***
В один из дней, спустя не более недели, Максудов отправился на местный рынок, чтобы пополнить запасов еды. Прихватив с собой сумку, он прошел через все селение окольными тропинками, прежде чем вышел на площадь, уставленную с пару палаток. Некоторые здесь принимали деньгами, кто-то бартером, кому что было нужнее. Продавали и молоко, и мясо, и сезонные овощи — Николай временами удивлялся, как необъятна была их страна, и если в другой ее части люди умирали от голода, здесь же…. Почти ничего не изменилось, словно никто и не вспоминал про этот клочок земли. Выбирая среди картофеля наиболее крупные, внезапно его слуха коснулся знакомый говор. Нет, он не был в точности тем, какой стыл в его памяти, но все же похожим… похожим акцентом. Резко встав и развернувшись на каблуках, Николай заметил подле себя мужчину, о чем-то самозабвенно и с улыбкой переговаривающимся с продавцом. Выглядел он совершенно обычно, в сером запыленном костюме, с темными волосами и тонкой оправой очков на носу, Николай никогда не видел его в их поселке, или же просто, столь непримечательного, не замечал. Максудов прислушался, не веря собственным ушам: произношение и знание языка у мужчины было заметно лучше, чем тем, которым сейчас владел Воланд, но манера речи и придыхания, смягчения и резкого отрезания некоторых звуков была неотличима с его. Николай потерянно переводил взгляд то с кивающей старушки, то на мужчину, и они говорили меж собой, все окружающие слушали их, и никто не обращал на них внимания, проходя мимо и даже не оборачиваясь. Не ведая самого себя, думая, что то вовсе нескладное наваждение, Максудов потянул человека близ за рукав пиджака, смотря на того широко раскрытыми глазами, и одними губами проговорил осипшее: — Вы немец? Мужчина, повернув голову в его сторону, прервав прежний диалог, нахмурился. Но вскоре выражение его лица сменилось, его тонкая бровь взметнулась вверх. — Верно, — настороженно изрек, смотря на Николая, как на умалишенного. — Отпустите меня, пожалуй. Максудов, прийдя в себя, отшатнулся. — Вы… Давно здесь живете? Я Вас никогда не видел, — совершенно забыв о картошке, сощурившись, словно все же пытаясь что-то припомнить, вопросил Николай. Мужчина напротив внезапно улыбнулся и указал на него пальцем. — Вы же наш мест’ный врач, да? Я вспомнил, — восторженно и восхищенно покивал он головой. — Я здесь как с два года, — сложив руки на груди, продолжил говорить, словно в том не было ничего заурядного. — Мы с женой к вам не объяв’ляемся, сами то банками, то чаем полечимся, уж так, вот вы нас, похоже, и не видели, — усмехнулся, пожав плечами. — Так вы здесь с женой?.. — Молодые люди, если ничего не покупаем, освободите место! — недовольно забурчала бабушка за спиной, прогоняя их прочь жестом рук. Николай удивился, что мужчина послушно отступил за ним, кажется, не норовя прервать их взявшегося из ниоткуда разговора. — Да. Так зачем спрашив’аете? — и вновь вопросительно изогнув линию брови, испытывающе взглянул в чужие глаза. Максудов растерялся. Он застыл каменным изваянием, оглядывая образ мужчины сверху вниз, словно пред ним был материализовавшийся фантом. Вот так просто этот человек стоял пред ним, пред всеми остальными, и никто от него не отшатывался, не хотел убить. Он как будто был на своем месте, и никто этому не противился. — Мне… Мне нужно с вами поговорить! — решительно выпалил Николай, не ожидая того от самого себя. Он не мог сдерживаться, чувствуя, что то была маленькая соломинка, за которую он был обязан уцепиться, было единственным пробившимся лучом света, способным освятить и прояснить хоть что-либо, его тревожащее. — Вы… правда хотите сделать это здесь и сейчас? Послуш’айте, если есть какое-то дело, я буду свободен вечером, но сперва скажите зачем я вообще вам сдался? — насмешливо, натянув вверх уголок губ, мужчина непонимающе развел руки в стороны. Николай облизнул пересохшие губы и выпустил из легких долгий, обреченный выдох. Он не знал, как все обставить, как объяснить, как вытянуть из этого человека то, что он ждал. — Вы ведь была гражданином Рейха? — подступился, едва подбирая слова. Но мужчина внезапно скривился и покачал головой. — Прошу, не называйте так. Но