Мягкое птичье тело

Они сидели прямо на кровати – вернее, сидела Анидаг, а Нушрок, не в силах оставаться без движения, мялся с лапы на лапу на ее коленях. Анидаг чувствовала близость мягкого тепла птичьего тела. Большой острый клюв почти касался ее шеи, но ей было все равно. Она даже не обратила внимания на странные звуки, похожие на свистящие трели, которые вырывались из его горла. Все, о чем она могла думать, это о том, что рана отца наконец зажила, и все, чего она хотела, это чтобы он как можно скорее вернул себе человеческий облик. — Ки-ирк! Ки, ки! — Что вам угодно? – спросила Анидаг почтительно и провела рукой по мягкой, покрытой перьями спине. – Вы голодны? Коршун замотал тяжелоклювой головой и недовольно распушился. Анидаг невольно улыбнулась. — Ки-и-ир! – потребовал бывший господин министр. — Простите, но я не могу вас понять, как ни стараюсь... – Анидаг только беспомощно развела руками. И тогда уставший от непонятливости дочери коршун требовательно, хищно и неловко рванул вниз ее платье за декольтированный край. Ткань затрещала; с тихим робким постукиванием запрыгали по полу оторвавшиеся крупные бисерины. Анидаг ахнула и инстиктивно попыталась прикрыть начавшую обнажаться грудь, за что чуть не получила клювом по руке. Обращенный в коршуна господин министр без всякого сожаления рвал роскошное одеяние, как в дикой природе его менее родовитые собратья рвут свежую плоть. Он встряхивал головой, напрягал шею и, с особым наслаждением отдирая маленькие кусочки сначала темно-синего шелкого платья, а после – белоснежной нательной сорочки, торжественно клекотал. Анидаг, рвано переводя дыхание, боялась пошевелиться: одно неловкое движение – и острый клюв, даже не зацепившись за полупрозрачную нежную кожу, дернет с костей мясо. Она ощущала себя пожираемой добычей, и она бы солгала, сказав, что это ей совсем не нравилось. Нравилось. Маленькими золотыми крупицами, где-то на задворках сердца, за суеверным ужасом таилось пьянящее наслаждение. Коршун завозился, закопался когтистыми лапами в лохмотья, оставшиеся у Анидаг на животе, и та, с трепетом ощущая царапание кинжалоподобных птичьих когтей, поспешила стряхнуть с плеч безнадежно испорченные остатки одежды. Бывший министр на пару мгновений вспорхнул в воздух, поджав лапы и неуклюже размахивая крыльями. Лицо Анидаг обдал пыльный птичий запах, и несколько крохотных пестрых перышек приземлилось на нее и на постель. Анидаг, стянув через бедра то, что когда-то было платьем и нательным бельем, осталась в полулежачем положении на краю кровати. Нушрок тяжело приземлился на ее согнутое округлое колено, без всякого сожаления крепко впившись когтистыми пальцами в мягкую белую кожу. На секунду зажмурившись, Анидаг скрипнула от боли зубами. Из порванной кожи кое-где засочилась кровь. Птица наклонила голову вбок, и, хотя, казалось бы, по клювастому лику эмоции определить невозможно, однако коршун выглядел весьма довольным. Нога Анидаг подрагивала от боли и веса хищной птицы. — Идите сюда... отец. – тихо сказала Анидаг, раскрывая объятия. В бесчувственном черном глазе коршуна отразилась нежная девичья грудь, которая будто только того и просила, чтоб от нее оторвали клювом кусочек; Нушрок довольно элегантно переместился на округлый, как дно старинной чаши, женский живот, милостиво поджал лапы и, распластав крылья, положил меж грудей Анидаг остроклювую голову, будто абсолютно поверженный. Анидаг с опаской, будто боялась обжечься, коснулась ребристого оперения крыльев. Видя, что бывший господин министр не протестует и даже с любопытством зыркает по сторонам, она медленно и осторожно обняла его. Тяжелая птичья тушка немного затрудняла дыхание; при ощупывании же выяснилось, что коршун представлял из себя пернатый «мешок с костями» – под гладким и пышным пухом обнаруживался довольно миниатюрный костяк без единой жиринки под кожей. Но при всем при этом птица была парадоксально теплой. Анидаг хотелось обнимать