Тихие воды

Дождь яростно шумел за окном и мир расплывался пятнами, смазываясь до неловких штрихов недоучки-импрессиониста. Пустота акварельных пятен и грубые штрихи черного превращали пейзаж приморского городка в неудачную картину, испорченную неправильным подбором цвета. Шумели дождевые капли, колотящие по стеклу, шумели разговоры в кафе, шумела кровь в венах — шум терзал сознание и уничтожал концентрацию. Икуто прикрыл глаза и медленно вздохнул, пытаясь вернуть прежнее спокойствие, но получалось скверно. Где-то чуть дальше бушевало море и его зов гудел внутри, стучало под ребрами и разъедал кожу морской солью. Его собеседница молчала — она не отрываясь глядела на него, подперев щеку хрупкой кистью. Икуто открыл глаза и посмотрел на неё. В бледно-голубых, словно чистые воды лесного ключа, мелькнуло понимание и превосходство — Лулу знала, что у неё будет полный картбланш на чтение нотаций. —Плохо? — сладкий воркующий тон старшей сестры, что поручала неразумного младшенького. —Заткнись, — выдохнул Икуто, выпивая последние капли из стакана и захватывая губами кубик льда. Спасительный холод остудил нервы и на мгновение стало чуть лучше. Но глотать кусочки льда вместо того, чтобы отдаться зову и окунуться в соленые морские воды, было сродни тому, чтобы заедать боль пустышками вместо необходимых лекарств. Эффект плацебо, держащий разум в блаженном спокойствии, пока тело умирало. —Сходил бы, окунулся, — пожала изящными плечиками Лулу, также посмотрев в окно. Казалось её пейзаж нисколько не впечатлял, и уж точно в её голове не было этих странных сравнений. —Мне кажется…— тихо отозвался Икуто, вновь наполняя стакан водой из графина и парой глотков опустошая его — с каждым часом становилось все хуже, и нужда оказаться в воде из обычной жажды перерастала в болезненную ломку, — я не вернусь, если уйду сейчас. —Ты решил отказаться? — он ожидал услышать в её тоне осуждение, но казалось Лулу не собиралась его обвинять и принимала его выбор, хоть и не могла осознать до конца. Икуто мотнул головой, склоняясь ниже к столу и чуть ли не ложась на него лбом. Ломка становилась все сильнее и тело било нервной дрожью. —Ты…— в чистых прозрачных водах мелькнуло паническое понимание, и она сбилась, — это уже не шутки, Тсукиеми. Ты не можешь тянуть с этим и дальше. Пора решать. Икуто знал. Знал, что вечно жить на два мира не получится и нужно выбрать нечто одно. Но он был слишком труслив и жалок. Икуто до последнего не желал расставаться со свободой, что окружала его в воде, но его земная жизнь, при всей своей никчемности, была необходима как воздух. Точнее лишь один человек, лишиться которого для него было также больно, как и отказаться от моря. Но время было неумолимо — он и так слишком затянул с выбором, считая, что сможет обмануть судьбу и эгоистично удержать абсолютно всё: и истинную суть и возлюбленного. —Вот что бывает, когда русалка влюбляется в человека, — философски выдохнул Лулу, закидывая голову вверх и рассматривая белый потолок, — не зря тот датский писатель… Икуто тихо фыркнул, выдернутый из собственных меланхоличных размышлений странным замечанием подруги. —Ты же не считаешь правдой ту глупую теорию о том, что Андерсен был русалом, который влюбился в мужчину и когда избранник его отверг, он написал «Русалочку» как предупреждение сородичам о том, что нельзя влюбляться в людей? —Ну а почему нет? — насмешливо заметила Лулу, накручивая на тонкий пальчик светлый локон, — в любом случае подобное не сулит ничего хорошего, и ты тому прекрасный пример. Икуто неприязненно поморщился. Он и не ждал понимания от других, но и не терпел осуждения — никто не знал, из какого ада в свое время вытащил его Тадасе. Любовь к нему была единственным, что помогало игнорировать зов моря и не поддаться слабостям истинной сути. Любовь к нему была единственным, почему Икуто до сих пор не прикончил себя. Лулу, заметив, как изменилось его лицо, слегка цыкнула языком и смягчилась. Она накрыла своей ладонью его и от этого контраста Икуто стало более тошно — будучи русалками они оба довольно стройные, но если Лулу изящно-хрупкая, то вот он — болезненный анарексик, лишь отдаленно и в темноте напоминающий здорового мужчину. Раньше, когда он не пытался переиграть собственную природу в заранее проигранную игру и с поистине мазохисткой тягой не заставлял себя страдать от ломки, он выглядел в разы лучше. Хотя Икуто всегда ненавидел собственную внешность и раньше было просто плохо, а сейчас — по-настоящему отвратительно. —Ты играешь с силами, что тебе не подвластны, — тихо — не боясь что кто-то услышит, а больше для создания иллюзии интимности и близости, что, по мнению девушки, должно было заставить парня к ней прислушаться, — сказала Лулу, сжимая его ладонь, — пора сделать выбор. Больше нет «чуть позже», Тсукиеми. Сейчас. —Ты же не думаешь, что море живое? — Икуто слегка улыбнулся. Лулу пожала плечами. —Кто знает, — отозвалась девушка, вновь поворачиваясь к окну. На мгновение, Икуто стало безумно интересно, что она там видит. Предстает ли перед ней пейзаж обычным дождливым вечером? Или даже в дроби капель она ощущает отзвуки моря, что отчаянно зовет своих детей вернуться домой? А может она пытается цепляться за земное, ища поводы остаться в этом чужом для них мире? Только сейчас Икуто осознал, что никогда не спрашивал, что решила сама Лулу, каков будет её выбор. Но он не пытался тревожить чужой покой неуместными вопросами. Хотела бы — сама бы сказала, а раз никогда не говорила, значит есть повод молчать. Уважение к чужим границам, чтоб его. Из кафе они вышли в молчании. Дождь слегка ослаб, четкость к реальности так и не вернулась, а с моря медленно и неотвратимо в свой плен город захватывал густой туман. «Тумана не существует» — весело напомнил себе фразу из книги по истории европейского искусства Икуто, — «его придумали импрессионисты». —Садись, — мягко подтолкнула его в сторону своей машины Лулу, но Икуто отрицательно мотнул головой. —Пройдусь. —Ну давай я тебе хоть зонт дам, — предложила она, прекрасно понимая, что переспорить упрямца невозможно. Лишь одному человеку в обоих мирах это было под силу. —Тут недалеко. — пожал плечами Икуто, оправляя воротник пальто. Лулу ненадолго замолкла, а потом посмотрела на него так, что практически заросшие раны вновь принялись кровоточить. —Он и правда стоит…этого? На вопрос Икуто не ответил. Он лишь развернулся на каблуках и быстрым шагом направился вниз по узким, вьющимся улочкам в сторону дома. Ответить на вопрос подруги он бы все равно не смог. Несуществующий туман медленно окутывал улочки, превращая знакомый до боли город в лабиринт из которого нет выхода, а дождевые капли холодили затылок и дразнили ноющую от обезвоживания кожу. Он не мог сказать точно сколько шел, но на улице потемнело, словно бы в край взбешенный недоучка-художник выплеснул в порыве гнева на холст черную краску, а тумана стало больше. Ноги привели его обрыву: Икуто глянул на море, черные бушующие волны которого с грохотом разбивались о камни, и судорожно