это правда, и я все еще им являюсь. Николай поспешно кивнул, сглотнув подступившую от волнения слюну. Он подтолкнул мужчину за угол, так, чтобы их никто не услышал и, обернувшись, выпалил: — Мне нужно обговорить, как вам это удалось. Мой друг… тоже хочет остаться в стране, — понизив тон голоса до шепота, Максудов не отводил взора от чужих глаз, ловя в них каждый проблеск эмоции, чтобы понимать реакцию. — Здесь не о чем говорить. Пожалуй, места, подобные этим, единств’енны пригодны, чтобы здесь остаться — люди не так озлоблены войной. Только, конечно, здесь нет убеж’ища тем, кто живет по нацистским законам, — брезгливо проговорил мужчина, сморщив нос. — Естественно, что будут люди, которые не смогут понять, вроде Степаненского — совсем умом тронулся со своим ружьем — но их меньше, чем может показаться. Очевидно, ничего подобного ему бы не говорили и не раскрывали, если бы Николай не пользовался доверием и некоторым статусом среди местного населения. Его определенно не могли отнести к шпионам, карателям и прочего вида деятелям, вычисляющих иностранцев и отправляющих их из страны. — Если… Если вам действит’ельно нужно узнать больше…можем встретится на Ленина тринадцать в семь-восемь часов, — шепотом проговорил человек, поправив на переносице очки и протянув руку для рукопожатия. — Фагот Коровьев, будем знакомы. Максудов отметил чужую фамилию — не было в ней ничего немецкого. — Николай Максудов, — пожав ладонь, представился в ответ. — Позвольте узнать, ваша фамилия- — Дед был из Москвы, — тотчас же пояснил мужчина, улыбнувшись. Похоже, ему не раз приходилось подобное отвечать. — Bis bald. Фагот сперва отступил на несколько шагов спиной вперед, а после, попрощавшись и помахав ладонью, быстрым шагом скрылся за толпой. Домой Николай вернулся воодушевленный, но неизменно взволнованный.***
— Кого встрет’ить? Раскладывая продукты из сумки, Максудов размеренно вещал все по порядку и, едва обмолвившись об имени новоприобретенного знакомого, его тотчас же перебил Воланд встревоженным, суровым тоном. — Он представился именно так, — Николай обернулся, отложив на столе с две котомка моркови. Немец смотрел на него, устроившись в кресле напортив, напряженно подавшись вперед. Внезапно его лицо приобрело белесый оттенок, на нем застыло выражение удивления, отторжения, и вместе с тем принятия. Максудов испугался такой резкой перемены и, оставив не разобранные сумки за спиной, подошел и осел на корточки перед чужим креслом, положив ладони на острые колени, невесомо поглаживая. — Что такое? Прошу, не молчите, — беспокойство разожглось за ребрами. Черт, ему вовсе не стоило ничего рассказывать, пока он не выяснил все как следует… Приложив пальцы к губам и глубже откинувшись на спинку, Воланд бросал взгляд из стороны в сторону, словно читал одну ему ведомую призрачную книгу. Через несколько секунд Николай услышал чужой смешок, затем еще один, и еще, переросший почти что в истерический смех. Максудов ничего не понимал. Он, напряженно сведя брови, всматривался в озаренные какой-то болезненной радостью черты, и усмешка немца больше походила на неверящую, так, словно его развеселило что-то совершенно несуразное. Так продолжилось недолго, пока с темных ресниц по острым скулам не сорвалась с пара прозрачных капель, и на этом мгновении Николай почувствовал, как само его сердце пропустило ход — он был напуган, видя, как человека пред ним сотрясало в истерике. — Nein, es konnte einfach nicht sein… — допустив себе последнюю, обнажившую клыки улыбку, Воланд стер с щек влагу и покачал головой. — Er ist… mein alter Freund. Wir korrespondierten, nachdem er gegangen war, und ich ging nach vorne, — он отвернулся, так, словно ему было тяжело говорить об этом, смотря в глаза. — In den letzten Jahren hat er viel über den Ort gesprochen, an dem er aufgehört hat. Ich war so eifersüchtig auf ihn, dass ich aufhörte zu schreiben, damit ich nicht mehr darüber lesen würde. Um sich nicht mit Hoffnung zu amüsieren. Es ist so dumm, Unterschlupf auf der Seite des Feindes zu finden! — рычаще выпалил Воланд, но запал его тут же стих, и он поник, кусая нижнюю губу. Продолжил лишь через несколько мгновений, верно, вовсе свыкаясь