* * *
Вечером Лиззи, гипнотизируя взглядом ночник на прикроватном столике, пыталась сосчитать, сколько ночей уже засыпала одна, совершенно одна в огромной кровати. Выныривая из зыбких тревожных снов, она все еще по привычке шарила рукой по соседней подушке — и, только найдя там пустоту, вспоминала, что уже несколько месяцев как свободна. «Томми вернулся». Лиззи даже не знала, где он пропадал. Зато наверняка знала, что он сумел бы найти выход даже из преисподней, ведь у него всегда имелся запасной план, известный одному ему и больше никому. Непотопляемый, мать его, Томми Шелби. Тонули всегда только те, кто был с ним рядом. Тонули — или просто мучительно долго захлебывались в глубокой ледяной воде без единого шанса выбраться на берег. Лиззи тоже захлебывалась. Она вообще не помнила, когда последний раз ощущала под ногами дно — наверное, еще до того, как легла под своего первого покупателя, чье лицо ее память услужливо припорошила пылью времени. Вдалеке глухо заворчал гром, и Лиззи поняла, почему весь день ей было так тяжело дышать. Дело вовсе не в Томми, нет, просто с сырых зеленых холмов на дом надвигалась весенняя гроза. Поднявшись с постели и накинув невесомый шелковый пеньюар, Лиззи распахнула окно и достала портсигар. Уставившись в налившееся свинцом ночное небо, она застыла с сигаретой в руках — единственным источником света на много миль вокруг. Когда-то — целую вечность назад — в ночную грозу Чарли и Руби, напуганные громом, прибегали в родительскую спальню в поисках утешения. Чтобы избежать подозрений в трусости, Чарли уверил всех, что без него Руби никак не справиться с дорогой от своей постели к кровати, — «она ведь такая трусишка, мам, пап» — и Томми поверил ему. Или сделал вид, что поверил. А когда Руби умерла, Томми все стало безразлично: он подолгу пропадал где-то за пределами их особняка, и Чарли беспрепятственно приходил к Лиззи, и в грозу, и в тихие лунные ночи, и вместе они — мачеха и пасынок — сидели у окна и долго, глубоко молчали. Руби нет уже почти полгода, от особняка остались лишь почерневшие головешки, Томми пребывал где-то там, вне их новой жизни, а Лиззи стояла, глядя в ночь, и курила. Она гадала, придет ли Чарли разделить с ней молчание, когда наконец-то разразится буря. Ему почти двенадцать лет, он потерял сестру, лишился дома, в котором вырос, и окончательно уверился в том, что не нужен отцу — когда судьба бьет так часто и больно, у ребенка есть два варианта: навечно застрять в детстве или резко, неожиданно для себя и окружающих, повзрослеть. Вздохнул ветер, пошевелив шторы. С полей пахнуло прохладной влагой с тонкой примесью соков молодой травы. Гром приближался с неумолимостью табуна диких лошадей, топчущих все на своем пути, и вскоре загрохотал прямо над крышей дома. Лиззи, в отличие от детей, любила грозу — в оглушительном треске небес растворялись все мысли, оставляя после себя приятную пустоту и легкость. Вслушиваясь в голос бесчинствующей стихии, Лиззи ненадолго забывала о прошлом и настоящем и совсем-совсем не думала о будущем. Косые струи дождя намочили подоконник и пеньюар. Шторы бессильно повисли, все в холодной воде, в воздухе зазвенел острый запах озона. Непогода, пройдя пик громкости и буйства, начала постепенно утихать, уходя дальше. В пальцах Лиззи дотлевала уже третья сигарета. Чарли так и не пришел. Мальчик вырос и больше не боялся грозы. Лиззи затушила сигарету, закрыла окно и легла спать.* * *