вздохнул от прошившей тело боли. Будь все проще он бы прыгнул в самое сердце шторма, чтобы никогда больше не вернуться к земной жизни и не знать страданий. Но Икуто лишь мотнул головой, пытаясь избавиться от прилипших к лицу мокрых волос и повернулся к дому. Свет в окнах не горел и он казался совсем пустым и холодным — значит его возлюбленный еще не вернулся. Икуто прекрасно помнил день, когда они познакомились. Странный, тощий и нелюдимый новенький сразу закрепил за собой статус изгоя. Так было удобнее всем — одноклассники не желали искать подход к странному мальчику, Икуто не желал искать с ними общий язык. В отличие от многих своих сородичей, он прекрасно знал о собственной сути: о том, что он дитя моря и вынужден жить на суше лишь по какой-то дурацкой причине, мол, правильно их организм способен сформироваться только на поверхности. Непривычный, громкий и чуждый мир тогда был модернистской абстракцией с ядовито-яркой краской, надломленными формами и свозящим из них ужасом экзистенциальной пустоты бытия. Оказываясь в толпе сверстников — чуждых, неправильных, искалеченных детишек — он чувствовал себя героем с картины Мунка: так же невыносимо хотелось кричать от осознания собственной пустоты и неполноценности. Он другой. Совсем другой, хрупкий, нескладный и не созданный для земной жизни. Под водой иначе; под водой тихо, спокойно и правильно. Тогда всё казалось так очевидно: Икуто знал, что как только почувствует зов, то легко откажется от всего и уйдет в море. Потому что под водой настоящая свобода и возможность быть настоящим, а на земле тысячи и тысячи условностей, запреты и ограничения. И вся его душа тянулась к этой свободе, а потому Икуто старался не создавать бессмысленных привязанностей, что помешали бы сделать правильный выбор. А в один из дней, когда группа каких-то хулиганов, чье существование осталось в памяти лишь безликими образами, в очередной раз избила его, он прятался от них где-то в дальней части школы. Сама школа — пыльная коробка с игрушками, что содержит искалеченные куклы в себе до тех пор, пока жизнь не захочет с ними сыграть в свою изощеренную игру. Икуто жался к серой стене и тер ладонями лицо пытаясь стереть кровь. Как же он ненавидел красный — совершенно чуждый для морских вод цвет и такой земной. Ему всегда казалось, что кровь в его венах должна была быть совершенно иного цвета: молочно-белая или голубая… Но она была отвратительно обыденная, красная, как и должно быть у людей, словно в очередной раз доказывая насколько люди и русалки схожи между собой. Икуто знал, что его никто не побеспокоит: хулиганы теряли к нему интерес сразу после избиения, а другим учеником было плевать. Даже учителя просто закрывали глаза и делали вид, что его не существует в этом мире. А потому, когда перед ним возник странный, незнакомый мальчик-солнце и протянул руку Икуто испугался и захотел сбежать — чужая доброта была чуждой и неправильной, слишком выбивающейся из привычной картины мира. Он оттолкнул протянутую ладонь, чувствуя, что именно так и должен поступить — что-то внутри надломленно скулило об опасности, прося не верить этому теплому взгляду. Словно бы уже тогда Икуто знал, что этот мальчик потянет его на самое дно. Но оказалось, что если Тадасе чего-то желал — в этом случае стать его другом — то остановить мальчишку не могло ничего. Как вода медленно, но упорно подтачивает камень, так и чужая доброта пробивала тот кокон отчуждения и одиночества, что Икуто выстроил вокруг себя. Сначала ему было не по себе и в каждом чужом действии ощущался подвох: он не мог поверить в безвозмездность чужой заботы. Но Тадасе, казалось, был каким-то не таким; такой же абсолютно чуждый этому миру со своей безусловной добротой, альтруизмом и желанием справедливости. Он тоже, по своему, чужой для этого мира — прекрасная белоснежная лилия выросшая на мертвой земле, белый лебедь среди грязных голубей. Рядом с ним шторм в груди, что выворачивал наизнанку, затихал и становился нежным штилем, сладкой обманчивой колыбельной. Но все их общение напоминало попытки приручить уличного кота: Икуто шипел, огрызался, избегал и порой буквально царапался, а Тадасе лишь смеялся и продолжал кормить, рассказывать всякую ерунду, таскать с собой по магазинам да всяким культурным мероприятиям.Что именно нашел самый популярный мальчик школы в забитом вечно молчащем изгое не знал никто, а Тадасе и не стремился объяснять, но после этого обидеть его никто не смел. Икуто думал, что был для него лишь игрушкой — когда Тадасе надоест с ним возится, то тот отстанет и найдет себе нормальных друзей, но этого не происходило. Тот все также оставался рядом, подбирая ключики к общению, защищал и потакал неловким прихотям чужой тактильности. Икуто изводил его переменчивостью своего характера, что была подобна изменчивости моря: то огрызался и даже не позволял близко к себе подойти, то наоборот лип мокрой тканью и не давал прохода, постоянно требуя объятий. Рядом с ним Икуто впервые перестал чувствовать себя чужеродным элементом в обществе. Тадасе всегда принимал его таким какой он есть: никогда не осуждал за склонность витать в облаках, любовь к искусству и музыке и странные вкусы в еде. И Икуто неловко раскрывался ему, делясь самым сокровенным: когда они прятались ото всех на крыше, он прятал лицо у него на плече и что-то бессвязно бормотал ему в шею о сходстве окружающего мира с картинами, об шумах вокруг звенящих экспрессивными симфониями Рихтера, о том, каково море на вкус и что соленая вода и слезы практически одно и тоже. В его личном бушующем море рядом с Тадасе наступал непривычный штиль, а мир из острых, режущих граней, размывался пятнами чистых спокойных впечатлений Моне, даря гармонию измотанной постоянной борьбой душе. Впервые в жизни Икуто оказался настолько обласкан вниманием. День за днем они притирались к друг другу и к концу средней школы Икуто внезапно осознал, что никого важнее этого солнышка для него не существует. Тадасе и правда был солнышком — вечно улыбающийся и готовый помочь, старающийся сделать жизнь окружающих лучше и заботящийся о важных для себя людях. Икуто никогда не видел его грустным или плачущим, даже когда он стирал с чужого лица кровь или обрабатывал раны и царапины полученные в очередной из постоянных драк, — и на контрасте с его вечной меланхолией это казалось чем-то странно привлекающим и необходимым. Икуто казался сам себе луной — бледноокой, одинокой и способной сиять только в лучах яркого солнца — и это неожиданно странно откликалось в душе. Особенно когда в очередной книге о мифологии разных стран он натыкался на строки о том, что солнце и луна это вечные супруги. Икуто не знал зачем завел тогда этот разговор. Может, чтобы утолить давнее любопытство, что не давало покоя, а может чтобы отстранится от медленно овладевающий им жажды. Он не знал, хочет ли слышать ответ, в глубине души боясь, что Тадасе отмахнётся или скажет нечто такое, что лишь усилит разлад в его душе. Но оказалось, что этот мальчишка явно существовал