со всем происходящим. — Ich wusste nicht, wo er war, weil er nicht sagte — er vertraute ihm nicht. Ich hatte Angst, dass ich den Titel verwenden und über diesen Ort berichten würde. Im Laufe der Zeit haben wir einfach aufgehört, uns zu verstehen, — усмехнувшись, Воланд глубже вдохнул и замер, на одном дыхании говоря. — Ich glaube, er nahm an, dass ich gestorben bin, als ich unsere Kommunikation unterbrochen habe. Aber die ganze Zeit hörte ich nicht auf, ihn zu beneiden und stellte mir vor, dass ich eines Tages meinen Platz selbst finden würde, — он возвратил свой взгляд к лицу Николая, доселе внимательно слушающего у его ног, и, тепло улыбнувшись, прикоснулся к чужой щеке. — Und ich bin immer noch hier gelandet. Словно что-то сложилось, встало на свое место. Все же, судьба, кажется, существует, и даже если кажется, что все идет против тебя, на самом деле она попросту ведет тебя к тому, чего ты тайно, но так горячо желал. Разве Воланд, умирая, идя, не понимая куда и зачем, с трудом сдерживая порыв выхватить оружие из кобуры и лишить себя жизни, мог хоть на мгновение подумать, что с каждым шагом приближался к некогда загаданному, такому желаемому. Николай не смог сдержать эмоции, не смог одолеть прилившее к душе тепло, и, порывисто поднявшись на ноги, заключил недвижимое тело в свои объятия. — So hätte es also sein sollen. Wir sind bei dir, — дрожаще выдохнул, зарывшись лицом в изгиб плеч, полно вдыхая столь полюбившийся запах. — Должно было быть, — вторил он, и, чуть отстранившись, взял бледное лицо в свои руки, целуя в трепетно приоткрывшиеся губы. Воланд, до того застыв, обмер от жара приникшего к нему тела, и обвил руки за широкой спиной, дрожа от того, как больно и вместе с тем сладко растекалось что-то за самой грудиной. Он закивал, рвано дыша, и несколько выступивших слезинок тотчас же стерлись об ткань чужой рубашки. — Нет, нет, не нужно, — Николай мягко отстранил от себя, воззрев в повлажневшие зеркала. Он улыбнулся, вспомнив о кое-чем, кажется, уже давно забытом. — Als ich dich fand… dachte ich, dass Gott selbst dazu bestimmt war, vor mir zu sein. Und dass ich seinem Willen nicht widerstehen konnte, — он коснулся губами прохладного лба, положив ладонь на сжатую кисть, тепло ее сжимая. — Jetzt kannst du ihm auch nicht widerstehen. — Es sieht so aus, als wäre es seine Erlösung vor mir in meinem ganzen Leben, — горько усмехнувшись, изрек Воланд. Через минуту Николай перетянул мужчину на диван подле, уложив и устроив чужую голову на подушку на своих коленях. Укрыв висевшим на подлокотнике покрывалом, так они остались еще с несколько часов до вечера, пока Воланд, впадая в беспокойный, поверхностный сон, унимался под перебирающими его пряди пальцами, а Максудов, между тем, читал книгу, но так и не запоминая сюжета — думал лишь о том, как немец тепло дышал ему в живот. О том, как невероятно казалось произошедшее, так же, как когда он только помышлял о том, чтобы спасти истекающего кровью у его ног человека.***
Вечером пришло время отправляться на встречу. Конечно же, Воланд сразу же твердо обозначил то, что он тоже пойдет, но, несмотря на эту решительность, во всех чужих действиях Николай видел скользящую неуверенность и страх. Чего стоило только то, что когда Максудов помогал немцу одеть пиджак, коснулся его оледеневших, подрагивающих рук. — Он ведь был вашим другом, все будет хорошо, — почти в самом дверном проеме остановился Николай, обернувшись и ободряюще сжав чужую ладонь. Воланд, опустив взгляд, смотрел себе под ноги, верно, о чем-то глубоко задумавшись. — Навер’ное, — поведя плечом, тихо ответил он. Максудов подал немцу руку, как только они вышли — дорога уже стелилась в полутьме, вокруг было множество тонких тропинок и немощеных дорог, об которые было легко споткнуться даже человеку без трости. Воланд вцепился в его локоть, как в последний оплот осязаемой реальности, следуя по шагам, совершенно не понимая, куда, и почти неосознанно отшатываясь от мимо проходящих даже не по их улице людей, снующих за заборами. Особенно его напугала посаженная на цепь собака, которая бросилась на них — обмерев, Воланд пояснил, что он не раз видел, как служебные овчарки расправляются