А на следующий день объявился Томми. Не то чтобы Лиззи сильно этому удивилась. — Я пришел увидеться с Чарли, — в руках он вертел объемистый сверток. — И с тобой. Лиззи окинула его внимательным взглядом. Сосредоточенный, холодный, одет с иголочки — все как всегда. Но что-то в нем, в чертовом Томми Шелби, неуловимо изменилось. Загорел он, что ли? Вид у него и правда был посвежевший, словно он только оправился от тяжелой затяжной болезни. — Чарли в гостях, — пожала плечами Лиззи и жестом указала на кресло напротив. — Ты мог бы и предупредить о своем визите. Или с бывшими женами так не принято? — Мы пока не развелись, — заметил Томми, заняв предложенное место. Сверток он положил на журнальный столик — Лиззи не стала спрашивать, что в нем. Она быстро сумела убедить себя, что ей это неинтересно. В конце концов, это мог быть подарок для Чарли. Горничная подала чай. — Но мы можем официально оформить наше расставание в любой момент, Лиззи, — продолжил Томми, сделав глоток. Солнечный луч просочился сквозь шторы и зажег в его глазах голубой пожар. Глаза Томми — вот что в нем завораживало женщин с первого взгляда. Прозрачные, словно горное озеро, холодные, как зимнее небо, они усыпляли бдительность даже самых переборчивых дам. Совершенное оружие, которым Томми пользовался так же ловко, как и своей харизмой, властью и деньгами. Лиззи повела плечами, сбрасывая наваждение. — Где ты был? — спросила она, не глядя на него. — Там, где всего лишь одна пуля могла помочь нам избежать всех этих формальностей. Ты могла стать вдовой, Лиззи. — Как это звучит! — хмыкнула она. — С кем ты воевал на этот раз? Томми вдруг сник и бессильно откинулся на спинку кресла. Лицо его выражало смертельную усталость. — Сам с собой, Лиззи, — тихо ответил он. — Сам с собой. — Если ты хочешь, чтобы я тебя утешила, тебе придется рассказать мне правду. Легкая улыбка искривила губы Томми, не достав до глаз. — Я думал, что умираю. Когда животное чувствует скорую смерть, оно уходит туда, где его никто не найдет. Туда, где никто не помешает ему спокойно умереть. Лиззи взяла со столика портсигар, вынула сигарету, несколько раз щелкнула колесиком зажигалки — зажечь огонь получилось раза с третьего, слишком дрожала рука. Сделав затяжку, она прикрыла глаза и представила умирающего Томми. — Я позаботился обо всем заранее. Купил вам с Чарли новый дом. Рассчитался с Майклом. Отомстил за Полли. Уничтожил все, что связывало меня с прошлым. Я смирился с тем, что умру — и в какой-то момент стал ждать смерти с нетерпением. Я знал, что она освободит меня от всего, от чего я не мог освободиться, даже если бы сжег все эти сентиментальные мелочи вроде старых фотографий и сувениров… Лиззи молчала. Все слова, которые она обращала к Томми в беззвучных ночных монологах, испарились из ее головы, как утренняя роса. — Лиззи, я не раз целился себе в висок из пистолета. Но именно тогда, в тот момент, я был спокоен как никогда. Мой ум был ясен. Слишком ясен для человека, который умирал от смертельной болезни. — От какой смертельной болезни ты умирал? — негромко спросила Лиззи, гипнотизируя взглядом тлеющий огонек на кончике сигареты. — Это уже неважно. — Как всегда… — Она покачала головой. — Это правда неважно, Лиззи. Ее не было. Руби подсказала мне. Мир вокруг Лиззи разом замер и выцвел. Воздух в легких кончился, оставив гулкую холодную пустоту. Рука дрогнула, пепел осыпался на платье. Лиззи облизнула пересохшие губы и перевела взгляд на Томми. Он рассеянно смотрел в потолок. — Руби умерла, — голос у Лиззи сел, почему-то в этот раз эти два слова дались ей тяжелее, чем в тот роковой дождливый день. — Я знаю, Лиззи. Но она пришла ко мне и сказала, что я здоров. И это оказалось правдой, черт побери. — Опять эти твои цыганские штучки! — Лиззи стукнула кулаком по подлокотнику. — Проклятия… Сглазы… Общение с мертвыми! — Лиззи… — Нет, Томми, хватит, послушай меня! — Лиззи с остервенением вдавила окурок в пепельницу. — После того как мы похоронили Руби, я каждый день заново смиряюсь с тем, что ее больше нет. У меня нет обыкновения общаться с мертвыми. Я всю жизнь отдавала себя живым. Резким движением она поднялась и отошла к окну, отодвинула штору и невидяще уставилась в мокрый после затяжного дождя сад. В глазах щипало, но они оставались отвратительно, болезненно сухими, а ведь именно сейчас Лиззи отчаянно хотелось разрыдаться. Возможно, на этом их невыносимый разговор и закончился бы — как и все мужчины, Томас Шелби с трудом выносил женские слезы. — Когда ты сжег ее стульчик… Я не сразу смогла принять это, потому что