для того, чтобы ставить его в тупик. —Ты очень красивый! — крайне восхищенно оповестил его Тадасе, сжимая своей ладонью его и заставляя Икуто беспомощно заскулить, — нет, правда! Ты как будто с тех самых картин, такой изящный, красивый и нежный и… Икуто уже не мог смотреть на него: смущение безбожно топило в пенных волнах чужеродного восторга от чужой похвалы. Он закидывал голову к небу пытаясь сосредоточиться на облаках и не глядеть на собственное отражение и на отвратительные пятна румянца на бледной коже. —А еще знаешь, мы с родителями ездили к морю на этих каникулах и мы пошли поплавать… И там знаешь дно казалось таким далеким и темно-темно синим и я когда это увидел, то сразу подумал о тебе. Потому что у тебя глаза похожи на морские глубины… Такие же загадочные и очень красивые. Икуто знал, что Тадасе был с ним откровенен: детская непосредственность и природная прямолинейность подтверждали искренность чужого восхищения, но это было слишком. Икуто ненавидел себя; ненавидел тощее нескладное тело, что отражалось в зеркале, что ощущалось таким неловким и чужим на земле, и не мог даже подумать о том, что это может кому-то понравиться. Но Тадасе…что вообще не так с этим мальчишкой? Почему он не испытывает к нему отвращения и презрения как все? Ненавидь его Тадасе было бы в разы проще, потому что к ненависти он привык, а любовь до сих пор пугала. И Икуто знал, что чужой восторг это чистое невинное восхищение прекрасной статуей умелого мастера, и в нем не было ни капли грязной пошлости, но… Но вынести это оказалось невероятно тяжело. С того дня, Тадасе словно для себя понял еще что-то и стал осыпать его комплиментами, словно пытаясь приучить к подобному и дать понять, что ему есть за что себя любить. Но, может быть Лулу не так уж и не права со своей дурацкой «Русалочкой», потому что чем сильнее становилось это неправильное чувство внутри, усиляющееся с каждым днем, тем больше собственная жизнь напоминала Икуто отчаянные танцы на стеклах, словно в попытке завершить его раньше чем он истечет кровью. Ему хотелось исчезнуть: навеки растворится в морской пучине, уплыть далеко-далеко, только бы не возвращаться на поверхность к этому прекрасному юноше, что так вероломно завладел его сердцем, даже о том не подозревая. Но вместе с тем, ему не хотелось покидать Тадасе; хотелось стать ближе, чем они были, хотелось стать единым целым. А желание чужих прикосновений порой становилось едва ли не сильнее жажды моря. Странно, пугающе, неправильно — и он поклялся никогда не рассказывать об этом Тадасе, зная что тот не примет. Это Икуто, который то и человеком не был на деле никогда не был, позволительны столь мерзкие желания, а Тадасе хороший и правильный. Он никогда не допустит мысли, что они могли быть чем-то еще кроме друзей. И у него строгие властные родители, что давно распланировали будущее своего сына и в котором нет места чужеродному недочеловеку. Поэтому Икуто поклялся, что не позволит ему узнать о своих чувствах, что загубят дружбу. Но алкоголь губит самоконтроль и толкает на безумства. В последнем классе, во время одной из поездок, страдающие из-за надвигающихся экзаменов ученики не придумали средства от стресса лучше чем старый добрый сакэ. И Икуто с Тадасе не стали отставать от общей массы и тоже напились, а после спрятались на одной из крыш, прикрываясь желанием посмотреть на звезды. Темно-синее небо привлекало россыпью звезд и немым безразличием к судьбам людей сидящих под ним. Тадасе что-то нескладно но крайне восхищенно вещал о красоте его глаз, сравнивая их то с ночным небом, то с глубинами океана, а Икуто ощущал как внутри гудит море, взывая к безрассудству. И не находя в себе сил больше держать это внутри, Икуто его поцеловал. Хотя это даже поцелуем было назвать сложно — всего лишь неуверенное касание к чужим губам. Стыд накатил сразу же: Икуто захотелось сбежать, стать морской пеной, всё что угодно лишь бы… Но следом на спину осторожно легли чужие руки, прижимая ближе — намного ближе чем было положенно друзьям — а чужие губы слегка шевельнулись, утягивая в полноценный поцелуй. Они упали на холодный камень, прижимаясь друг к другу и жадно касаясь друг друга. Чужое горячее дыхание обжигало чувствительные губы, Икуто тяжело дышал, потираясь носом о его щеку и стараясь угомонить колотящееся в груди сердце. Чужое лицо также горело от смущения, но там не было ни капли отвращения, а лишь радость и желание Икуто вновь приник к чужим губам, терзая нежную плоть и зализывая ранки. Ладони на его спине надавили чуть сильнее, вжимая в себя, и Тадасе перехватил инициативу. Они медленно целовались, изучая друг друга и утопая в этой нежной ласке. Икуто нехотя оторвался от него, ощущая насколько горят легкие от недостатка воздуха и уронил голову ему на грудь, пряча горящее лицо в изгибе его шеи. —Мы…— сбивчиво пробормотал Тадасе куда-то ему в макушку, крепче сжимая в объятиях, —…встречаемся…? —Да, да, да, — хрипло отозвался Икуто, потираясь лбом о его шею. —Хорошо, — радостно выдохнул Тадасе, прикрывая глаза. Икуто казалось, что нечто в их отношениях должно было измениться; но казалось, они просто наконец достигли своей закономерной высшей ступени. Они с Тадасе все также вместе проводили каждую перемену, обсуждали все на свете, ходили в кино, провожали друг друга до дома и вместе готовились к экзаменам. Только теперь можно было зажимать друг друга в разных уголках школы, неприметных тупичках и порой комнатах друг друга, обниматься и целоваться. Порой Икуто ловил себя на мысли, что словно бы в отношениях они были очень давно, а сейчас лишь раскрыли другую грань близости, и от этого ему становилось очень хорошо. Ему вообще было очень хорошо рядом с Тадасе: хорошо говорить, хорошо молчать, хорошо существовать. Окрыленный этими чувствами Икуто ощущал как мир вокруг него расцвечивается яркими красками: больше не было этой отвратительной чужеродности на суше, ведь он знал к кому ему нужно вернуться из моря, а плаванье до сих пор дарило умиротворяющее спокойствие. Мысли о том, что однажды ему нужно будет сделать выбор между землей и морем словно бы стерлись из памяти: опьяненный этим счастьем, Икуто чувствовал себя способным на все и даже на такую мелочь как провести всю жизнь, живя на два мира. Лишь бы в этой жизни всегда был Тадасе. Они не говорили друг другу слов любви — это казалось слишком очевидным да и не нужным. Они просто знали что чувствуют. Икуто чувствовал чужую любовь в каждом взгляде и жесте — даже когда Тадасе отчитывал его за то, что он опять пропустил обед, или убирал растрепанные волосы — и свою выражал в том же. И конечно же они касались друг друга: то балансируя на подчеркнутой несексуальности, то срываясь в захлестывающую бурными волнами страсть. Впервые ощутив чужую реакцию на собственную близость и поняв, что его тело реагирует точно также, Икуто испугался этих странных непривычных ощущений и захотел сбежать. Но Тадасе не дал ему поддаться этому малодушному страху, крепче сжимая в объятьях и легонько вдавливая в ворс