с пленными, и этого уже никогда не забыть, насколько эти животные в самом деле опасны. Так, по почти безлюдным переулкам, они вынырнули к нужной улице. Воланд, прознав об этом, отпустил его руку и отошел на несколько шагов поодаль — «Ему ничего не следует знать». Чужую фигуру, сидящую на лавке подле освещенного исходящим из теплых окон дома, было заметить нетрудно. Николай, прежде держа руки в карманах, приветственно поднял одну из них — ему ответили тем же, но, едва увидев следующую за ним тень, лицо Фагота застыло восковым изваянием на глазах. Максудов остался чуть поодаль, наблюдая, как Воланд и Коровьев смотрят друг на друга. Первый же вытянулся, выпрямив спину и подняв подбородок над воротником — точно по строевой стойке — и убрал руки за спину, в одной из них перехватывая трость. Пытался ли он ее спрятать, чтобы не предстать пред старым другом в ином свете, было неясно. Секунды молчания казались вечностью, прерываемой лишь уханьем проснувшегося сыча во тьме и шорохом возни, доносившейся из дома. Николай едва собрал в себе сил, чтобы попытаться развеять тишину, как слова так и застряли комом в горле: оба немца бросились к друг другу, Фагот, проронив короткое «Zur Hölle damit» — в пару широких шагов приблизился и обхватил Воланда руками, так, что Николай услышал звук выдавленного из чужих легких воздуха. — Ich dachte, du… du wurdest getötet oder erschossen, oder… ich… ich… Ich weiß es nicht einmal! — взявшись за чужие плечи, Коровьев потрепал Воланда за ткань пиджака, словно ругал, вымещая злость, но вместе с тем пытаясь осознать, что образ пред ним был реальным, осязаемым. В голосе его зазвенели слезы обиды, но от Николая не укрылось того, как в темных глазах за стеклами очков зажглось облегчение и тихая, но искренняя радость. — Du bist ein verdammter Egoist! Du hättest dich fühlen lassen können! Внезапно резко подал голос Воланд, повысив тон. — So und du! Ich bin gegangen, ohne etwas zu sagen, glaubst du, dass ein paar Briefe pro Monat ausreichen, um meinen Freund zurückzubekommen? — всплеснул рукой он в сторону Фагота, лицо его исказилось от горечи. — Du hast dich von mir abgewandt, wie alle anderen auch, als ich Offizier wurde, — Воланд порывом отвернул голову, облизнув пересохшие губы, чтобы успокоиться, и вернулся обратно, смотря на мужчину напротив. — Warum… warum bist du überhaupt… — махнув ладонью, он обозначил то, что не видел смысла продолжать. — Ich konnte dich nicht mitbringen. Wir hatten nur zwei Flugtickets, wir- — Du hast mich dort gelassen, — пожал плечами Воланд, вздохнув. — Und ich habe mich zurückgezogen, aber nicht mit deinem neuen Leben. Фагот шатко отступил на несколько шагов, качая головой. Губы его были поджаты, у ресниц заблестела соль. Николай видел, как тяжело стыли невысказанные слова на его острых чертах. — Dieses Jahr, an deinem Geburtstag. Meine Frau und ich haben uns an dich erinnert. — Es war nicht notwendig, — строго ответил Воланд, но Николай слышал, как надломился его голос. — Wie sonst? — вскрикнул Коровьев, приложил ладонь к груди, тяжело задышав. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы выровнять дыхание и уняться. — Wir haben deinen Lieblingskuchen gebacken, aber er war zu salzig von Tränen. Ich habe nie vergessen, — окончив свою тираду рваным, дрожащим выдохом, Коровьев обессилено рухнул на лавку за своей спиной, навалившись локтями об колени. Николай ощутил полнейшую потерянность, когда Воланд обернулся на него, точно в поиске совета, как ему поступить. — Möchtest du hier bleiben? Mit ihm? Wer ist er für dich? Обернувшись на подавшего голос Фагота, Воланд посмотрел сперва на него, затем на Максудова. — Er hat mich gerettet. Er ist mir nahe. — хрипло от пересохшего в мгновение горла изрек, сжав ладони. Николай ступил вперед, так, пока его рука не коснулась напряженного плеча, отрезвляюще его сжимая. «Все в порядке» — мысленно посылал он. Коровьев задумчиво покивал, сцепив пальцы в замок. — Bist du sicher? — спросил он, подняв взгляд. — Mehr als. Alle Brücken sind verbrannt, und ich werde neben mir liegen, wenn diese eines Tages zusammenbricht, — Воланд зашипел, когда Максудов сильнее прежнего сжал его плечо, выражая свое недовольство чужими словами. Опять это самозабвенное желание свести счеты с жизнью, полнейшая бесценность ее в собственных глазах. Если так, Николай сам будет оберегать ее, если хозяину то не было важно. — Okay. Okay… — Коровьев все же поднял уголки губ, часто моргая, чтобы снять влажную пелену. — Kann ich dich zum Abendessen einladen?***
