоря, готовился с ними не сработаться на первых порах. Он считал их ветреными, говорливыми, недостаточно компетентными, в конце концов, а когда замечал на себе их косые взгляды в коридорах, лишь пуще убеждался в правильности доводов. Казалось, они не жаловали грядущую смену руководства, и Сеченов заранее принимал все в штыки. — Тогда посмотри на плюсы в этой ситуации, — сказал Харитон ободрительным тоном. — Когда мастер-класс возымеет успех, а он его возымеет, и руководство придет в восторг, оно наверняка захочет поощрить премией тех, кто это организовал. Все лавры отойдут нам, и старания окупятся в двойном объеме: социальном и финансовом! — Ты вовсе не обязан… — Сеченов готов был согласиться, но словно бы не знал, как это сделать. — Но я здесь и никуда не уйду, — скрестил руки на груди. Видя, что толку от его аргументов все равно мало, он пошел напролом и в хамоватой манере спросил: — Так и будешь сопли жевать, или делом займемся? Сеченов криво улыбнулся. Он смотрел на него и понятия не имел, что ему сказать сейчас такого, чтобы действительно благодарно звучало. Он хотел было даже заявить, что любит его, но в последний момент передумал. Посчитал, что это лишнее и его неправильно поймут, ведь он сам толком не понимал любви. — Ты отличный друг. — Как и ты, — Харитон протянул ему руку, помогая встать. А как только тот поднялся на ноги, сказал погромче и поживее: — Ну, Дмитрий Сергеевич, командуйте. С чего начнем?*
Подготовить павильон оказалось куда более тяжелым занятием, чем можно было предполагать изначально. Так Захаров с Сеченовым сколотили стенды, перетащили с дюжину столов и поклеили огромные плакаты. Потом отмыли полы от грязи и пыли, протерли столешницы и раскидали брошюры. Какое-то время ими двигал оптимизм и вера в собственную идею. Сеченов даже откопал фотоаппарат и решил сделать несколько снимков на память — мол, чтобы потом повспоминать и посмеяться как следует над ситуацией. Правда, из-за этого Харитон чуть не грохнулся со стремянки, потому что вместо ожидаемой помощи и страховки кое-кто занимался развлечениями. — Я тебе сейчас поснимаю! — вскипел Захаров, спрыгивая со ступеней. Его негодующее лицо и протянутая рука были последним, что увидел объектив камеры перед тем, как ее отобрали и выключили. В общем и целом с них сошло семь потов, а спины под конец уже с трудом разгибались. — Я так похудею, Дима, — обмолвился Харитон, намекая тем самым, что при других совместных взаимодействиях худеть у него не получается. Сеченов вовсе не обиделся. Он сел рядом с ним на край сцены и окинул уставшим взглядом помещение, которое из пустого серого павильона превратилось в яркий и праздничный зал, где хотелось задержаться подольше. Они справились. Удивительно, но они справились. И сейчас, оценивая результат, им даже показалось, что все было не так уж и трудно. Глаза боятся, а руки делают, как-никак. Захаров, по-прежнему держа в руках молоток, привалился другу на плечо, а Сеченов протянул ему ладонь, об которую тот с радостью отбил звонкое «пять». — Дмитрий Сергеевич, здравствуйте! — после стука из дверей послышался дружелюбный голос кандидата технических наук товарища Лебедева, и все подскочили с мест. — А я вас везде ищу. Тут вот, бумаги подписать. Он стоял перед ними скромно, в белом застегнутом халате, и наверняка чувствовал себя лишним среди их общества: никакого отношения к медицине он не имел, а работал электротехником и с недавних пор по необходимости был переведен в НИИ мозга в отдел инноваций. На время или навсегда — пока что было непонятно, но создание как такового отдела инноваций и набор в него сотрудников инициировал Сеченов под предлогом того, что им в институте необходимо срочно интегрировать новые технологии. — Здравствуйте, Алексей, — поздоровался Сеченов, но его вежливость попахивала фальшью. Он медленно приближался к нему, и лицо его становилось строже с каждым шагом. — Давайте сюда бумаги. И заодно будьте добры объяснить, по какой причине вы с коллегами игнорируете мои сообщения? — Какие сообщения? — заволновался тот, вытаращив глаза. — С призывом помочь мне в организации важного мероприятия! — он не выдержал и повысил голос, что в целом было ему не присуще. — Я высылал вам всем приглашение на новую почту, причем не один раз. И никакого ответа. — Что? — Лебедев в конец растерялся, схватившись за очки, и взгляд его забегал по углам. — Но я… я не… Постойте. На новую почту? — Да, — ответил Сеченов и не понял, зачем его спросили об этом. — А что такого? — Дмитрий Сергеевич… — произнес и нервически усмехнулся, очевидно не зная, как сообщить плохие новости, — она ведь… Она не работает. — В каком смысле? — опешил Сеченов, чувствуя всеми фибрами души, как нехорошо на него посмотрел Захаров. — Вы разве не видели? Там при открытии почты окно всплывает, где написано, что это бета-версия, предоставленная сотрудникам для тестирования интерфейса. Сообщения отправляются, но не доходят, и полноценный функционал введут только со следующей недели. Воцарилось гробовое молчание. И хоть никто не проронил ни слова, звуки неловкости Сеченова и абсурда самой ситуации было практически слышно, а вот глаза Захарова налились тихим бешенством. Постояв еще немного, он демонстративно выставил в сторону руку, в которой держал молоток, и так же демонстративно уронил его на пол с диким грохотом, вынудив остальных вздрогнуть. После этого манифеста он молча и быстрым шагом удалился. — Харитон! Хари… — Сеченов окликнул его, вытянув руку в призыве вернуться, но тот даже не обернулся и совсем скоро исчез за поворотом. Тогда академик страдальчески вздохнул, оставив попытки, скривил рот и почесал затылок. — Вам помочь? — поинтересовался Лебедев больше от безысходности. Он не просто стал свидетелем неприятной истории, но и по сути своей спровоцировал ее, чему был вовсе не рад. — Да нет… Нет, спасибо, тут только шарики привязать осталось, — протянул Сеченов, думая исключительно о том, как теперь будет извиняться. А главное — сколько раз…