пушистого ковра, на котором они лежали. —Мы…— беззащитно пробормотал Икуто и сорвался на жалобный стон, когда чужие бедра потерлись об его, вызывая скоп горячих мурашек, скользнувших по позвоночнику. Тадасе оторвался от его шеи — и его растрепанный и смущенный вид вызвал странный жар, горячими углями ворочающийся в животе — и посмотрел прямо в глаза. —Ты не хочешь? — и Икуто понял, что скажи он нет сейчас, то Тадасе остановится и ничего не сделает без его согласия. От этого чувства в его душе стали еще сильнее и крепче. Он обхватил его за плечи и спрятал лицо в основании шеи. —Я не знаю, чего хочу, — тихо признался Икуто, надеясь, что Тадасе поймет его душевные метания, — но…наверное, я хотел бы, чтобы ты коснулся меня…там. И Икуто потом оказался безмерно благодарен Тадасе, что тот не стал потакать его малодушию и не дал сбежать. Нежные невесомые поцелуи, которыми он осыпал его лицо, контрастировали с резкими хаотичными движениями, что терзали практически болезненным возбуждением. Икуто нетерпеливо ерзал под ним, комкая в пальцах тонкую ткань рубашки, и слегка прикусывая обнаженные участки чужой кожи. Тяжесть чужого тела ощущалась так правильно и необходимо, что терзающий жар становился все сильнее. Это было жарко, сладко и быстро: ведомые страстью, они стремились как можно быстрее привести друг друга к разрядке. Икуто тихо застонал, ловя пальцами чужие волосы и притягивая его лицо к себе. Тадасе тут же жадно его поцеловал, мокро проходясь языком по кромке нижних зубов и порой срываясь на шумные вздох. Они обмякли на ковре, все еще не расцепляя объятий. —Хорошо, — протянул Икуто слегка мажа по его щеке кончиком носа. Тадасе тихо хмыкнул. —Надо сходить в душ, — заметил он, слегка поморщившись от не особо приятных ощущений от грязной одежды что липла к коже, а затем повернулся к Икуто и на его губах расцвела несвойственная образу пай-мальчика игривая улыбка, — вместе? Блаженная пустота в голове и легкость в теле едва не заставили Икуто угукнуть, но он вовремя прикусил кончик языка. Нельзя, нельзя, нельзя. Вряд ли Тадасе обрадуется, когда увидит у него рыбий хвост. Поэтому он отрицательно тряхнул головой, отводя взгляд и надеясь, что это хоть немного похоже на выражение смущения. И его актерские навыки, похожи, были не так уж плохи как он думал, потому что Тадасе понимающе кивнул, коротко чмокнул его в щеку и ушел в ванную. А Икуто вновь рухнул на ковер, рассматривая заклеенный плакатами со звездным небом потолок. Последние несколько дней он часто думал о том, чтобы рассказать Тадасе о том, кто он такой на самом деле. Страха, что раньше накрывал подобно штормовым волнам, не было — по какой-то причине он был уверен, что возлюбленный поймет его и примет. И он бы больше не скрывался и мог бы показать Тадасе свою истинную красоту: гибкость тела в морских волнах и переливы всех оттенков синевы на чешуе. Ведь если возлюбленного так восхищало неловкое человеческое тело, то от облика русала тот и вовсе должен был придти в восторг. Тадасе подсадил Икуто на собственное восхищение как на самый сильный наркотик, и ему хотелось больше. Ему хотелось, чтобы возлюбленный обожал и эту часть его сущности. Но странное сомнение червячком грызло душу и он никак не мог принять окончательное решение, наивно считая, что у них еще много времени впереди. Но время неумолимо мчалось вперед и выпускные экзамены становились все ближе. Икуто предпочитал не думать о том, что будет после выпуска из школы: ему хотелось до последнего верить в сахарно-приторное «долго и счастливо», что обязательно будет у них с Тадасе ну потому что иначе невозможно. А потом, через пару дней после последнего экзамена, он почувствовал зов. Это было несравнимо с обычной жаждой: если во время неё всего лишь ужасно сохла кожа, осыпаясь морской солью, а тело терзало обезвоживание и слабая горячка, то во время зова кости словно дробились в мелкое крошево и все его естество выворачивало на изнанку. Ванна не помогала; он чувствовал бушующий шторм внутри, что требовал слиться в единое целое с водами моря. Вернуться домой. Икуто провел в болезненной лихорадке несколько дней, задыхаясь от сухости, соскребая ногтями высохшие слои кожи и не покидая ванной. Он понимал, что нужно было больше воды, но вместе с тем ощущал странный копошащийся страх: в разуме гудело слабое понимание, что он может больше не вернуться на сушу и впервые в жизни это вызывало не радость, а непринятие. Поэтому он пытался переломить собственную природу и, когда самочувствие улучшилось, наивно считал что победил. Первым делом Икуто тут же позвонил Тадасе, но тот не взял трубку. Ему стало не по себе от этого, но он тут же поспешил себя успокоить — возможно возлюбленный опять занимался допоздна и теперь отсыпается, или наоборот сидит в библиотеке, или… Но несколько дней от него не было ни звонка ни смс. Икуто изводил себя упадническими мыслями: он думал лишь о том, что наскучил Тадасе и тот решил его бросить. Что он был для него всего лишь игрушкой, что это был эксперимент, что Тадасе его и не любил вовсе и теперь, когда ему это надоело, решил выбросить из своей жизни. А потом, в ужасный дождливый вечер, когда мир вокруг больше напоминал декорации к немецкому экспрессионистскому фильму раздался звонок в дверь. Икуто, тихо чертыхаясь, открыл дверь, заранее проклиная того, кто посмел явиться так поздно, но все проклятья тут же застряли в горле. За дверью стоял Тадасе — промокший, слегка подрагивающий и с сумкой в руках. —Я поругался с родителями и сбежал из дома, — сразу же выдал он, заставив Икуто опешить и растерянно захлопать глазами, — я рассказал им про нас, и, конечно же, их это не устроило. Отец сказал, что я должен отказаться от тебя, либо могу убираться из дома и я…— Тадасе неловко дернул плечами и раскрыл руки, —вот он я. Икуто судорожно вздохнул, осознавая информацию, что возлюбленный так резко вывалил на него, и ухватил стоящего напротив за руку, притягивая к себе в объятия. Он сбежал из дома. Его возлюбленный только что сознательно перечеркнул всю свою распланированную прекрасную и правильную жизнь, только чтобы быть рядом с ним. Икуто стало невероятно стыдно, за то что он усомнился в чужих чувствах. Тадасе тут же приник к нему, обхватывая руками и роняя голову на грудь. —Давай сбежим вместе? — тихо предложил он, — ты ведь говорил, что хочешь жить у моря… Уедем куда-нибудь далеко-далеко, где будем только мы. Пожалуйста. Икуто осторожно приподнял его лицо ладонью и внутри всё взвыло горькой болью. Тадасе плакал. Тихо и беззвучно, он постоянно моргал, пытаясь сдерживать собирающиеся на ресницах и стекающие по щекам слезы. Его вечно улыбающееся солнышко, готовое поддержать каждого и помочь абсолютно всем, всё это время переживало личную трагедию, но все равно старательно поддерживая внешнее благополучие. Словно бы собственные переживания Тадасе считал абсолютно не важными для внимания. Но ведь он всегда таким был: парень легко задвигал себя на задний план, никогда не жаловался и легко жертвовал собственными