Вернулись они незадолго до рассвета, когда Воланд начал засыпать, роняя голову на руки, уставленные на столе. Он все еще был слаб и нуждался в более продолжительном отдыхе из-за лекарств, поэтому такое долгое бодроствование, даже с дневным отдыхом, было ему нелегко. Но даже так, время до этого они вчетвером все говорили и говорили, находя все новые и новые темы: по больше части Николай разговорился с женой Коровьева, что отлично знала язык или действительно была русской, а Фагот и Воланд вели беседу о чем-то своем, горько усмехаясь и предаваясь воспоминаниям. Максудов следил за тем, чтобы немец не курил, но тот и не брал, отказываясь каждый раз, как ему предлагал друг. — Скоро будем дома, немного идти осталось, — мерно и достаточно громко, чтобы чужое угасающее в полудреме сознание могло его услышать, говорил Николай. Он держал Воланда под руку, периодически ловя под талию, когда тот заплетался в собственном шаге — верно, со стороны могли подумать, что он тащил безнадежно пьяного приятеля до порога. На самом же деле у Воланда и правда уже не было сил — слишком много их ушло на то, чтобы не показывать своей слабости перед Фаготом, чтобы не жмуриться от боли, когда даже остывший чай опаляет раздраженное многодневным кашлем горло, чтобы почти не хромать, расхаживая по чужому дому. Вскоре показалась знакомая калитка: по двору и в квартиру Николай заносил немца на руках. Пока Максудов раздевал Воланда, тот все смотрел на него из-под полуопущенных ресниц, и когда Николай приблизился к воротнику, чтобы расстегнуть рубашку, потянул теплую кисть к своей щеке. — Вы же… не уехать от меня когда-то? Я вам не против’ен? Скажите сейч’ас, я не смогу пот’ом…еще раз…один, — подняв взор к чужому, тихо прошептал немец, прижимая ладонь к лицу, смотря с надеждой, хрупкой, как хрустальная ваза. — Недавно только вы порывались меня покинуть, — насмешливо изрек Николай, садясь на кровать рядом. Он поцеловал острую скулу, и склонился в виску, говоря. — Никогда, — приподняв уголки губ, он огладил растрепавшиеся пряди. — Куда же я уйду из своего дома. А он теперь только там, где есть вы. Воланд, прильнув к чужому боку, медленно переплел свои пальцы с чужими. — Мой тоже. Все же, Николай не мог позволить мужчине уснуть в уличной одежде, оттого не отступился, помогая переодеть сорочку и брюки. Воланд как-то мечтательно, любовно наблюдал за ним, как Максудов нежно касается его кожи, проверяя повязки, как застегивает крошечные пуговицы на его груди и гладит по бедрам перед тем, как накрыть его тяжелым одеялом. — Habe ich Liebe verdient? — засыпая, ловя своей рукой прикосновение столь знакомой и ставшей родной, спросил, выплеснув давно мучившее, глубокой занозой засевшее в сердце. Убийца, почти разучившейся чему бы то ни было другому. Натасканный, измученный пес, кусающий всех вокруг, и лишь на пороге гибели познавший чье-то сострадание. Покалеченный телом и разумом, временами он сам себе был омерзителен, не понимая, как кто-то мог выбрать его, как мог дотрагиваться без презрения, как мог целовать эти руки, зная, что они совершали. Может, Всевышний забрал его родителей тогда, чтобы они не видели, кем он стал. Отнял друзей, призвание, дом, все без остатка в наказание за это. Теперь Воланд до дрожи боялся того, что у него отнимут только найденную любовь и тепло, заставив Николая его возненавидеть. — Du musst es nicht verdienen, — сочувствующе, испытывая боль лишь от одного этого вопроса, исполненного тоски, ответил Максудов. Он прильнул своим лбом к чужому, грея ладонью бледную шею. — Засыпайте. Я останусь рядом. Все будет хорошо, мы со всем справимся, — успокаивающе говорил он, ложась близ так, чтобы Воланд мог устроиться ближе. Справятся со всем: с собственными глубокими ранами, со страхами, с болью. Разделят все то, чем очень долгое время оба были лишены.