и обнимать это странное существо, лежать с ним до позднего вечера, целовать в кожаный нарост на клюве (чтоб видеть, как всякий раз инстинктивно закрываются жгучие глаза), но Нушрок, быстро устав от бездействия, приподнял голову и одним тихим вскриком заставил Анидаг убрать руки. С выражением абсолютного послушания она повиновалась, и коршун, снова встав на лапы, одним небольшим прыжком оказался у Анидаг на груди, оставив при приземлении несколько новых царапин. Когда Нушрок, для равновесия чуть растопырив крылья, почти всем телом склонился к лицу дочери, та испуганно зажмурилась. Однако бывший министр не предпринял никаких попыток выклевать Анидаг глаза; наоборот – он призывно ткнулся в расслабленные губы мягким от перьев затылком. Не дождавшись ответной реакции, ткнулся еще раз. Получив наконец пару коротких поцелуев, с довольной полутрелью-полуурчанием зацепил клювом прядь волос Анидаг и ласково «пожевал» ее, неумело пародируя птичье заигрывание. При всей своей природной нетерпеливости, Нушрок сладострастно оттягивал момент. Анидаг снова провела рукой по облачно-мягкой птичьей спине. — Отец... Вы очаровательны в это виде. – она запнулась, и немного виноватая улыбка расцвела на ее подсохших губах. – Впрочем, как и всегда... Коршун наклонил голову, изучил лицо дочери жадным темным глазом. Наклонившись к ее лицу, он открыл клюв, издал короткую высокую трель и потянулся ко рту Анидаг. Та с готовностью разомкнула губы. Ее языка тутже коснулся влажный, тонкий и на удивление длинный язык; заостренный клюв, стукнув о зубы верхнюю губу, поспособствовал появлению на ней кровавой малоприятной трещинки. Анидаг с готовностью оплела темный, украшенный красноватым отверстием у горла птичий язык, почти взяв в рот распяленный клюв, и дыхание сидящего на ней коршуна небывало участилось. — Это совсем другие ощущения... отец. – она усмехнулась, прекратив поцелуй, и коршун инстиктивно отряхнулся, распушив перья. На сей раз уже гораздо более длинное перышко вывалилось из него, и Анидаг поспешила подхватить его еще в воздухе. С секунду мечтательно повертев перо в руках, она коснулась им своей щеки, шеи, а потом – смуглого бугорка съежившегося от прохлады соска. Приятная щекотка разлилась покалываниями под кожей. Нушрок наблюдал за дочерью с интересом, чуть склонив вбок клювастую голову. Спрыгнув с груди Анидаг на перину, он продолжил глядеть, переминаясь с лапы на лапу. Наконец вздохнув свободно, Анидаг поправила подушку под спиной и, устроившись поудобнее, продолжила щекотать свои груди. Не в силах больше оставаться только зрителем, Нушрок вновь открыл клюв пошире, высунул завидной длины язык и попробовал облизать заострившийся сосок. Задача была успешно провалена: Анидаг рассмеялась – не столько от щекотки, сколько от комичности ситуации. Нушрок незамедлительно обиделся и кинулся на играющуюся с пером руку Анидаг. Миг – и «конкурент» устранен, а из бледного, нежного пальца сочится ярко-алая кровь. Вид крови ввел Нушрока в азартное состояние. Он, больше не щадя нежного девичьего тела, сначала защипнул острым клювом, а затем – фактически клюнул сморщенный темный сосок, и Анидаг вскрикнула от боли. Тяжело перепорхнув к ее ногам, коршун настойчивым клекотом приказал развести их. Анидаг, все еще сжимая кулаки и скрипя зубами от боли в груди, разгадала требование и, подогнув колени, развела ноги в стороны. Бедра ее дрожали от возбуждения и напряжения. Коршун, деловито переставляя крепкие короткие лапы, подошел вплотную к женской промежности и, наклонив для удобства голову, несколько секунд наслаждался зрелищем. Короткие волоски с лобка спускались ниже и ниже, огибали лоно и становились совсем редкими около плотно сжатого колечка сышц. Зарозовевшая, взбухшая, влажная вагина, украшенная складками кожи и от того похожая на ракушку, заставила бы его облизнуть губы, будь он человеком. Склонив глову в другую сторону, коршун одним глазом посмотрел в лицо Анидаг