Дождь и вечность

Рокэ играл задумчиво и негромко. Не играл даже — просто перебирал струны, то ли импровизируя, то ли легко сплетая в удивительно цельный, бесконечный узор мотивы из каких-то неведомых Дику мелодий. Даже дождь, зарядивший с утра и не выпустивший их к морю, словно бы подпевал ему. Было так хорошо и спокойно, что Дикон бы просто заснул, в первый раз за год так невозможно расслабившись — если бы не боялся: вот, моргнет, на секунду прикроет глаза, а окажется, что прошел целый Круг, и закончился отпуск, и закончилось странное, удивительное его счастье… На открытой веранде было влажно, по голой коже рук пробегали мурашки. Казалось, что страницы под грубыми пальцами становились чуть мягче, словно отсыревали — а гитара, неужели же драгоценной красавице Ворона ничего не грозило? Ричард бережно закрыл учебник — кэналлийский, ему никогда не дававшийся раньше, за время отпуска в Алвасете — нет, не так, за время с первого поцелуя Ворона — прогрессировал небывалыми темпами. Но сейчас не хотелось особенно мучить усталый мозг. Дик поднялся и подошел к Рокэ. Тот взглянул коротко, но никак не отреагировал. Чуть подвинулся, разрешая сесть рядом, прижаться к себе со спины, сунуть нос в смешно закудрявившиеся от влажности волосы, прихватить ртом один тонкий локон, тот, где в сумраке все-таки различалась ниточка белизны. Двадцать лет разницы или вроде того, люди — то есть, не знавшие их — понимая, кто они друг другу, начинали посматривать из-за этого косо. Дик отвел черную с солью гриву в сторону, осторожно прижался губами к горячей коже шеи, потянул носом, вдыхая запах — морисский парфюм истончился, остался неясным отзвуком. Сам он выглядел молодо до отвращения, Рокэ часто поддразнивал его юношей, это сделалось прозвищем… То есть, кажется, потому он обрел это прозвище… Если попытаться вспомнить… — Я играю так плохо, что ты меня отвлекаешь, или так хорошо, что отвлек тебя сам? — хмыкнул лукаво Ворон. Дик погладил его по спине, через тонкую ткань ощущая два-три разного времени шрама, которые знал уже наизусть: — Играй, Рокэ. Пожалуйста… — Как угодно, — промурлыкал тот, так и не оторвавшийся от любимицы. Наклонился сильнее, склонил голову, словно нечаянно, словно слушая музыку — подставляя плечо в вырезе ворота поцелуям. Если бы так могло быть всегда! Ткань цеплялась за края мозолей, но Дик продолжал выглаживать — спину и поясницу, то нежил, а то разминал вековечные узлы в мышцах, от шеи до самых бедер, случается, из-за этих зажимов у Рокэ ужасно болит голова. Все снимается магией, если необходимо, но руками как-то… надежней? Человечней, скорее. Наконец, Ворон вовсе оставил певучую свою возлюбленную, перестал ласкать струны. — Сбиваю? — виновато встревожился Ричард. С ним бывало так иногда, он всегда ожидал от людей внезапного пренебрежения, редко верил чужой доброте — и обычно боялся любви. А потом встретил Рокэ. — Отвык, — фыркнул Ворон с досадой, — почти пальцы изрезал. Махать шпагой, признаться, полегче. Сердце Ричарда резануло обидой. Не на Рокэ, а просто… обещали же провести это время, не вспоминая. — Мы все больше стреляем теперь, — из упрямства пробормотал он. — Удивительно ценное уточнение, — Рокэ рассеянно простучал по гитарному корпусу незатейливую мелодию, что наигрывал только что. Ричард обнял его за пояс, обхватил, хотя первым порывом было все-таки отстраниться. Сколько времени они знакомы — до сих пор не умеет Дик с ним разговаривать без таких вот запинок, обмолвок и всплесков эмоций. Как подросток влюбленный... Ворон бережно спустил свою гитару на пол, прислонив инструмент к диванчику — и откинулся на грудь Дикону, безмятежно устраиваясь у него в объятиях, укладывая разом будто бы потяжелевшую голову на широком плече. Ричард замер, стараясь не спугнуть подобное чудо, невольно разулыбался от счастья, позабыв про печали. Они были знакомы сто лет… То есть, дольше, конечно, но никто из таких, как они, не считает на самом-то деле, не цепляется ни за даты, ни за самую память. В этом мире, пожалуй, сказали бы «они были знакомы Круг». Кэртиане Дик был благодарен, почему бы не выразиться так, как принято выражаться здесь? Они были знакомы едва ли не Круг, а сошлись наконец-то недавно. Оба имели слабость к этой Бусине Ожерелья, неумелой поделке неопытных демиургов — грубо слепленной, неотлаженной, и, однако, сработанной с безусловной любовью. Они оба здесь часто бывали, и однажды столкнулись, вот в такой же устроенный самовольно день отдыха. Засиделись, беседуя больше о местных, так быстро