Ever since that night
We've been together
Lovers at first sight
In love forever
It turned out so right
For strangers in the night
(Frank Sinatra — Strangers in the Night)
В последнее время Уильям особенно часто страдал бессонницей, и просыпаться в четыре утра для него было не редкостью. Он ложился спать поздно, забываясь кратковременным, беспокойным сном, и весь оставшийся день ходил как неприкаянный. Словно чего-то недоставало ему, словно какая-то частичка никак не вставала на место, механизм развалился на винтики, и вскоре должно было что-то случиться. Это ощущение наплывами поднималось из глубины его души, точно волны, лижущие песчаный берег, терзало его и не давало сконцентрироваться ни на чем конкретном, и поэтому приходилось несколько раз перечитывать один и тот же абзац в документе. Закрыл глаза на секунду, открыл — и вот рассвет уже искрился на горизонте, и лучи солнца пробирались сквозь листву, подсвечивая ее желто-оранжевым светом. И чем раньше он ложился спать, тем дольше ворочался без сна, разглядывая потолок и белесые стены. Но сейчас настало утро, настал новый день — и вновь нужно было вставать и что-то делать. Потому он через силу встает, пусть постель и манит обратно в свои объятия ощущением защищенности и какого-то подобия уюта. Сменив измятую одежду на новую, выглаженную еще с вечера, молодой человек прошел на маленькую кухню. Приоткрыв окно, вдохнул вязкий воздух утра и щелкнул кнопкой электрического чайника. Отпивая крепкий кофе мелкими глотками из обжигающе горячей кружки, Уильям смотрел, как капельки воды от недавно прошедшего дождя наперегонки стекают по стеклу. В комнату прокрался холод, а на небе розовые пятна, точно мазками широкой кисти, были разбросаны по небосводу. В озябших руках подрагивала дымящаяся сигарета. Смотрел в окно, погрузившись глубоко в свои мысли, думал. На улицах совсем мало людей; если кто и встречался, то лишь давно знакомые фигуры, напоминающие изможденных призраков, кутающихся в ворот пальто и проплывающих мимо по своим делам. Днем эти фигуры постепенно оживали и превращались в галдящих наперебой прохожих, а ближе к вечеру вновь затихали, разбредаясь по своим домам. Медленно гасли фонари. Сон, из которого он слишком легко вырвался, казался сейчас желанным освобождением, но он знал, что не заснет больше. В последнее время состояние его напоминало ходячего мертвеца, восставшего из своей могилы. Даже двигался с большим усилием. С наслаждением пил кофе, но он нисколько не помог взбодриться. Из чистого упрямства он сел все-таки за ноутбук, но это было бесполезно: ни единого проблеска света, сплошь серая стена. В голове звенящая пустота. Полным истуканом, с кирпичом вместо головы, просидел он так с полчаса и, до последней степени возненавидев себя, поднялся с места. И сегодня — ни строчки. Диссертация на соискание ученой степени доктора математических наук, которую он начал когда-то, окрыленный, сейчас висела на сердце тяжелым бременем. Все никак не получалось собраться, не удавалось ухватиться за путеводную нить мысли и облечь ее в слова, и из раза в раз он заходил в тупик, из которого нет выхода. Подобное происходило с ним впервые. Раньше все давалось легко, статьи и доклады писались на ура, должность ассистента в университете была нежно им любима, но потом в нем будто что-то надломилось с треском, и это что-то было уже не собрать воедино. Погас огонь, задули свечи. И что делать с этим, как привести себя в порядок — непонятно. Было ли это кризисом, переломным моментом в жизни, когда даже опорные стены дрожат от неподъемного груза? Уильям, если честно, не знал. Печаль от собственного бессилия осела на душе несмываемым налетом, и даже свидания с самим собой в картинных галереях и музеях не приносили ему успокоения. Он часами бродил по широким коридорам, смотря на цветные полотна, и ничего не трогало его, ничего не откликалось где-то внутри, как раньше, — шедевры мировой живописи в голове