и с превеликим удовольствием увидел на нем смесь стыда, любопытства и страха. Нушрок никогда не считал себя тираном, ибо ему нужны были чувства, а не простая покорность; именно эти чужие чувства заставили произойти еще чему-то удивительному в его исстрадавшемся теле. Конечно, изменение это было не так радикально и неудобно, как замена рук на крылья или совершенно новое устройство глаз, однако неожиданно и немного жутко: из-под бежевого пуха под брюхом, где ранее вмятинкой обозначалось в нем отверстие клоаки, высунулось обжигающе горячее, штопороподобное нечто из нежной плоти. Нечто было не толще карандаша, но длина его Нушрока вполне устроила. — Отец?.. – отреагировала Анидаг на нечто и прикрыла рот рукой – то ли чтоб не закричать от страха, то ли чтоб не рассмеяться. Определенно возможно было сказать только одно: она точно была рада, что ее больше не собираются клевать по нежным местам. Коршун, не ответив ей даже своего обыкновенного «ки-ирк», неуклюже взлетел, чтоб приземлиться когтистыми лапами на чувствительную внутреннюю сторону бедер дочери. Анидаг зашипела от боли, причиняемой ей длинными черными когтями, однако бывший господин министр без всякой эмпатии вонзился в них покрепче, чтоб усидеть, и, наклонившись вперед и прижавшись к человечьему животу, ухитрился просунуть свой птичий «инструмент» в распухшее и скользкое от возбуждения влагалище. Анидаг затрепетала: странный орган на деле оказался на диво приятен. Он восхитительно щекотал, пробирался вглубь и неровной своей поверхностью елозил по верхней части лона, где меж складочек тонкой кожи находилось нечто, отвечающее за женское удовольствие. Такое проникновение больше походило на ласку языком, и Анидаг, кусая губы от боли и наслаждения, сжимала в руках одеяло. Когти, впившиеся в мягкую плоть бедер, прорвали кожу, и кровь стекала по холеным ляжкам красными бисеринками, но это отходило для Анидаг на второй, на третий план. Горячее пернатое тело со слипшимися от своего и чужого пота перьями упорно трепыхалось у ее промежности, ради поддержания равновесия иногда хлопая крыльями; винтообразный теплый птичий член внутри нее расправился во всю свою длину и одержимо дергался, доставляя такие ощущения, которые никогда не доставил бы член человеческий. Когда Анидаг, раскрасневшейся и запыхавшейся, вспоминалось вдруг, что ублажающая ее птица – никто иной как ее отец, ей хотелось кричать от наслаждения, и женщина мгновенно исполняла свое желание. Коршун лишь иногда посвистывал на выдохе. Ему было тяжело: он пытался и двигаться, и держать равновесие. Одномоментно для него существовало лишь оно; только внизу живота пеклось пьянящее наслаждение, и Нушрок чувствовал, как животные инстинкты мешают ему думать. Впрочем, поводов думать имелось не так уж и много – стоит заметить, огромная часть ответвенности спадает с человека, когда он обращается в коршуна! К примеру, сейчас бывший господин министр ни в коем случае не смог бы сделать для Анидаг больше, чем он делал сейчас, и потому она сама взялась ласкать уцелевшую от птичьего посягательства грудь. Кровь и перья. Пот и пух. Анидаг дошла до кондиции первая: выгнулась назад, зажмурившись, и затрепетала конечностями. Нушрок ощутил, что все его оперение на животе и даже немного на груди давно промокло в беловатой слизи, пахнущей чем-то до странного съедобным. Его кульминация была еще не близка. Пока Анидаг лежала, закрыв глаза и пытаясь восстановить дыхание, коршун отчаянно продолжал трепыхаться и даже попытался сменить положение. Когти наконец отпустили онемевшие от боли кровоточащие бедра. Неуклюже расставив крылья, коршун совершал внутренние движения еще минут десять. Наконец он с особым отчаянием сделал рывок всем телом, после чего жгучие глаза его блаженно заволоклись пленочкой, а из широко раскрытого клюва капнула вязкая слюна... В тот миг ни Анидаг, ни Нушрока не беспокоило, как они будут глядеть друг другу в глаза всю оставшуюся жизнь.