просто космос

слава-не-вячеслав-бога-ради-мар-иванна про себя в свои семнадцать много осознал: и что сигары дорогие, под целый косарь али больше, ему не подходят, и что девчонки приличные, в мамкиных джемперах, дают ему только из жалости (к себе или к нему – непонятно), и что кошек любит до одури, потому гладит каждую подворотную, а потом ходит с царапинами по рукам. вот только не понял никак, хороший человек или неприятный: дал бы себе по таблу или в ноги кланялся, целовал? ванька светло, человек умный, уважаемый, на такие рассуждения только закатывал глаза. «заебал, через минуту математика» и «нахуй это тебе вообще знать?» правда, а нахуя? морочить себе голову, задаваясь «честно ли так поступать? по-пацански?» к счастью, к своим семнадцати слава о себе что-то да знал. в классе чувствуются сладкие духи. витают умиротворение и всепрощение – одиннадцатый класс как-никак. девчонки мирно сгруппировались, обсуждая что-то свойское, хихикая, кого каким голосом боженька наделил. парней было почти не видать. их ряд сильно поскуднел к выпускному: одни смирно коптились в колледже, другие направлялись к столовой или говорили с девчонками младше на класс или того больше. в любой другой день слава, может, к кому из них и присоединился, но этот – исключительный. он четко это осознавал. некоторое странное, необоснованное предубеждение преследовало его с завтрака – оказывается, не зазря. за первой партой сверкала, мозолилась бельмом на глазу лысая макушка. фигура сутула, плечи опущены, голова наклонена к приоткрытой форточке. сидит, как ни в чем не бывало, оголив хрупко лебяжье горло. машнов не может разглядеть, но представляет эти пустующий-пушистый взгляд, прокалывающий кожу, крупные, полные силы пальцы, этот хмурый избиг лягущачьего рта. вокруг него – ни души, а славе так и хочется закричать в полный голос: «ужас! други-подруги, я же не один его вижу?» кажется, один. на следующей перемене он толпится-топчется в очереди к кассе, морщась от фамильярного «чего сегодня кушать будешь, голубчик», и не может отойти. славу натурально трясёт, и лихорадит, и не даёт покоя один только факт его присутствия. его запах. его почти полупрозрачный вид. ваня косит глаза и глубоко выдыхает: – че опять случилось-то? только начало дня. высокий голос грубеет. и, хотя со стороны кажется, что светло рассержен, даже раздражён, его ладонь беспокойно ложится поверх мятого ворота слава. хочется ответить без лукавства: – ты сам знаешь. или хотя бы: – блять, иди в 203 – поймёшь. а получается с натянутой улыбкой: – задумался, как там живёт мар иванна, чё-то её в школе не видно. опускается взглядом в поднос с невеселой манной. даже не помнит, как её с буфета приволок: на него оглядывается пресная, холодно-голодная, как судьба машнова, жижа, в которой расплывается масло желтком. светло, конечно, не верит, но, оступаясь, отвлекается на прокуренные нотки над левым проколотым ухом. – что, ваня, когда фотик вернёшь? – ухо мелкого жутко краснеет. – мне он вообще-то самой нужен, не уплывёт твой кот. я, может, тебе его даже пофоткаю за услугу. только верни быстрее, пожалуйста. невыносимая поволока и вместе с ними темные зрачки натыкаются на машнова. – славик, о. ты тоже тут? ну, привет, как жизнь? длинноногая и короткостриженная, как славик, таня протягивает ладонь. от неё легко пасёт ванилью и ментолом, а ещё немного – снегом со двора. таня отвечает без слабины, даже прихватывает с мужским прижатием и уверенной, знающей улыбкой. машнов к ней пытается приспособиться: с её друзьями по-другому – нельзя. слава собирается вставить свои значимые копейки, когда в его туловище больно врезается тело поменьше и позлее. – блять, нельзя аккуратнее, – морщит бледный лоб он, шепча и прихрипывая. поправляет чёрный худак, в котором утонул, наверно, бы даже сам слава. машнов заколдованным не может ни ответить, ни перестать сверху вглядываться в ряд длинных-светлых, женских ресниц и туповато давит непонятную гримасу. женские ресницы только добавляют «тань, пошли уже», и больше не останавливаются, переходят на километровые шаги. – мирон такая мразота, – кряхтит светло себе под нос, смотря вслед удаляющейся паре. – это пиздец. *** машнов перевёлся с паралелли в этот класс только на последнем году, но фёдорова приметил раньше: парень слишком явственно выделялся. слава не знал его имени, не совсем понимал, к какой букве он причислялся, и редко видел на сдвоенных занятиях, но серые глаза то и дело находили в толпе заебанные синяки, завитком кудряшки под и над потупившимся взглядом. в одиннадцатом ситуация сложилась практически такая же: фёдоров был на расстоянии вытянутой руки, но элементарно его, славу, избегал и не замечал или не имел причины с ним связываться. в общем-то, держался подальше. к сожалению, это не значило, что фёдоров нелюдим: он постоянно находился в компании то вытянутой евстигнеевой, хрустящей суставами, то с худяковым романом или мамаем ильей, звенящим серьгой; мирон расслабленно и тягуче болтал, опираясь на край парты, пока в его рот откровенно заглядывались – или это делал только слава машнов? он не был ни заучкой, ни исконно- русско- прилежным мальчиком, но вызывал уважение минимальной дисциплиной, умением быть в меру и, конечно, умом. неправильный ответ, скользкая лексика для него – редкая оплошность. слава тоже далеко не тупой, даже когда настойчиво притворяется, но внутривенная, подноготная гнильца никогда не давала ему возможности держать язык за зубами. и это странно; слава в одинокие ночи не мог избавиться от вопроса: а как так?! а как ему, не скучно ли – быть таким правильно-неправильным и занудно-притягательным в единый час? страннее только то, что слава той же ночью продолжает: «блять, а что, если бы мы начали по-другому? он бы со мной нормально поболтал?» вопрос отдается фантомной болью, когда мирон проходит мимо него в школьных коридорах. *** – так вот, я говорю: не охуела ли она? это же наше только с женей дело – пиздиться или не пиздиться; и что, что муродшоева девчонка, за слова свои нужно отвечать. я же всё равно руками не трону – не лох, и женька сама «за», зач эта длинная прикопалась... – а вы разве с «длинной» не подруги? вы ж с таней гуляли весь июль. за трубкой зазвучало загадочное молчание. приближался сентябрь, во всей квартире – дичайшая духота. потный, вялый и разнеженный каникулам, слава едва доползал до балкона и его спасительной прохлады. было неправильно думать, что все они – и дылда-таня с её муродшоевой под мышкой, и педиковатый илья мамай, даже тот, чье имя называть не очень хочется – внезапно избавились от этой всепоглощающей приставки «с параллельного а». – ты там? – больше с издёвкой, чем с заинтересованностью уточняет слава, кривя улыбку, и внезапно чертыхается. короткий стук, мамино лицо за стеклом, пластиком – слава скомканно прощается, скидывая трубу. – мам, ты че? ... конечно, его отправляют в магазин по всякой мелочёвке. «славик, у нас молоко просрочилось» и «хлеба не забудь, давай, возьми». славик кивает, заведомо чувствуя, что забудет что-то на полпути. тяжёлый хлопок двери, звук кроссовок по бетону – машнов действует на автопилоте и не рассчитывает инородное тело, которое может преградить дорогу на третьем этаже. – привет, слав. ебаный в рот, только не это. только не тестостероновые мужики. слава дурачком опускает подбородок и давит лыбу: и правда – хинтер. – э, здрасьте, дмитрий федорович. эффект неожиданности, груз небольшой пробежки вниз по пролету берут свое – выходит неловко и жёванно. хинтер, по крайней мере, точно не впечатлен. тучный мужчина средних лет, словно обсыпанный тёмной росписью, не походил на типичного педагога, уж точно не в потёртых трениках и домашней футболке. с другой стороны, слава не может его воспринимать по-другому даже вне школы и её огромного, нескончаемого района. славу мутит от резкого запаха грубо-мужских духов. лучше под нагруженным, неограмлённым взглядом не становится – без оправы на коренастом носу хинтер умудряется выглядеть еще старше.