Eius diaboli

      — Сир?...Сир?...       — А?..., — Наполеон не сразу заметил, как маршал Бертье звал его уже несколько раз. Император мгновенно выпрямился в кресле, поднимая свой взгляд на лицо мужчины.       — Вы сегодня весь вечер словно в другом от нас мире. Вас что-то тяготит?       Наполеон был удивлен таким вопросом, но не подал виду, словно эти слова никак его не кольнули. Его что-то способно тяготить? Это невозможно.       Он с привычным для себя энтузиазмом направил свой взгляд, который в мгновение стал проницательным, на вид из окна: Франция вечерами была прекрасна.       — Единственное,что может меня волновать, так это судьба моей империи, — и снова посмотрел на Бертье, уже заглядывая тому в глаза, заставляя еле заметно шелохнуться, — и судьба тех, кто ей служит.       Замечательная фраза. Сказанная в его духе так, чтобы в нее безошибочно поверили. Ведь сейчас ему совершенно нет дела до того, что происходит за пределами его покоев.       — Тогда, позвольте не беспокоить вас и…       — Конечно, друг мой, — Наполеон перебил его, отвечая уже с некой радостью распрощаться со своим преданным маршалом, — отдохните, завтра новый день и новые свершения.       — Тогда, доброй ночи, Сир.       — И вам того же.       Наполеон мысленно восклицал от счастья, когда его наконец-то оставили одного. Он снял перчатки и небрежно кинул их на стол, а потом и вовсе откинул голову и громко вздохнул, устало потягиваясь.       “Чтоб вас всех. Голова кругом от работы”.       Несколько минут Наполеон слушал, закрыв глаза, как трещат свечи и качаются деревья. Где-то слышны чьи-то шаги. Император редко и глубоко дышал, вдыхая запах воска, чужих духов, ткани собственной одежды. Казалось, что он так и заснет.       “Вас что-то тяготит?”       Нет, скорее нужно было задать вопрос по-другому. “Что вас заставляет витать в облаках, как незрелого юнца?”. Но так или иначе, никто, кроме самого Наполеона не узнает ответ. Ведь ответ спрятан только у него.       Он усмехнулся. А что, действительно, было бы, если все узнали, что, а именно кто, заставляет его так беспечно себя вести, кто позволяет ему уходить в поток недалеких мыслей в разгар военного совета, переговоров или принятия аудиенций? Его бы осудили, побрали самыми грязными словами, которые есть во французском языке? О, каково страдание!       “Есть вещи похуже этого. Так что мне не о чем беспокоиться.”       В зеркале,что стояло на столике, отражалось его спокойное лицо. В карих глазах глубоко тонуло пламя свечи, оставляя от себя лишь блеск. Чуть опущенные в уголках веки придавали ему утомленности и некой нежности, какую не дано никому видеть. В полумраке тень ложится на его губы, пряча их аккуратные черты, касается его щек и носа, подчеркивает их греческие изгибы. Такой томный и загадочный вид не мог не впечатлять. Пальцы сами тянутся к подбородку и ведут линию вдоль угла нижней челюсти, подходят к уху, чтобы коснуться прядей темно-русых волос, спрятанных за ним.       “Да, я действительно хорош собой”.       Император всегда считал себя красивым и всегда гордился этой красотой. Рождённый на острове Корсика, унаследовавший непокорность и грубость, резкость в чертах лица при вспышках гнева. И мягкость, когда он позволяет себе задуматься, сладость той усталости, которую он всегда скрывает. И Наполеон уже похож на мальчишку, мечтающем о простых радостях жизни. Будто хочет восполнить в себе ту любовь и заботу, которыми он был обделен в детстве.       В Мальмезоне приятно пахнет цветами. Даже сквозь закрытые окна аромат цветников волнует Наполеона. И он вспоминает о своей супруге, кареглазой красавице, в которую влюбился много лет назад.       “Жозефина…”       В их супружеской жизни больше нет страсти. Они друг для друга — друзья, готовые делиться всеми радостями и невзгодами жизни. Но Наполеону не хватало той искры, что зажгла в нем эта женщина. И решил, что его огонь с каждым годом будет только гаснуть. И почти смирился с этим.       Но только до приезда в Россию. Пока не увидел русского императора, слывшего одним из красивейших мужчин Европы.       “— Наполеон Бонапарт, эта честь для меня встретиться с вами”.       “— Я того же мнения, Александр “.       — Александр…, —словно пробует на вкус это имя, которое так глубоко впечатано в его сердце.       