сливались в одно сплошное полотно. Единственным плюсом был пирог с чашкой чая в буфете, да и те по ощущениям стоили больше, чем оригинал картины Тинторетто. В нашем мозге есть орган равновесия — вестибулярный аппарат. Он помогает нам ориентироваться в пространстве при изменении положения тела и поддерживать равновесие. Без него мы бы шатались из стороны в сторону, совсем как маленькие дети, которые только учатся ходить, или заядлые пьяницы. Уильям чувствовал, что он потерял равновесие, и его вестибулярный аппарат пришел в негодность — землю выбили из-под ног, и он, шатаясь, словно артист на канате, пытался не свалиться в бездну. Как писал Ницше: если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. Глаза этой бездны светились во тьме фосфорически-красным светом, маня к себе в объятия. Уильям сопротивлялся, но однажды взглянув туда, после уже не сможешь отвести взгляда. Точно готовый вот-вот сорваться и упасть. Боязнь высоты — самый распространенный страх в мире. Стоя на краю и глядя вниз, ощущаешь головокружение. Ты думаешь, что вот-вот упадешь, и, если будешь смотреть слишком долго, и впрямь можешь упасть. Это постоянное состояние близящегося падения забирало все силы, и уже к середине дня энергии у него ни на что не оставалось. Ближе к семи часам утра вышел из дома на студеный воздух и медленно брел в сторону вокзала через парк. От пробивающейся листвы веяло свежестью. Альберт советовал ему наполнить душу новыми впечатлениями, как водой — чашу, но все казалось серым и блеклым. Монотонным, как старая кинолента. Он чувствовал: ему необходим был какой-то порыв, какой-то сильный толчок — и только тогда его стылое, бессмысленное существование сдвинется с мертвой точки. Но где найти этот порыв, когда каждый новый день похож на предыдущий? На вокзале купил билет в один конец, не глядя выбрав направление, мило поболтал с билетершей о погоде. Отправление электрички только через полчаса: можно скурить сигаретку-другую. Оставалось только гадать, куда занесет его эта авантюра. На платформе ветер трепал шарф, игрался полами черного пальто. Люди суетились, опаздывая куда-то, а Уильям стоял в стороне, будто непричастный к общему потоку. Отщепенец, тайком прокравшийся в чужие ряды и не представляющий, что он тут забыл. Окруженный людьми, но сломленный глубоко внутри. Поезд остановился со скрипом. Замелькали чемоданы, захлопали двери. Уильям зашел в вагон и сел в самом конце состава, у окна. А за окном проносились чужие вокзалы и города, мир потихоньку просыпался ото сна. Солнце слепило глаза и бросало косые тени. Уильям достал из сумки томик эссе Альбера Камю и принялся читать, даже не представляя, что человек за несколько рядов сидений от него восхищенно замер, боясь вздохнуть. А потом… А потом, как ему казалось, все началось с улыбки.***
Блуждая в своих мыслях, Уильям не заметил, как перестал концентрироваться на тексте и просто сидел, смотря в пустоту, пока поезд нес его в неизвестность. С книгами у него вообще были странные отношения: раньше он не особо любил литературу, но со временем она становилась для него все важней. Свежие томики компактного формата на тонкой бумаге, чтобы было проще брать с собой в дорогу, были везде: книжный шкаф, стулья, прикроватный столик и даже одна стопка на полу. Аристотель, Платон, Лао-цзы, Гете, Шекспир, Метерлинк. Конечно, книги не способны заменить все, не способны залатать дыру в душе размером с кулак, но когда наползает сплошной мрак, они хоть как-то спасали от безысходности и давали ощущение опоры под ногами. Мысли других людей, проходящие через столетия, поддерживали тебя тысячей рук, и можно было хоть как-то держаться и отвлечься от непрошенных мыслей. Бывает такое, что с таким трудом выстроенные декорации рушатся. Несколько вырванных часов сна, дорога на работу, сэндвич в перерыве на обед, снова работа, метро, дом, работа дома, беспокойный сон на смятой постели. В выходные встреча с семьей, чашка чая с