Семейные неурядицы

      Блэкуотер. Середина лета. Полдень.       Палящее солнце беспощадно жгло и без того сухую землю. Раскаленный воздух дрожал, смазывая четкие очертания домов и улиц. Все живое — люди, лошади, собаки, коты и даже птицы — стремилось укрыться от обжигающих лучей дневного светила.       А в салуне было прохладно. В помещении царила приятная тишина. Лишь мерное тиканье часов да поскрипывание стаканов, которые любовно натирал усатый бармен, нарушали ее. Людей не было, но он-то знал, что этим вечером, как никогда прежде, его ждет огромный наплыв изнуренных жарой посетителей и, следовательно, самая крупная выручка за последние несколько дней. Он довольно хлопотал за стойкой и с наслаждением то и дело прикладывался к припрятанной бутылочке холодного пива.       Неожиданно звякнул дверной колокольчик. Поспешно утирая усы, бармен поприветствовал гостя: — Мистер Милтон!       На пороге стоял относительно недавно появившийся в этих краях фермер, стройный высокий мужчина лет сорока. Одет он был в чистую светло-серую рубаху, небрежно заправленную в темные, блестящие на коленках штаны. На ногах — полностью коричневые от въедливой пыли сапоги, а на голове — потертая широкополая шляпа, украшенная мелким птичьим перышком. Вполне обычный облик среднестатистического обитателя Великих долин, если бы не исполосованная чьими-то крупными когтями правая щека. — Давненько не захаживали! Что, как обычно? Бутылочку пенного? — бодро спросил бармен. — Здрасте. И… нет. Виски, пожалуйста.       Бармен учтиво принялся выполнять заказ, а сам украдкой то и дело поглядывал на присевшего за стойку задумчивого гостя.       Когда он только появился в этих пыльных краях, глубокие шрамы породили множество слухов и сплетен. Какие-то были откровенной брехней, другие — вполне правдоподобными, но приятные манеры мужчины, ровное отношение ко всем вне зависимости от возраста, пола и цвета кожи и — самое главное — свежее молоко практически на полдоллара дешевле магазинного свели абсолютно все пересуды на нет.       В салун он заявлялся нечасто, но всегда заказывал одну бутылку пива, перебрасывался парой ничего не значащих фраз с окружающими, весьма остро и цинично шутя, и изредка мог перекинуться в картишки партию-другую. Сценарий поведения всегда был один и тот же. За исключением сегодня. — Тяжелый день? — участливо поинтересовался бармен. — Не более, чем всегда, — с легким вздохом ответил фермер. — Дайте-ка угадаю. Поссорились с женой?       Тут же в него вонзился холодный укол суровых темных глаз. — С чего Вы это взяли? — Опыт, — безмятежно пожал плечами бармен, — все-таки почти пять лет заведую этим салуном. Ваш виски, мистер, — на стойку с громким стуком опустился стакан с ароматным бронзовым напитком. — Спасибо, — дробно зазвенели по дереву брошенные монеты.       Явно не желая продолжать разговор, так называемый Милтон пересел за самый отдаленный столик. Бармен, поняв намек, тактично удалился в недра своего заведения.       Смолк стук сапог. Тихо тикали часы. Оглядевшись по сторонам и поняв, что он остался один, Джон тяжело вздохнул.       Как бы не хотелось этого признавать, но усатый бармен знал свое дело очень хорошо.       Этим утром они с Эбигейл действительно поссорились.       Джон уже и не помнил толком, что стало яблоком раздора. Какой-то жалкий пустяк. Как обычно. А ведь день начинался так хорошо! Он подоил коров, Джек помог прибраться в амбаре, даже вконец обленившегося Дядюшку удалось привлечь к общественно полезным делам. Затем они сели за стол. Эбигейл хлопотала на кухне и в шутку ругалась на снующего в ногах пса Руфуса, а он в свою очередь нетерпеливо тявкал и жалостливо заглядывал в глаза, прося угощений. Мирное славное утро.       Но затем Эбигейл что-то спросила. Джон ответил невпопад. Она начала ворчать. Джон пошутил. Неудачно. Эбигейл вспыхнула и ответила в тон. Джон колкость не оценил. Слово за слово, и вот — они ругаются на повышенных тонах, Джек ускользает в комнату, Дядюшка после нескольких тщетных попыток разрешить скандал ретируется на любимое место на крылечке, Руфус, поджав хвост, сбегает на улицу. А они в запале кричат друг на друга, раня сердца обидными словами, припоминая все тяжелое и плохое, что было между ними. В конце концов Эбигейл, зло сверкая мокрыми, но не проронившими ни слезинки глазами, уходит в их комнату, а Джон, демонстративно громко хлопая дверьми, уезжает в город продавать молоко.       