Искра снова зажглась. Но теперь она горела так сильно, что сжигала Наполеона ночами до тла, и никогда он не знал такой страсти, способной заставить императора Франции так стремительно потерять голову. В тот миг он понял, что все его прошлые романы с женщинами, насколько красивыми они не были, не сравняться с тем, как сильно манят его голубые глаза и изящная улыбка. Наполеон желал его, он хотел быть не просто союзником. Он хотел особого места в его жизни. И это понял даже сам Александр. И тогда в одну жаркую летнюю ночь все и случилось.       “— Наполеон, может, хотите чаю? Вы всю ночь так взволнованы”.       Мундир медленно расстегивается, и Бонапарт не удосужился даже повесить его на подлокотник — он аккуратно оставил лежать его у своих ног, как и жилет.       Сердце пропускает удар. На щеках запылало алым.       “— Больше всего на свете я хочу лишь одного.”       “— И что же это?”       Ладони словно пробивает ток. Наполеон расстегивает пуговицы рубашки, позволяя увидеть в зеркале свою шею.       “— Вы, Alexander.”       На коже яркими пятнами, словно фиалки, цветут болезненные синяки от поцелуев. И, касаясь их, император содрогается не столько от дискомфорта, сколько от воспоминаний той ночи, когда он позволил так себя “пометить”, словно чью-то вещь.       “Боже, Александр. Зачем нужно было так терзать мою шею?”       Боль от синяков ему приятна. Возбуждение накрывает с головой. Одна рука ласкает шею, другая опустилась ниже. В зеркале он ловит собственное отражение красных щек, покусанных губ и глаз, томно прикрытых от тягучего тепла, отчего крепко смущается. От воспоминаний той ночи Наполеон тычется лицом в запястье, кусая ткань рубашки.       “—Я не думал, что вам нравиться быть снизу.”       Он сам бы никогда не подумал, что когда-нибудь его возьмет мужчина. Он бы никогда не подумал, что этот ангел, с глазами невинного дитя, будет так кокетливо смеяться в его присутствии на приемах и балах. А ночами будет брать его на столе, постели, на полу, на широком подоконнике, расписанном золотом. А Наполеон будет брать в рот по самую глотку, пока не станет захлебываться слюной и собственным стыдом.        “ — Неужели у вас был кто-то до меня? Вы…Ах…уже кому-то давали?”       Александр был у него первым. И Наполеон бы поклялся, что ни один другой мужчина его не заводит так сильно, как он.       — Алекс…, — рваный шепот его имени обжигает губы.       И это прекрасно. Превосходно, что среди тишины дворца Мальмезон император — человек с невероятной выдержкой и силой воли — в личных покоях ласкает себя, вспоминая жаркие ночи, когда его мозг и тело подчинялись только одному человеку. И чуть ли не стонет, когда в памяти вспыхивают все те слова, что говорил ему Александр в моменты их соития.       “—Наполеон, вы просто прелесть.”       “— Вы такой ненасытный, мой дорогой”.       “—Милый мой, вам нравиться грубо?”       В глазах плывет от жара собственного тела. Он закрывает рот ладонью, чтобы не дай Бог его стон не услышали за пределами его покоев. Вторая рука сжала пульсирующий орган, не позволяя телу дать разрядку. Слезы покатились сами собой, впитываясь в манжет потной рубашки.       Тоже самое делал с ним и Александр, мучая его болью от не достигнутого оргазма.       “— Если хотите закончить — хорошенько попросите об этом, Бонапарт.”       Его ангел был безжалостен. Он заставил императора французов потерять свои честь и достоинство. Его опустили на самое дно, к ногам русского монарха, растоптали самым подлым образом. И теперь он должен умолять своего любовника позволить ему получить плотское удовольствие. Как жалок был повелитель Европы.       “Я этого и хотел от тебя, Alexander.”       Ведь до той поры он не знал, как хорошо может быть от ощущения себя ничтожеством перед тем, кто сильнее тебя.       “—Ma vie... s'il vous plaît... s'il vous plaît... laissez-moi !”       Тело больше не выдерживает. Возбуждение заходит за грань возможного. Волна жара пробивает до белого света в закатанных к потолку глаз. Дрожь в ногах и руках от оргазма слишком сильная. Сердце успокаивается, скоро сознание придет в себя. От полученного удовольствия Наполеон слегка улыбается и снова смотрит на себя в зеркало: красные щеки лишь придают ему красоты. И смеётся, прикусывая губы.       — Александр…Чертов дьявол…