тишина

Шумно. До невыносимого треска в голове, будто ее вот-вот располовинят топором, до скрежета зубов и недовольного стука пальцами по кнопкам шифровальной машинки. Кажется, что матч в самом разгаре, что вот-вот немного и все наконец закончится, но Флориан осекается, провалив калибровку. Гул этой старой конструкции, крик выжившего там, за углом, и чертово биение сердца, которое звоном своим отдается в ушах. Все это становится невыносимым воем в и без того напряженной голове. Новая ошибка приводит к еще более громкому писку машинки. Слишком уж похоже на то, что было годами ранее. Хаос, называемый игрой, самое настоящее испытание на силу воли и терпение, которого, в общем-то, уже не осталось. Глаза бы закрыть, забыть, отключиться напрочь — так всегда работало его внимание, но почему-то именно сейчас все идет наперекосяк. Приходится от машинки сделать шаг, попытаться хотя бы на дыхании сосредоточиться, но каждый новый вздох до невыносимого странно отдает в уши, а генератор все стучит и стучит, требуя быстрее завершить работу. Нехотя приходится вернуться, нервно прикусив губу. Глаза бы вовсе не открывать, потому что все, чего хочется сейчас — тишины. Той, гробовой, как после тушения, когда даже самые болтливые не в силах проронить и слова при виде углей, именуемых когда-то чьим-то домом. Флориан переносицу трет пальцами то ли в попытке отвлечься на банальные механические действия, то ли с желанием сжать их как можно сильнее, переведя собственное внимание на боль. Она спасает часто, а страх ее испытать подбивает действовать быстрее, усерднее.       “Боли бояться — в горящие дома не ходить”. Глупо, не правда ли? А Флориан когда-то верил в эти слова. Страх всегда можно превратить в работу, чужие страдания и слезы — в бег, когда счет идет на секунды. И не особо важно, что в итоге он и пожарный-то не настоящий, ведь привычки все равно остаются от начала и до самого конца. Сомкнуть бы руку да так, чтобы капилляры лопнули от напряжения, хотя человек, будучи в здравом уме, такую боль — а тем более медленную и намеренную — себе причинить не сможет. Да, и Флориан — не на столько поехавший мазохист, чтобы портить собственное лицо ради выпадения из реальности на какие-то пять минут. Хотя эти “пять минут” получить было бы славно. Флориан снимает напрочь старые перчатки, пальцы прижимая к холодному металлу генератора. Попытка “заземлиться”, вернуться из того голову разрывающего гула, а еще забыться. Вот только обычно люди забываются в алкоголе и табаке. Признаться, ему никогда не было дела до вредных привычек. Может, издержки работы, а может, с самого начала сугубо личное отношение? Сгоревшая квартира из-за небрежно брошенной на стол сигареты, не выключенный огонь на кухне из-за невнимательности и бокала вина, упавшая на штору свеча, задетая рукой очередной вусмерть пьяной дамы. Люди, порой, слишком безответственны и беспечны. Жаль, осознают они это только тогда, когда уже не остается ничего, кроме наспех взятой кофты или куртки. Биение сердца, дрожь в ногах от перенапряжения и скрежет металла за углом столь резкий, что Флориан невольно хватается за голову. Громко. Очень-очень громко. Люди отвратительны, люди омерзительны и невыносимо глупы. Генератор стучит с бешеной скоростью, крик от очередного скримера охотника заставляет подпрыгнуть, и не спасают попытки отвлечься: обкусанные до крови губы, цепляющиеся за вьющиеся светлые волосы пальцы, содранные с лица бинты. Закрыть глаза, вырвать какие-то жалкие минуты полной тишины. Из чьих угодно рук. Хотя бы пять. Ну, или, на худой конец, три.       — Флориан, на тебе прайм, — голос этот, вопреки всеобщей какофонии, звучит приятно и тихо. Тонкие пальцы осторожно заправляют за уши выбившиеся пряди, чуть меняют рисунок бинтов на голове и, наконец, плотно накрывают уши, заглушая и стук, и скрежет, и скрип. “Сосредоточься. Набирай код на раз, два, три.” Такое уже было, может, с неделю назад или две. Все тот же треск в голове от перенапряжения, стихающий только тогда, когда берушами служат чужие ладони. Флориану не нужно спрашивать, кто это, потому что подойти столь незаметно и сделать все правильно здесь, среди четверых, может только один человек. Маттиас не роняет ни слова больше. Даже дышит тихо-тихо, чтобы не мешать ритмичному пиканью генератора. Терпение и умение держать язык за зубами все-таки дают свое. И дело не в желании помочь или как-то разрешить чужую проблему — признаться, спасатель из него получился бы сомнительный, с собственными-то страхами и сомнениями справиться не может — а скорее в банальной мысли быстрее выбраться отсюда, пока Лили из последних сил бегает от кучи каменных плит. Он привык находиться в стороне и появляться лишь в крайних случаях. Привык протягивать изувеченную руку только тогда, когда иначе совсем никак, а еще привык молчать. Почти всегда. Просто потому что раньше не слушали, а сейчас в этом и подавно нет нужды. Маттиас не старается подойти ближе или прижаться, держится по-прежнему на расстоянии, голову наклоняя по-птичьи и поджимая губы. Победа может ускользнуть слишком быстро, запереть их на этой карте, где вот-вот раздастся колокол церкви, но Маттиас все равно молчит, позволяя себе лишь краткий вздох: если этот матч зависит не от него, то и мешать незачем.       — Прайм! — Флориан, наконец, поднимает голову. Дрожь сходит на “нет”. Медленно-медленно покидает тело, оставляя за собой сладковатый привкус завершенного дела и накатывающую усталость.       — Сдавай! — Тут же кричит Лили во все горло. Последняя нажатая кнопка, дорога к воротам и, наконец, выход. Правда, уйти сразу не получится — все еще нужно дождаться рыжую, которая носится по карте с новой силой. Глаза бы закрыть. Позволить себе рухнуть на пыльную землю и прижаться к ней, к прохладной, горячим лбом. Вот только Флориану и этого сделать не дают, аккуратно снимая каску и касаясь лица ледяными ладонями.       — Они у тебя всегда такие, да? — Не без усмешки и издевки, очередная привычка, подобная улыбке в любой ситуации. Кажется, другие эмоции после таких головных болей отключаются вовсе, уступая место корнями застрявшим в голове реакциям, а Маттиас как будто и вовсе привык к ним: позволяет себе улыбку проронить в ответ, совсем легкую, едва беспокоя нити на губах.       — Только когда беспокоюсь.