Милтон-на-самом-деле-Марстон пригубил виски и чуть скривился. Горько. Точно так же, как и на душе.       Что вообще такое — семья? Джон до сих пор толком не может ответить на этот вопрос. Когда-то, очень давно, у него были отец и мать. Она умерла в родах, он — восемь лет спустя в пьяной драке. Джон уже и не помнил толком своего старика, только отборную ругань в адрес англичан и рассказы о туманной Шотландии. Недолгое пребывание в приюте прошло в тоскливом одиночестве и вечных тычках от безразличных воспитателей. А затем была банда. Люди, которые не просто научили его читать, писать, ездить верхом и метко обращаться с оружием, но и дали потерянному, никому не нужному мальчику смысл жизни. Сейчас-то Джон понимает, что высокопарные фразы Датча были ни чем иным, как оправданием преступного образа жизни, но тогда именно его слова зажгли свет надежды в голодных детских глазах. И он не был единственным: все, кто вступал в банду, был вдохновлен и воодушевлен идеями свободы и рая на земле. С самого начала столь разношерстную компанию не связывала жажда наживы. Наверное, поэтому узы меж ними были по-семейному тесными и крепкими. И именно поэтому было так больно и обидно, когда они с треском распались, унеся с собой в небытие жизни многих дорогих людей.       За окном послышался радостный девичий смех. Неподалеку от салуна миловалась молодая парочка — судя по щегольским нарядам, были они здесь проездом, с парома. Паренек в начищенных до блеска черных ботинках чинно вышагивал, снисходительно поглядывая на свою спутницу, а девушка в невообразимой шляпке с множеством бантов что-то воодушевленно щебетала, то и дело капризно надувая пухлые губки.       Джон усмехнулся. Эбигейл так себя не ведет.       Эбигейл никогда не кокетничает, не жеманничает. Она резка, прямолинейна и иногда слишком бескомпромиссна. Она не привыкла дарить ласку и жалеть, ровно так же, как и получать подобные чувства в ответ. Для нее любовь — штука сложная и неоднозначная. Наверное, когда на своем опыте понимаешь, как дешево стоит это воспетое всеми народами мира чувство, постепенно ожесточаешься душой и сердцем.       С Эбигейл сложно. Она, как кремень, в любую секунду готова взорваться скопом болезненно обжигающих искр. Впрочем, за такой непростой характер Джон ее и полюбил. Но иногда по той же самой причине откровенно хочет придушить ее.       Тишину города нарушил легкий вскрик. Сильный порыв ветра сорвал с девушки шляпку, а молодой человек, как истинный джентльмен, бросился спасать столь прелестный предмет гардероба своей дамы. Увы, навозная куча, куда, не глядя, угодил галантный рыцарь, затормозила сие рвение, и шляпа, прежде чем была поймана, пару раз прокатилась в пыли. Так они и стояли: он в одном черном и одном коричневом ботинке, она — с мятой пыльной шляпкой в руках с развязавшимися ленточками. Стояли и смеялись. Вид у них был абсолютно глупый, нелепый и до зависти счастливый.       Вернулся за стойку хозяин салуна, пряча блестящие пьяные глаза. — Я настолько очевиден?       Мужчина оторвался от припрятанной бутылки. — Пардон? — Вы были правы. Я действительно поссорился с женой. Но неужели это было ясно всего лишь по моему виду? — Ну-у, — протянул бармен, — не совсем. Повторюсь, я в этом деле уже пять лет, и приобрел определенный опыт и чутье в общении с самыми разными посетителями в любом расположении духа. В конце концов, я тоже женат. — Часто ссорились? — Каждую пятницу, — флегматично зевнул хозяин салуна.       Джон присвистнул. — Да, — мужчина пустился во воспоминания, — ни одна пятница у нас не проходила мирно. И причин ругани, главное, я уже и не помню. Слишком много их было. Да и причинами их стыдно называть — так, простые недопонимания, разногласия… Мелочь, одним словом. Но мы были молоды и горячи, и этого как раз хватало. Сколько посуды было переколочено! А слов обидных сказано! До сих пор иногда бывает стыдно.       