интересами ради других. Только сейчас Икуто осознал насколько его возлюбленный был одинок: у Тадасе никогда не было друзей, с которыми он мог бы поделиться своей болью, лишь множество знакомых, для которых нужно быть радующимся жизни, и всю свою боль тот осознано запирал внутри, пока та разъедала его подобно кислоте. Икуто провел ладонью по его щекам, бережно стирая слезы. Тадасе всегда был его опорой, но сейчас ему нужно было стать сильным и позволить тому раскрыть свою ранимую сторону и побыть таким: плачущим и израненным. —Конечно уедем, — кивнул Икуто, и Тадасе шумно вздохнул, прижимаясь еще ближе, словно бы все это время боялся, что возлюбленный не поймет его чувств или посчитает их очень глупыми, — сегодня уже поздно, сейчас ляжем спать, а завтра утром, первым же поездом уедем, — тихо говорил он, успокаивающе поглаживая светлые пряди, пока чужая истерика не прекратилась а возлюбленный не расслабился в его руках. Тадасе издал жалобный всхлип и поднял голову, вжимаясь своим лбом в его лоб. —Мы всегда будем вместе? —Да, — уверено отозвался Икуто, прикрывая глаза, — всегда. На следующее утро они и правда сбежали в этот маленький приморский городок в отдаленной части страны. Сначала было трудно — в жизни не бывает приторно-сладких финалов, когда все резко становится хорошо и им, двум бывшим школьникам без опыта и образования, что так резко оказались выкинуты во взрослую жизнь, подобно мелкой рыбешке, что выносит на берег во время шторма, приходилось много работать, чтобы денег хватало хотя бы на такие мелочи вроде еды или крыши над головой. Но именно тогда Икуто осознал, почему часто говорят, что настоящая любовь познается и в горе и в радости — все лишения, страдания и трудности, что они пережили за эти годы ни только не разлучили их, но, казалось, сделали их отношения еще крепче. Порой поздней ночью, когда они измотанные лежали на тонком футоне в дешевой съемной комнате, и жались к друг другу, пытаясь так согреться, Икуто вслушивался в тихое дыхание уснувшего на его груди Тадасе — из-за сильной усталости тот всегда засыпал очень быстро — и думал. Мир вокруг клубился и бушевал, из спокойствия солнечных пятен превращаясь в бурные шторма марин Айвазовского и неспокойствия романтических полотен. Но даже в этом хаосе двоемирия, сквозь тяжелые облака пробивался луч солнца. И Икуто не скучал по детскому безопасному мирку, потому что рядом был Тадасе и рядом с ним он был готов жить абсолютно в любом мире. Лишь бы они были вместе, а все остальное не важно. Тогда же Икуто познакомился с Лулу. Ямамото была младше него, но после их первого общения сразу стало понятно что взрослая не по годам русалка будет для него кем-то вроде старшей сестры. Раньше он не общался с сородичами, не видя в этом смысла, но Лулу дала ему понять, что он терял. Теперь когда рядом оказался некто, посвященный в тайну, нести эту ношу было намного проще. Они часто вдвоем сбегали по вечерам в море, немного поплавать, поболтать о разных вещах и поискать красивые ракушки на дне. Ямамото работала в ювелирной лавке и сама создавала различные побрякушки, что привлекали внимание туристов и часто пыталась переманить его к себе в магазин, жалуясь как ей трудно там в одиночку. Лулу никогда не рассказывала о том, как оказалась в этом городке, о родителях, о своей жизни а Икуто и не спрашивал — должно быть они были причины молчать об этом, а ставить подругу в неудобное ему не хотелось. Да уж и не так сильно его интересовало чужое горе — он уже был довольно удивлен, что смог привязаться к ней, считая что раньше окружающие были ему абсолютно безразличны. Тадасе не в счет — он смысл его жизни. Но при этом, их общение с Лулу было на редкость гармоничным, что казалось даже чем-то неправильным, потому что все русалки по своей сути были одиночками. А вот возлюбленный воспринял их общение довольно необычно. Конечно же, прямо Тадасе говорил ему, что безумно рад тому что Икуто смог найти себе друга, но при этом в его глазах возникала какая-то странная эмоция. Он долго не мог понять, что это такое, а потом его посетила довольно странная идея, которую тут же решил проверить. Икуто принялся одухотворенно рассказывать об их с Лулу прогулках по магазинам, общении и посиделках в кафе и украдкой наблюдал за тем как Тадасе всеми силами скрывает злость под маской привычного благодушия. Он едва подавил восторженный смешок, когда его теория подтвердилась. —Ты ревнуешь, — нагло выдохнул ему на ухо Икуто, садясь на его колени и оплетая плечи руками. Тадасе издал странный жалобный стон, отводя взгляд, но все же обнимая возлюбленного за талию. А тот в свою очередь торжествующее усмехнулся — это и правда была ревность. Его милый, абсолютно лишенный даже малой доли эгоистичности Тадасе ревновал его к Лулу, но тут же злился на себя за это и оттого так сильно бесился, — ревнуешь, ревнуешь, ревнуешь. —Я отвратителен…— привычно затянул Тадасе, возведя очи горе, но тот же поморщился когда чужие пальцы нагло ухватили волосы и немного болезненно потянули. —Ревнуй, — полуприказал, полупотребовал Икуто, прижимаясь к его губам своим ртом, — мне нравится. Но я же только твой, и ты это знаешь. Тадасе виновато посмотрел на него и поцеловал. Икуто довольно заурчал в поцелуй, наконец отпуская чужие волосы и обнимая его еще крепче. Чужая ревность ему и правда льстила — возможно это было неправильно, но ведь значило, что Тадасе боится его потерять. И Икуто боялся этого не меньше — казалось, он совершенно разучился жить без него. Их жизнь потекла текла своей чередой, подобно спокойным волнам моря, что омывало город — постепенно ситуация становилась лучше: Тадасе нашел хорошую прибыльную работу, Икуто окончательно и бесповоротно основался в ювелирной лавке Лулу, помогая той, они купили этот дом практически на самом берегу и проводили все свободное время вместе. Достоин ли Тадасе того, что Икуто решил отказаться от собственной природы только бы быть с ним вечно? О нет, даже этого не хватит, чтобы отплатить ему за всю эту любовь и те жертвы, что Тадасе принес для неё. Икуто не отдавал себе отчета, сколько просидел на кухне в кромешной темноте, погруженный в эти воспоминания и мысли, но за это время дождь закончился и даже море словно бы утихло, а вместе с ним и зов, что терзал тело и душу. Воцарилась тишина, но в этой тишине не было ничего спасительного; она лишь сильнее топит его на темном дне собственной меланхолии. Ему казалось он загнал самого себя в угол — уйти в море казалось так правильно, но оставить Тадасе страшно до ужаса; остаться с Тадасе казалось так правильно, но лишиться моря страшно до ужаса. Но Лулу права — времени было не так много; его не было вообще. Икуто прекрасно понимал, что последующие приступы будут сводить его с ума еще сильнее, пока он окончательно не потеряет рассудок. Но ему так не хотелось выбирать… —Дорогой, я дома, — Икуто слабо вздрогнул, когда в тишине раздался чужой голос, а на кухне вспыхнул свет, — все в порядке? Он поднял голову, вглядываясь в обеспокоенное лицо склонившегося над