мелиссой, разговоры о последних событиях недели, быстрые объятия на прощание. И так по бесконечному кругу. Из раза в раз. Изо дня в день. Усталость, старая, как мир, — все дело в ней. Один раз — еще ничего, жить можно, и справиться с ней не так уж и трудно. Но когда подобное повторяется, эта усталость копится и копится, просачивается во все трещины в каркасе, и вот ты уже по уши в ней, настолько, что даже каждый вздох дается с большим трудом, словно легкие до отказа забиты водой. Усталости свойственно накапливаться. Усталости внутри Уильяма было так много, что ей можно было затопить целый город. — Вы не против? — Что, простите? — Не против, если я сяду тут? — Ох. Да, конечно. Уильям оглянулся: больше половины мест было свободно. — Увлекаетесь экзистенциализмом? — незнакомец, так бесцеремонно влезший в его личное пространство, кивнул на книгу в его руках. — Что, простите? — Камю, Жан-Поль Сартр. Абсурд. Экзистенциализм. Понимаете? Уильям задумался: — Не сказал бы, что увлекаюсь, но что-то находит отклик в душе. — Понимаю, — мужчина ярко улыбнулся ему, — есть во всем этом что-то такое… — Цепляющее? — Именно. Цепляющее. Люди вокруг постоянно говорят: все будет хорошо. Но экзистенциализм говорит: никогда не бывает все хорошо. «Все будет хорошо» — это три самоисключающих слова. В таком вот мире мы живем: плохое бывает всегда. Но никогда не нужно на нем зацикливаться. Даже если вся жизнь — это сплошной сизифов труд. Если сдашься, если опустишь руки — пропадешь окончательно. — Вы интересно рассуждаете, — Уильям оставил закладку между страниц и закрыл книгу. Незнакомец вновь улыбнулся ему, и Уильям заметил, как солнечные лучи, просачиваясь сквозь окна, переливались в его иссиня-черных волосах. — Мой сосед по квартире с вами бы не согласился. Ему такая философия не по душе… Ну или то, что я, начитавшись Достоевского, достаю его своими рассуждениями про самоубийство на ночь глядя. В итоге получаю подушкой по лицу и заверения о том, что вскоре он не вынесет моих причуд и съедет. Но я-то знаю, что он это любя: если бы не любя, швырнул бы что потяжелее. Уильям тихо засмеялся, и этот звук — перезвон колокольчиков на ветру. — У каждого человека свои причуды, но именно они и делают нас особенными. — Полностью с вами согласен, мистер… — Уильям. Уильям Джеймс Мориарти. — А я Шерлок. Шерлок Холмс, — и Шерлок протянул ему руку. И в этот момент Уильям почувствовал: что-то медленно сдвинулось с места, запуская давно застывший механизм. Зазвучала музыка сфер, краски стали ярче, а звуки — громче. Все и правда началось с улыбки. С улыбки Шерлока Холмса.***
И все-таки, подумал спустя время Уильям, случайная встреча — самая неслучайная вещь на свете. Была ночь, безлунная, освещенная только светом электрических фонарей. Ночь, когда натянутое до предела напряжение вдруг лопнуло, опорные стены рухнули, и он ринулся с места. Ночью все проблемы кажутся неподъемными, вязкими настолько, что ты утопаешь в них с каждым движением только сильнее. Топкое болото, из которого нет выхода. Этот груз наваливается на плечи, готовый в любую минуту раскрошить своим весом позвоночник. Уильям, мучимый бессонницей, как обычно курил на кухне, из-за чего вкус кофе казался слаще. Секунда, другая — и вот встали часы, бег времени прекратил свой ход, а его накрыло отчаянием с головой. Стены кухни давили, плющили со всех сторон, и он понял, что задыхается в этом закрытом пространстве. Он не ждал этого приступа, но он накинулся на него удавкой и стал душить за горло, не давая вздохнуть. Уильям выбежал в прихожую, накинул впопыхах пальто и вывалился на улицу, а дальше — бездумный шаг куда угодно, лишь бы идти, идти и выбросить навязчивые мысли из головы прочь. Моросил дождь, а он брел без зонта куда глаза глядят, засунув руки глубоко в карманы пальто. Взгляд лихорадочно блуждал, точно искал что-то, но никак не мог найти. Боль накатывает с темнотой, и если днем ты более-менее знаешь, что