цеплялась за каждую мелочь, которая напоминала мне о Руби. Я готова была провести в ее комнате всю свою чертову жизнь. А потом ты сжег весь дом и ушел умирать. — Лиззи тяжело вздохнула и провела дрожащими пальцами по лицу. — Ты ничего не сказал мне про свой диагноз, не сказал, что уезжаешь навсегда, не сказал, что собираешься застрелиться в чертовых горах. Но мы ведь вычеркнули друг друга из своих жизней, так? Я и так все равно что похоронила тебя. И была готова жить дальше, воспитывая Чарли и посылая нахрен любого ублюдка, который бы решил подкатить ко мне яйца. Я устала от мужчин еще тогда, когда ты трахал меня за деньги. И теперь… Теперь ты, блядь, воскрес и явился в мою гостиную рассказывать сказки о чудесном явлении Руби. Руби умерла, Томас! Она была самым ценным, что ты дал мне в этой жизни, и мы ее потеряли. Потеряли, слышишь?! — Руби была чудесной, — еле слышно пробормотал Томми. — И от тебя я получил куда больше, чем ты от меня. Ценность твоего присутствия в моей жизни невозможно измерить, Лиззи. — Выходит, я неблагодарная сучка, — бесстрастно ответила Лиззи и обернулась. — Знаешь, одинокими ночами мне приходилось много об этом думать. По всему выходит, что у меня было только два способа прожить эту чертову жизнь. В первом сценарии я бы трахалась за деньги с ублюдками вроде Мосли, чтобы со временем «выйти в тираж» и сдохнуть в нищете. Во втором сценарии я трахалась только с тобой и получала за это все — все, кроме твоей любви. Я даже не знаю, что хуже, Томми. Тишину, в которую погрузилась гостиная, казалось, можно было тронуть за туго натянутые струны, и она бы зазвенела тревожной мелодией. Мелодией вроде тех, которыми еще десять лет назад сопровождались драматические фильмы в кинотеатрах. Томми и сам был как струна — подавшись вперед, он широко распахнутыми глазами смотрел на Лиззи, будто видел ее в первый раз. — Не надо, Томми, черт тебя дери, — покачала головой Лиззи. — Это не ахти какое открытие — то, что я тебе сейчас сказала. Ты никогда не любил меня. Лиззи знала, что Томми не будет возражать. Он не любил повторять дважды, не любил спорить, не любил доказывать словами что-то, что, по его мнению, не нуждалось в доказательствах. Приказывать и выносить вердикты — вот что у него получалось лучше всего. Изменять себе Томми Шелби не собирался и сейчас. В полном молчании он покинул кресло и теперь неумолимо приближался к Лиззи: шаг за шагом, неторопливо, словно давая ей возможность убежать. Остановился у столика, взял в руки тот самый сверток, развернул — из-под папиросной бумаги показалась коробка, обитая темно-синим бархатом. — Что бы ты ни решила в конечном итоге, оно твое. — В тусклом свете, падающем из окна, заиграли призрачным мерцанием бриллианты. Томми протягивал ей подарок, глядя прямо и открыто, как мальчишка, и Лиззи невольно залюбовалась — не роскошным ожерельем, несомненно купленным за баснословные деньги, а спокойным блеском бледно-голубых глаз, в которых, как и всегда, стоял полный штиль. Лиззи закрыла коробку не глядя, приблизилась к Томми и невесомо коснулась губами его щеки. Голова закружилась от хорошо знакомого пряного аромата: коктейль из табачного дыма и сладковато-терпкого «Найз Тен» отозвался томлением внизу живота. Руки Лиззи покрылись гусиной кожей. Ощутив на талии тепло его ладони, она отстранилась. — Ты так и не понял, черт возьми, — прошептала Лиззи, выделяя каждое слово. — Мне от тебя никогда ничего не нужно было. Только знать, что я не продаюсь тебе снова и снова, даже в супружеской постели. Томми не отвечал. Он не любил спорить, но умел «мотать на ус». — Если придумаешь, как меня в этом убедить, возвращайся. А до тех пор… — Лиззи небрежно положила подарок на столик, отошла к окну и щелкнула зажигалкой. — Адвоката я уже нашла, осталось дело за малым. Она отвернулась к залитому водой саду, а потому только на слух определила, что Томми ушел. Ушел, чтобы обязательно вернуться, Лиззи была уверена. Что ни говори, а Томми Шелби, мать его, был чертовски упрям.