ним возлюбленного и тихо хмыкнул. Да уж, должно быть картина для Тадасе и вправду была странная: он неподвижно сидел на стуле в центре темной комнаты в мокрой уличной одежде. Но вот найти в себе сил ответить на вопрос не смог и лишь нервно повел плечом. Удивительно, что возлюбленный столько лет терпит всех его тараканов и все эти внезапные приступы меланхолии и самобичевания — Икуто, встреть кого-нибудь подобного себе, прибил бы его в первые десять минут общения. —Ты можешь мне всё рассказать, — не мог. Черт возьми, не мог он ничего ему сказать, да и что здесь говорить то? Ведь он так жалок и никчемен, за что Тадасе его вообще любит? Икуто понимал, что нужно было встать с этого чертового стула, переодеться и вновь вернуться к привычной модели поведения, но сейчас, измотанный зовом, штормом и сомнениями он чувствовал себя опустошенным. Пустой раковиной, что навсегда покинул моллюск и теперь ей остается только рассыпаться крошками на морском дне. Он даже не заметил, как привычно потупил взгляд, опуская голову — смотреть на возлюбленного было слишком сложно. Икуто был в смятении: ломающий кости и выворачивающий на изнанку зов моря и разговор с Лулу лишил его всякого спокойствия и теперь бурные волны черного моря накрывали с головой, топя в соленых водах, а на горизонте не было никакой спасительной лодки с белым парусом. Сейчас он как никогда был близок к тому, чтобы снова как в детстве трусливо сбежать. —Икуто, черт возьми, я не умею читать мысли, — ох, теперь Тадасе злился на него. Но правильно — Икуто был достоин только злости за свое малодушное нелепое поведение, — я не могу смотреть как ты страдаешь, ты же знаешь. Пожалуйста, позволь мне помочь тебе. Икуто неловко вздрогнул, когда его плеч коснулись чужие руки, и сгорбился еще сильнее, желая спрятаться и стать как можно незаметнее. —Дорогой, пожалуйста, посмотри на меня. Икуто всем сердцем ненавидел, когда Тадасе вставал перед ним на колени. Такая подчиненная поза ему совершенно не шла и теперь важность Икуто словно бы возрастала, а это он ненавидел еще больше. Быть ничтожеством намного проще. Но он всё же нашел в себе силы посмотреть на сидящего перед ним возлюбленного и тихо всхлипнул, когда чужие теплые ладони коснулись его лица. —Такой холодный, — слегка покачал головой Тадасе, — ты опять мок под дождем, да? Глупый, заболеешь же. —Плевать, — рвано и надломленно выдохнул Икуто. —Не плевать, — возразил Тадасе и его спокойная уверенность в очередной раз ломала стены, что Икуто выстраивал вокруг себя, и заставляла продемонстрировать ранимое нутро. Впервые чужая забота не окутывала теплым мягким одеялом, согревая окоченевшие внутренности, а еще сильнее расцарапывала окровавленные раны внутри. Если бы Тадасе был чуть менее заботлив, чуть менее внимательный, и любил его меньше, то ему было бы намного проще. —Расскажи мне, что случилось, — тихо попросил Тадасе и Икуто сдался. —А вот если бы…ну допустим, мне бы нужно уехать кое-куда, далеко…ты бы отпустил меня? — начал он, неловко комкая в пальцах ткань своей одежды. —На сколько? —Навсегда, — выдохнул Икуто, смотря прямо в глаза сидящему перед ним возлюбленного. Воцарилось молчание. Тадасе склонил голову, словно бы переживая тяжелую внутреннюю борьбу, но спустя пару мгновений поднял взгляд и мягко улыбнулся. —Конечно. Тебе ведь это было бы очень важно? — Икуто быстро кивнул. —И ты был бы счастлив? —Я…— Икуто коротко облизнул пересохшие губы и неловко повел плечами, — наверное да. —Ну вот, — кивнул Тадасе, словно это было нечто очевидное, и ласково погладил его по щекам, — в первую очередь для меня важно твое счастье, так что если… Если тебе и правда нужно куда-то отправится без меня, чтобы стать счастливым, то ладно. —Ты…— Икуто не хотелось верить в услышанное, — ты что, предлагаешь мне плюнуть на твои чувства? —Нет, почему? — отозвался Тадасе, со все той же улыбкой, —дорогой, пойми: я люблю тебя, и поэтому хочу чтобы тебе было комфортно. И если тебе необходимо это, то я поддержу тебя и не стану эгоистично удерживать возле себя. Икуто истерично рассмеялся. Шли годы, а Тадасе не менялся: он вырос, возмужал но все еще оставался в душе тем самым альтруистичным мальчишкой, что готов был положить всю свою жизнь на алтарь любви, но при этом спокойно позволял задвигать себя на второй, а то и третий план, словно бы его собственные чувства не имели никакого значения. И сейчас, как бы больно и тяжело не было ему, Тадасе и не подумал ответить иначе, потому что слишком сильно любил его. Он вновь посмотрел на его лицо — Тадасе все также улыбался, но в глубине глаз застыли боль и смирение. Какой же его возлюбленный глупый. Икуто соскользнул со стула к нему на пол и устало боднул его лбом в щеку. Он не хотел заводить этот разговор, боясь что это лишь усилит смятение и без того подпитываемое ноющим внутри зовом, но сейчас всё стало неожиданно понятно и ясно, словно бы в бушующем море наконец наступил долгожданный штиль и сквозь облака пробились первые лучи солнца. Тадасе обнял его в ответ нерешительно и скованно, словно не понимая чего ожидать от возлюбленного после такого разговора, а Икуто лишь прильнул ближе. —Не дождешься, — выдохнул он на ухо возлюбленному, с наслаждением наблюдая за россыпью мурашек на чужой коже, — я буду бесить тебя вечно. Тадасе тихо рассмеялся и ухватил пальцами черную ткань, стягивая с него пальто. Икуто позволил себя раздеть, а как только лишняя одежда легла на пол неподалеку, потянулся за поцелуем. Порой он с теплой ностальгией вспоминал старшую школу и как они, спрятавшись в различных тупичках, в чулане, в раздевалке, жадно и торопливо целовали друг друга, словно боясь, что в скором времени их разлучат и больше не будет возможности прикоснуться друг к другу. Сейчас не было нужды торопиться: обычно их поцелуи были медленными и глубокими; Икуто мог себе позволить слегка прикусывать его губы, дразнить языком и нагло дергать за волосы, прижимая ближе к себе. Он мельком вздрогнул, когда чужие пальцы расстегнули пуговицы и ткань рубашки соскользнула с плеч, но следом шумно задышал: горячие губы прижались к коже, покрывая её ласковыми, обжигающими поцелуями. Тадасе покрывал поцелуями доступные ему обнаженные участки, словно желая согреть его вечно холодную кожу. Икуто откинулся назад, ложась спиной на вымощенный деревом пол, и потянул Тадасе за собой. Тот навис сверху, нагло разглядывая его, и Икуто невольно смутился. —Если ты опять заведешь свою шарманку про то, какой я красивый, я тебя ударю, — пообещал Икуто, обхватывая его за шею и кусая за нижнюю губу. Чужая дурная привычка осыпать его комплиментами по поводу и без не только не исчезла но и казалось стала еще сильнее. Тадасе усмехнулся и утянул его в поцелуй. Возбуждение постепенно возрастало, коротя нервы коротким замыканием и растекаясь по внутренностям горячей патокой. Брюки стали невыносимо тесными и он подался вперед, потираясь бедрами о вжимающего его в пол возлюбленного. Тот тоже был возбужден и от этого факта вело словно в первый раз. —В кровать, — заявил