Уже не стесняясь своего гостя, бармен открыто отхлебнул пива и с наслаждением крякнул. — Г-м-м, хорошо!.. Да, знатные концерты мы соседям устраивали. Хоть билеты продавай, как в театры! Но нет, танцы с бубном и прочие свистопляски начинались после битья посуды. — В смысле?       Хозяин салуна снисходительно посмотрел на Джона. — Мирились мы. А это целый ритуал. Выждать время, подгадать момент, сказать правильнее слова… Не так просто, как кажется. Но я, — усмехнулся мужчина, подкрутив пушистые усы, — пошел по легкому, но верному пути. Цветы! — Покупали цветы и шли мириться? Так просто? — Совершенно верно. — А если в ссоре виноваты были не Вы? — Но ругались-то друг на друга мы двое.       На это Джону нечего было сказать. — Знаете, мистер Милтон, — пустился в философствования окончательно охмелевший бармен, — семейная жизнь — это ведь самая настоящая работа. Ежедневная! Без выходных!.. Каждый божий день вы идете на настоящую работу ради денег для благосостояния семьи. Возвращаетесь домой — там какие-то проблемы, которые надо решать — покосившиеся полки, поломанные стулья и прочая ерунда! А если дети? Еще и их надо научить какой-нибудь житейской мудрости, а это тоже труд! Ежедневный, тяжелый, выматывающий! И самое главное, — многозначительно поднял палец бармен, — самое — помнить, что этим трудом вы занимаетесь не с бездушным существом, а с человеком. Так что еще один пункт в наш трудовой список — поддержание теплых отношений с домочадцами путем искренних, но нечастых — чтоб не разбаловать — подарков, поцелуев в лобик и выслушивания их проблем, жалоб и предложений. Выслушать надо всегда, прислушиваться, вот, по ситуации, хе-хе…       Джон ухмыльнулся. — Но я же про другое начал! Про цветы. Тащу я букетик, прихожу домой, а она сидит надутая, обиженная еще. Но на столе всегда теплые блюда. Мои любимые, — улыбнулся бармен. — Помню, однажды, когда мы крепко поссорились, я думал вообще уйти. Навсегда. Но пожалел ее. Как она без меня-то будет! И остался. В тот же вечер помирились. Жую я, значит, яичницу с беконом в ее приготовлении и понимаю, что как я без этой яичницы-то буду? Пропаду совсем! Хотя, казалось бы, мелочь. Вот так как-то. Ни она без меня, ни я без нее никак. — А перестали-то ссориться в итоге? — Нет, — мотнул головой мужчина, — но стали поспокойней. Научились обходиться без битья посуды. Уж больно дорого стоило это удовольствие.       Приветливо звякнул дверной колокольчик. — Вот те на! Хозяин, а что ж ты вперед посетителей празднуешь? У тебя работа только начинается!       В салун рекой потек народ — уставший разгоряченный люд жаждал охлажденного пенного. Заскрипели стулья, дробно застучали стаканы, задорно заиграло пианино в углу. Как град, то там, то тут сыпались заказы. В этой шумной круговерти бармен краем глаза успел заметить, как мистер Милтон, натянув поглубже на лоб свою неизменную шляпу, махнул рукой на прощание и скрылся в городской толпе. ***       Смеркалось. Эбигейл сидела на диване и вязала. Точнее, пыталась, потому что получалось отвратительно. То петлю пропустит, то, наоборот, затянет слишком туго, то со счета собьется… Распускать приходилось чуть ли не каждый ряд.       Тихо скрипнула половица. — Я завел животных в хлев, — в гостиной показалась ершистая мальчишечья голова.       Губы Эбигейл тронула улыбка. — Спасибо, Джек.       Мальчик неловко потоптался на месте. — Ты хочешь что-то спросить? — Мам, а когда отец вернется?       Улыбка пропала. — Должен был к ужину, — со вздохом ответила Эбигейл, стараясь не смотреть в глаза сыну, — может, задержался по дороге. А что-то случилось? — Нет, я… просто. Я в комнате буду, — поспешил ретироваться в личное убежище Джек.       Эбигейл поджала губы. Весь день она старательно гнала от себя назойливые мысли о ссоре, но сейчас у нее на это больше не осталось ни сил, ни желания.       Снаружи послышалось ржание и скрип колес.       «Вернулся», — с облегчением пронеслось в голове. «Вернулся», — взволнованно екнуло сердце в предчувствии продолжения нерадостного утра.       