меняющихся обычаях куда больше, чем о бесконечных сражениях на Рубеже. Дик хотел бы, конечно, спросить и об этом, вопросы буквально вертелись у него на зудящем кончике языка… А потом позабылись. Ворон был знаменит. Говорят, это он возвратил заодно с Одиноким угасшее Пламя когда-то. Говорят, он единственный, кто продолжил сражаться, так и не вступая в Пламя. Говорят, он единственный, кто сохранил разум, помня прошлую жизнь. Но тогда они ели жаркое и пили вино из какой-то особой долины, Рокэ в красках рассказывал об обычаях местного виноделия, а затем о какой-то войне, и еще о повадках коней — и пустые вопросы забылись. Важен был только Ворон — в тот день на Кэртиане. А затем стал и на Рубеже. Они больше не разлучались. А теперь Рокэ вытащил его в «отпуск» длиной в год или два — потому что для Кэртианы пришло время очередной смены эпох, нужно было ее защитить, уязвимую на Изломе для всяческой погани. И вот они жили здесь. Дик боялся привыкнуть, но стремительно привыкал. — Мне кажется иногда, что мы дома, — вырвалось у него. Вдалеке глухо, сонно пророкотал гром. — А ты помнишь свой дом? — лениво уточнил Ворон. Дикон только вздохнул. — Не знаю… Порой кажется, что я помню туманы и горы… девочек… может быть, у меня были сестры? Помню иву и руки отца. А порой думаю — я, наверное, это придумал. Ни имен не осталось, ни фактов. Даже лиц. Может быть, это Пламя сожгло все? Не уверен, что в нем побывал, но возможно же. Или попросту время. Рокэ перебирал его пальцы: — И ты хочешь об это узнать? Дик смолчал. — Что изменится, если узнаешь? Тех людей и краев уже нет. Тебе будет так легче сражаться, точно зная, что память уже не вернется — или пробуя, наоборот, вытащить из нее позабытое раз за разом, словно клад из реки? Дик прижал его ближе к себе: — Хотел раньше, — признался он. — А сейчас уже нет. С тех пор как мы… — Как мы?.. — в голос Ворона проскользнула улыбка. Дик не видел, но точно знал, что тот приподнял бровь, поддразнивая собеседника за такое наивное юношеское смущение. — Мы, — буркнул Ричард упрямо. Наклонился и клюнул в висок. — Просто — мы. Рокэ сжал его пальцы. Помолчали немного, посмотрели на дождь. Дик задумался — уже скоро продлевать срок аренды этого дома, нужно как-то спросить аккуратно у Рокэ, надолго ли они еще… — Ты бы мог здесь остаться, — наконец произнес Ворон почти с досадой. — Тебе тут в самом деле уютно, прямо диву даюсь. Стражей снова довольно, раттоны пока отступили, мы можем себе позволить отпустить тебя вовсе. Через некоторое время снова станешь простым человеком — насколько способен простым. Повзрослеешь, потом постареешь. Проживешь, наконец, свою жизнь. Ричард замер. Значит, в Пламя он не входил. Ворон должен знать точно. Не прошедшие Пламя оставались, в общем, людьми, изменяясь под действием жизни на Рубеже — лишь до тех пор, пока были там. Значит, если прожить здесь подольше… он и вспомнит, наверное? Снова вспомнит свой дом и семью, и себя, свое полное имя? Отделит сны от яви, и надежды от страхов? — А ты? — он спросил безголосо, устрашившись возможности выбора. — Я вернусь, — отозвался Ворон безраадостно. — Я всегда возвращаюсь. Устаю от одного мира, от мышиной возни… Возвращаюсь к войне, у которой есть смысл. Мне нравится на войне. Ричард выдохнул. Вот и решилось. Хорошо, когда все вот так просто и ясно. Рокэ прав — как в единственной по-настоящему важной войне, где тебя не предаст твой союзник, где противник не вызовет даже капли сочувствия, а герой не станет преступником. Дику нравилось это тоже. Может, раньше он бы засомневался — одинокая вечность бесконечных сражений не так уж и весела, а бесчисленные прекрасные, отвратительные, интересные или скучные Бусины начинают постепенно сливаться в единое поле боя — но сейчас было все по-другому. Он опять прикоснулся губами к чужому виску. — Тогда и я возвращусь. Твой бой — мой бой. Рокэ сел, вырываясь из его объятий. Посмотрел на него пристально, ищуще, покачал головой — то ли собственным мыслям, то ли не найдя искомого. — Ты сказал, что почувствовал себя дома… Ричард легко улыбнулся. Подался вперед, прошептал в приоткрытые губы: — Твой дом — мой дом. За это он был поцелован — и крепко обнят опять. — Дождь закончился, — сообщил вполне очевидное, ожидая насмешки. Но ее не пришло: — Что же, Юноша. Значит, утром мы пойдем на море. Дик кивнул, осторожно прислушиваясь к себе. Они были тут уже долго. Если Ворон был прав — тот обычно был прав, — Дик не все выдумал в своих грезах… Не все... И тогда он шепнул: — Обязательно, монсеньор.