Тадасе, отрываясь от него. Икуто недовольно захныкал и отрицательно покачал головой. —Кровать, — настойчиво повторил Тадасе, отцепляя от себя чужие наглые ладони, что старались пролезть в его брюки. Икуто закатил глаза, но послушно поднялся с пола вслед за возлюбленным. Икуто всегда поражался тому, каким образом Тадасе умел в себе сочетать несочетаемое. Слишком привыкнув к нежному и внимательному мальчишке, он был крайне удивлен, что в сексе тот неожиданно становился довольно нетерпеливым, страстным и немного грубоватым. Он был до ужаса жаден, когда дело касалось близости и — до сладкой дрожи в коленях — неутомимым любовником. Стоило им от простых прикосновений перейти к полноценному сексу, у Тадасе словно немного сорвало крышу и он стал крайне одержим до него, постоянно зажимая возлюбленного в различных уголках — и Икуто старательно игнорировал тот факт, что в их первый раз сам терся об него подобно кошке в течку и умолял овладеть собой. Но при этом также ставил комфорт возлюбленного выше своего удовольствия, старательно заботясь о том, чтобы Икуто наслаждался происходящим. Вот и сейчас, несмотря на то, что за время жизни в этом доме Тадасе успел отыметь его на всех подходящих — и некоторых не особо подходящих для этого — поверхностях, он всё равно требовал переместится в спальню, чтобы им было более удобно. Икуто понимал, что нужно было закончить разговор и всё объяснить Тадасе, может быть даже наконец раскрыть свой секрет, а не трусливо заминать всё и переводить в секс, но он не мог. Слова костью застревали в горле, до крови расцарапывая трахею, от чего на кончика горчило железо, а тело то и дело трясло нервной дрожью. Он слишком привык плыть по течению и сейчас мог лишь отдаваться чужим рукам, что осторожно раздевали его. Прохладная ткань постельного белья слегка пощекотала обнаженную кожу, когда он откинулся на спину из-под челки наблюдая за раздевающимся возлюбленным. Если Икуто из нескладного подростка превратился в нескладного взрослого, то вот Тадасе — по нескромному мнению Икуто — являл собой совершенство античных скульптур. Икуто бы завидовать, но в этом не было смысла — это тело и так принадлежало ему. Он часами мог любоваться чужим телом и прочерчивать пальцами плетения крепких мышц, наслаждаясь шумным дыханием и слабой дрожью — его возлюбленный был крайне нетерпелив и подобные медленные ласки были для него сладостной пыткой. О, Икуто всем сердцем обожал его мучить: лизать, кусать и целовать, спускаясь от груди по линии пресса в самый низ, чтобы потом позволить возлюбленному отыграться за эти «муки». Как только Тадасе подошел ближе, Икуто схватил его за руку и потянул, заставляя упасть на себя. От тепла чужой кожи по телу пробежалась слабая волна мурашек. Сегодня вести не хотелось: хотелось лишь покорно подставляться под чужие ладони, беззастенчиво ласкающие тело и подчиняться, давать понять, что Икуто принадлежит только ему. Что и его тело, и его мысли, и его душа — всем этим давно владеет только Тадасе, а не море. Ладони опустились чуть ниже и он покорно раздвинул ноги, слегка сжимая коленями бедра нависшего сверху парня. Тадасе мягко целовал его в шею, а затем спустился ниже, на выступающие ключицы, прикусывая тонкую кожу и заставляя Икуто тихо заурчать. С его бледной кожи следы страсти сходили очень долго и он обожал потом ходить с расстегнутым воротом рубашки, демонстрируя отпечатки чужих зубов, что украшали шею и ключицы, и смущая этим Тадасе. Возбуждение стягивало жар в животе в тугой узел, но он мог лишь шумно дышать и неловко водить бедрами в попытке насадиться на ласкающие пальцы еще сильнее. Это было невыносимо: Тадасе мог подготавливать его долго, делая всё, чтобы ему было не больно, но вместе с тем это лишь усиливало возбуждение, заставляя его балансировать на тонкой грани, но не иметь сил эту грань перешагнуть. Хотя, порой Икуто хотелось, чтобы возлюбленный был с ним слегка погрубее. Он не смог сдержать судорожного стона, что надрывно вырвался из груди, когда Тадасе медленно вошел в него и слегка прикусил сосок. Икуто рассеянно водил ладонями по его спине, слегка царапая кожу короткими ногтями и тихо постанывая в такт каждому толчку. Ему нужно было еще совсем немного, но Тадасе словно старательно оттягивал этот момент, словно боясь, что после того, как они закончат, Икуто бросит его. Глупо было ожидать, что он просто отмахнется от этого разговора и пусть даже и старался делать вид, что всё в порядке, каждое его прикосновение сквозило прекрасно ощутимым напряжением. Икуто поклялся себе, что расскажет ему абсолютно всё, может даже вытащит из дома на берег и покажет себя, но это чуть позже. А сейчас он мог лишь утопать в волнах горячего удовольствия, что накрывали его и утягивали на самое дно. Ему хватило всего пары прикосновений чужой ладони к члену, чтобы с судорожным всхлипом обмякнуть на кровати. Тадасе уронил голову ему на плечо, сделал несколько рваных толчков и кончил вслед за ним. Икуто опустил ладонь ему на затылок, рассеянно пропуская сквозь пальцы влажные светлые пряди. На самом деле, Икуто не был уверен, что Тадасе ничего не подозревал о том, кто его возлюбленный на самом деле. Пусть тот и старательно прятал всё, что могло бы выдать его нечеловеческую природу, но ведь Тадасе не настолько глуп. Он не мог не заметить, что температура чужой кожи всегда ниже, чем должно быть, что она неестественно сохнет и Икуто приходится не с головой обмазываться увлажняющими кремами, что он постоянно пьет, словно мучимый непроходимой жаждой. И, при всей своей педантичности в уборке, Икуто не мог быть абсолютно уверен в том, что Тадасе не находил чешуйки. И, хоть существование русалок для людей было лишь на уровне слухов и сказок, о них много говорили и Тадасе не мог не слышать эти разговоры и обсуждения. Не мог не сложить дважды два. Но даже если он что-то и подозревал, то никогда не заикался про это, словно уважая чужое право на молчание. —А, вообще, что ты хотел от меня услышать? — пробурчал ему в шею Тадасе, словно даже не думая о том, чтобы слезть с него и перестать давить на хрупкого возлюбленного своим весом, — что я запру тебя в подвале и никуда не отпущу? —У нас в доме нет подвала, — легкомысленно хмыкнул Икуто, целуя его в лоб. И невольно подумал о том, что если бы Тадасе поступил так, то ему бы и правда было легче. Он слегка поморщился, стоило возлюбленному отстраниться и лечь рядом. —Давай спать, — предложил Тадасе, коротко чмокнув его в губы и накрывая их одеялом. Икуто понимал, что сначала нужно было поговорить, но все эти переживания и тревоги так его измотали, что глаза невольно закрывались. Он кивнул, придвигаясь ближе и опуская голову ему на грудь, чтобы слушать неспешное биение чужого сердца. Завтра. Завтра у Тадасе будет выходной и ему не нужно рано уезжать на работу, они проведут весь день вместе и Икуто ему во всем признается. Ведь время еще есть. Икуто снилось море. Прохладные волны нежным шелком щекотали кожу, а тело наконец ощущалось гибким и грациозным. Он скользил по