делать, знаешь, как жить и куда двигаться, то ночью все меняется. Мечешься, как неупокоенная душа на границе между мирами, ищешь пристанища, где можно спокойно погреться и передохнуть в тепле, но не знаешь, где это пристанище найти. Он вовсе не ждал, что эта встреча произойдет, но где-то в глубине своей души надеялся, что в тот самый момент, как они впервые взглянули друг другу в глаза, судьба сыграла свою роль. Пусть в судьбу Уильям не особо-то и верил. Он налетел на него случайно, когда петлял по аллеям парка. Если бы не задел плечом — то так и прошел, не заметив бы. А тот поймал его, развернул к себе и, взглянув на мгновение в искаженное отчаянием лицо, вдруг порывисто обнял за дрожащие плечи. До этого момента Уильям даже не замечал, что дрожит. Тепло чужого тела показалось ему спасительным маяком в кромешной темноте — светящийся мотылек в ночи. Уильям не до конца понимал, где он и что с ним, а его уже отвели в беседку, пряча от дождя, и усадили на скамейку. — Вот, — сказал Шерлок, доставая из кармана пальто бутылку коньяка, — алкоголь — лучшее средство от дождя, холода и вообще от всего на свете. Уильям взял предложенную бутылку и выпил глоток, резко запрокинув голову: пламенная жидкость окатила теплом горло и скрутилась тянущим чувством внизу живота. Выглянувшая луна прожектором высвечивала грузные облака, из-за чего они казались грязно-серыми. Точно дыры, в прорехах на небе можно было разглядеть несколько лучиков звезд. Накатывающий порывами неумолимый ветер сносил с листьев осевшие на них капли дождя. Шерлок достал сигарету и закурил, щелкнув зажигалкой: огонек пламени в его ладонях вспыхнул на пару секунд и тут же погас. — Если хотите, расскажите, что у вас стряслось. А если нет — давайте просто посидим и помолчим. — Мои проблемы над этим бездонным небом кажутся совсем крошечными. — Думается мне, вы просто не очень-то любите говорить о себе. — Если честно, я и думать о себе не очень-то люблю. Шерлок хмыкнул, делая очередную затяжку. А Уильям вдруг почему-то засмотрелся на то, как изящно тот держит сигарету меж пальцев. — И все-таки: что с вами, Уильям? — Хотел бы задать вам тот же вопрос. Не каждый будет слоняться ночью по богом забытому парку с бутылкой коньяка в кармане. — Ваша правда. Если честно, то ничего особенного. Бессонница накатила, а выпивши и проветрив голову я могу урвать хотя бы пару часов сна. — Знакомая проблема. Помолчав, Уильям сделал еще глоток и чуть поморщился от горьковатого привкуса коньяка: он чувствовал, как тепло алкоголя постепенно проникает в него флером сонной усталости. Или это компания Шерлока так убаюкивающе на него действовала? — Даже если бы я и захотел рассказать, то вываливать все на незнакомого человека глупо и бестактно. — Как раз на незнакомого человека лучше и вываливать все то, что на душе. Говорят же, что бармены и алкоголь — лучшие психологи на свете. — Пусть так, но, будем честны, вам-то какое до меня дело? — Эх, Лиам. Если бы мне было все равно — я бы не расспрашивал тебя и не пытался узнать, что к чему. Я не фаталист, но зачем-то же мы встретились сегодня, здесь, под этим удушающе-черным небом. Значит, зачем-то мы нужны друг другу. — Лиам? — Чтобы создать видимость того, что мы хорошо знакомы. Не нравится? — Да нет, — ответил Уильям, поежившись от холодного порыва ветра, — называйте, как хотите. Просто… — Да-да? — У вас… — Тебя. — Что ж. У тебя не было такого чувства, что твой мир рушится? И вроде ничего серьезного не произошло, никто не умер, есть работа, семья тебя любит и поддерживает, но что-то гложет и грызет изнутри. — Почему же не было? — спросил Шерлок, отрешенно смотря куда-то вдаль. В этот момент он выглядел так, словно боролся с призраками прошлого, которые сейчас, ночью, решили нежданно нагрянуть к нему в гости и покопаться в душе, перевернув там все с ног на голову. — Было. Наверное, именно это и делает нас намного ближе, чем может показаться на первый взгляд. Общая боль