Скрипнула дверь. Схватившись за вязание, как утопающий за соломинку, она старательно делала вид, что ее ни капли не волнует вернувшийся домой муж.       Пять шагов. Ровно столько ему надо, чтоб пройти в гостиную. Она не смотрит на него. На лице — маска безразличия, но руки предательски подрагивают.       Три-четыре-пять. Остановился. И молчит. Оглушающая тишина душным покрывалом накрыла их обоих, напрягая нервы до предела. Не выдержав, Эбигейл, придав голосу столько металла, сколько смогла, произнесла: — Джек в комнате. Животные в хлеву. Ужин на столе. Мы не ждали тебя так поздно, поэтому еда наверняка остыла.       В ответ тишина.       Петелька, петелька, крючок. Пальцы послушно повторяют заученные движения, но дрожь, легкая предательская дрожь выдает волнение Эбигейл с головой. — Уж не обессудь, — нервно дернув плечом, добавила девушка. Но так и не получила ответа.       Петелька, петелька… Сбилась!       В сердцах бросив вязание на колени, Эбигейл резко повернулась к Джону и замерла в удивлении.       Прямо перед ее носом он держал свежие фиолетовые подснежники. — Это что? — прошептала внезапно осипшим голосом Эбигейл. — Это, — неловко вложил в ее ослабшие руки букет чуть зардевшийся мужчина, — извинения. За все обидные слова утром. Прости.       Эбигейл изумленно уставилась на Джона. Джон испытующе смотрел на нее. И оба хранили молчание. — Ну что? — спросил, наконец, он. — Честно? Это очень странно.       Джон нахмурился. — Странно и… мило, — потупила взор Эбигейл. — Спасибо. И… прости меня тоже за утро.       Неловкое молчание пришло на смену гнетущей тишине. Она рассматривала незамысловатый букет и осторожно гладила нежные лепестки, он упорно сверлил взглядом ничем не примечательный носок своего сапога. Смотреть друг на друга почему-то… стеснялись.       Желая прервать излишне затянувшуюся трепетную паузу, мужчина решил обратиться к вопросу насущному — к еде. Подойдя к столу, он почти было взял в руки тарелку с рагу, но неожиданно с легким шипением отдернул ладонь.       На губах расплылась улыбка. — Говорила, что еда остыла, а она горячая. Я даже обжегся.       Эбигейл чуть вспыхнула. — Вам все не угодишь, мистер Марстон, — с напускной серьезностью фыркнула женщина. — Отчего же? Я абсолютно непривередлив. Особенно в еде, ты же знаешь.       Месть Эбигейл не заставила себя долго ждать. В следующую секунду Джон со смехом вылавливал несчастное вязание из рагу, а девушка, гордо неся букет перед собой, продефилировала в спальню. — Я… ха! Я же пошутил!.. — Твое чувство юмора, Джон, в чем-то схоже с талантом попадать в неприятности: что-то одно из двух точно сведет тебя в могилу! — Что ж, умереть с улыбкой, да и от твоей руки — не такая уж и плохая судьба.       У порога спальни Эбигейл остановилась. — Знаешь, Джон, — в ее голосе прозвучали проникновенные нотки, — сегодня и ты, и я делаем странные вещи. В хорошем смысле странные. Ты говоришь комплименты и даришь цветы... Я, признаться честно, выглядывала тебя в окно и все подогревала еду в ожидании… Занятно получается, что для того, чтоб осознать, насколько мы друг другу важны, нам пришлось как следует поссориться.       Она повернулась к Джону, и он уловил в ее глазах столь редкую трепетную теплоту и негу. — Но все-таки, — мгновение, и радость исчезла из ее глаз, уступая место легкому беспокойству, — нам надо обсудить тот утренний вопрос с тобой. — Надо, — согласился мужчина, — и мы обсудим. Только завтра. Уже поздно. Иди спать, Эбигейл, я скоро буду.       Девушка улыбнулась и скрылась в комнате. — Тебя это тоже касается, Джек. Иди в кровать, хватит подсматривать.       Сзади с легким хлопком закрылась дверь.       Мирное славное утро. Тоскливый тяжелый день. Странный радостно-грустный вечер примирения. Сколько таких ссор еще будет? Много. Очень много. И не все получится уладить цветами. Будет и битая посуда, и сломанные стулья, и слезы, и вселенские обиды. Но они это переживут. Посуду купят, стулья починят, слезы утрут, обиды развеют. И будут крепко держаться друг за друга. В их семье бывает нелегко, но по-другому — никак.       Джон счастливо улыбнулся и принялся за откровенно пересоленное рагу.