сближает людей. — И как жить с этим? Шерлок взял из его рук коньяк и тоже глотнул, перекатывая пламя алкоголя на языке. — Однажды я был до того полон несчастьем, что всего остального мира для меня просто не существовало. А когда всего остального мира для тебя не существует, даже самое сильное горе мало-помалу перестает казаться горем. Наступает опустошенность. И это хорошо: когда ты опустошен, появляется место для новых эмоций и впечатлений. Когда ты на самом дне, у тебя есть опора, чтобы оттолкнуться и плыть наверх, к свету. И ты начинаешь потихоньку жить снова, — он замолчал, сделав затяжку. Уильям не торопил его, внимательно слушая. — Знаешь, Лиам, жизнь в принципе штука нелегкая, но это не значит, что черная полоса будет длиться вечно. Если покопаться в памяти, можно найти, пусть и незначительное, но такое, из-за чего ты подумаешь: может, все не так уж и плохо? Есть у тебя что-то похожее на примете? Подумав, Уильям все же ответил: — Да. — И что же? — Мне кажется… То, что я встретил тебя. Как ты и сказал: раз встретились, значит, зачем-то же мы нужны друг другу. Шерлок посмотрел на него и улыбнулся — той самой улыбкой, которая для Уильяма стала самой ценной улыбкой на свете.***
Их ночные рандеву в парке стали повторяться все чаще. Мучимые бессонницей, они из раза в раз приходили под своды беседки и делили одну бутылку коньяка на двоих. Разбитые когда-то, собирали себя вновь воедино. Иногда молчали, но чаще всего разговаривали. И мрак в душе потихоньку отступал, гонимый внутренним огнем, который с каждой встречей разгорался все ярче и жарче. За эти встречи Уильям вдруг понял: невозможно ощутить счастья, не познав при этом глубокого отчаяния. Шерлок стал его счастьем, которое подарили ему небеса и та самая нелепая случайность, которая со временем перестала казаться таковой. Что один человек может подарить другому человеку, если не толику своего тепла и понимания? И разве может быть на свете что-то ценнее этого дара? Уильям как-то спросил, почему Шерлок тем самым утром подсел к нему и заговорил с ним, на что Шерлок ответил: «Редкое удовольствие встретить в наши дни человека, читающего по-настоящему хорошие книги. Ну а еще, будем честны, ты был невероятно красивым». На что Уильям стушевался, пряча румянец, но протянул руку, которую смеющийся Шерлок тут же сжал в своей руке. Жизнь — она как игра в карты: ты не знаешь, что попадется следующим. Смотря как перетасуешь колоду и сколько удачи приберег на будущее. Но если первая партия проиграна, это не значит, что в следующей тебе не попадется козырной туз. Шерлок слушал его, гладил по плечу и осторожно обнимал, чтобы Уильям спрятал в вороте пропахшего сигаретным дымом пальто свои слезы. Шерлок водил его по кофейням и искренне смеялся над его шутками. Шерлок оставался у него допоздна за чашкой кофе, помогал формулировать выводы к главам диссертации и критиковал, если вдруг находил слабое место. Иногда Шерлок плакал сам, пытаясь спрятать всхлипы за смехом, и тогда уже Уильям обнимал его и обещал, что вместе они справятся. И оба знали: так оно и будет. Ведь когда есть плечо, на которое можно опереться, когда ты даешь выход своим чувствам, даже самое трудное испытание в жизни покажется лишь дающим незаменимый опыт приключением. Шерлок показал ему заново этот мир, открыл новые чувства, о которых Уильям раньше даже не догадывался. Шерлок показал, что можно бороться со своим прошлым и настоящим, и что у того, кто борется, всегда есть шанс на будущее. Шерлок просто был самим собой, со своей философией за бокалом вина, вечно холодными руками и улыбкой, что ярче тысячи солнц. Шерлок вернул его самому себе, вернул ему все, чего не смогли дать ни картинные галереи, ни поэзия и литература, ни благоухающие остролистные лилии, ни даже все сострадание на свете. Он вернул его самому себе, и это единственное, что имеет значение. В парке опьяняюще-сладко пахли ирисы. А жизнь, несмотря на все, только начиналась.