темным водам, рассматривая очертания дна, что распадался на пятна и оттенки сине-зеленых спектров, и наслаждаясь свободой. Икуто был совершенно один; лишь порой мимо него проплывали стайки пестрых рыбешек и он, с тихим смешком, пугал их, заставляя превратить строгие геометрические формы косяков в хаотичные переплетения. Под ним раскинулись поля темно-зеленых тугих водорослей и ярких кораллов, меж которых прятались маленькие рыбешки, рачки с резными панцирями, да звезды. Море звучало внутри тонкими переливами фортепиано Равеля и он вторил ему тихим урчанием. У него не было какой-то определенной цели — он просто кружил в танце волн, что переливались глубокими оттенками синевы и зелени, позволяя бурным потокам течений вести себя. Икуто остановился и вскинул голову вверх, наблюдая за бликами солнца где-то там наверху скользящих по водной глади. Казалось, это именно та жизнь, что нужна была ему всё это время — вечная свобода и желанное одиночество, лишь песнь моря, что гудела внутри, и больше ничего. Нет, должно быть что-то… Что-то важное, что-то нужное, что-то, что осталось на поверхности. Икуто двинулся в сторону берега, понимая, что нужно выйти из моря, к тому самому важному оставшемуся на суше, но с каждым метром тот словно отдалялся всё дальше. А воды вокруг стали темнеть и чернеть, из нежного штиля превращаясь в грозный шторм и толкая его в глубь моря. Но Икуто упрямо двигался навстречу бурным волнам, понимая, что он должен выйти из воды. Выйти к… Зов уже не дурманил разум нежной колыбельной; он скрипел и разрывал нервы инфернальными мелодиями Тартини, внушая первородный ужас. Впервые море казалось не любимым домом, где в измученной душе воцарялся покой, а страшной клеткой, что с каждым разом все сильнее сжимала его в своих тисках, разламывая кости и перебивая внутренности в кровавое месиво. А Икуто всё плыл и плыл, желая покинуть душный плен и оказаться на суше. Но тьма затягивалась вокруг него крепкой удавкой и утягивала на самое дно, туда, откуда нет выхода глупым рыбешкам. Море не собиралось милосердно отпускать свое дитя. —…мхм, алло? Теплое тело под боком заворочалось и Икуто, все еще находясь в плену кошмара, крепко вцепился в него, не желая отпускать. —…идиоты. Нельзя было что ли проследить… Тадасе сел и Икуто в полудреме потянулся вслед за ним, но был остановлен чужой ладонью что мягко надавила на плечо, возвращая на постель. —До утра не подождет? Икуто протестующе замычал, но Тадасе мягко поцеловал его в лоб, гладя по волосам, как делал всегда, чтобы успокоить и показать что можно спать дальше. —Мое присутствие обязательно? Понял, сейчас приеду. —Не езжай, — тихо попросил Икуто. Он не понимал сон это или явь, голова казалась совсем пустой, а глаза закрывались, но предчувствие чего-то страшного скреблось под ребрами острыми рыбьими костями. —Это ненадолго, — мягко сообщил Тадасе, вновь целуя его в лоб, — я вернусь к завтраку. —Сделаю блинчики, — сонно пробормотал Икуто, засыпая. Следующий поцелуй пришелся на уголок губ, и Тадасе встал с кровати, а Икуто притянул к себе его подушку. Та пахла чужим одеколоном, отдушкой шампуня и слегка потом и Икуто уткнулся в неё лицом, а следом вновь заснул. Он проснулся от шума дождя, что доносился через открытое окно и смутного беспокойства. Оно скреблось под рёбрами, пускало холодные мурашки по коже и заставляло разум замирать в тревожном ожидании чего-то. Тадасе не было дома — должно быть задержался на работе — но осознание чужого отсутствия неожиданно напугало Икуто. Он ощутил себя одиноко и тоскливо, как когда-то в начале средней школы, когда они еще не были знакомы, и это давно забытое чувство напоминало холодные волны океана, что накрывали собой и не давали вздохнуть. Он нашарил телефон на тумбочке и набрал возлюбленного, но он оказался недоступен. И это лишь усилило общую тревожность. Икуто попытался себя успокоить мыслями о том, что Тадасе возможно просто забыл зарядить телефон. Возлюбленный скоро вернется, они позавтракают, Икуто расскажет ему о том, кто он такой и у них все будет хорошо. Он сходил в душ, привел себя в порядок и хотел пойти на кухню, но невольно замер у окна. Утихший вчера ураган вновь разыгрался в полную силу яростным ливнем и ветром. Пейзаж за окном удручал: все окутывал туман, превращая очертания города в непроглядную серость с болезненными вкраплениями желтизны слабых солнечных лучей, что не могли пробиться сквозь тяжелые тучи. Икуто не сомневался, что море сейчас совсем черное-черное и безумное. Впервые эти мысли вызвали иррациональный, человеческий страх: раньше он любил такую погоду, зная что ему как ребенку моря безумство водной стихии не страшно, но сейчас… Сейчас было не по себе. Зазвонил телефон, Икуто схватил его и ответил на звонок даже не посмотрев, кто — это был Тадасе, конечно же он, кто еще. —Эм, Тсукиеми-сан, это…— вместо привычного голоса возлюбленного там раздался незнакомый хриплый, и Икуто незаметно для самого себя напрягся, вслушиваясь в то, что неуверенно сообщал собеседник. Через пару секунд в разуме мелькнуло слабое осознание — это был один из подчиненных Тадасе. —…из-за чертового шторма возникла проблема с погрузкой и нужно было ехать на пристань… Что…? —…ливень, дрянная дорога… Что? —…не справился с управлением… Что?! —…Примите мои соболезнования. Телефон выпал из ослабевшей ладони на пол. Икуто проводил его невидящим взглядом, не находя в себе сил поверить в то, что только что услышал. Разум отказывался принимать это за реальность, это не могло быть реальностью. Это всего лишь жестокий розыгрыш. Тадасе не мог оставить его. Икуто сорвался с места и выбежал из дома прямо под дождь. Он не знал, куда конкретно бежал, но его вело нечто внутри — оно тянуло вперед, туда, где сейчас должен быть его возлюбленный. Икуто не замечал ни дождя, ни пронизывающего холода, он лишь бежал и бежал по витиеватым улочкам города, сквозь туман и ливень, пока на не замелькали силуэты машин скорой и спасателей. Там уже собрались и случайные прохожие — дурное любопытство в них было сильнее опасения замерзнуть и заболеть. Их разговоры жужжали в ливне подобно раздраженным насекомыми, и Икуто не мог разобрать ни слова — всё его внимание было приковано к телам на больничных каталках, скрытых белой тканью. Не обращая внимания на голоса, что требовали остаться за пределами оцепления, он двинулся к ним, взглядом находя своего возлюбленного. Вокруг суетились спасатели, что извлекали из воды разбитую машину, и врачи, занимающиеся пострадавшими. Медленно слова облекались во внятную историю: что машина сорвалась с трассы, что, хоть и спасатели среагировали очень быстро, спасти никого не удалось. Он замер перед ним, не верящим взглядом глядя на чужое лицо. Серовато-бледная кожа, выступившие вены, бледные губы и абсолютное безмолвие, что было так ему не свойственно. Икуто казалось, что сейчас Тадасе очнется, пожурит его за беспокойство, улыбнется своей нежной успокаивающей улыбкой и скажет, что они могут идти домой. Но этого не произойдет. Мертвые не разговаривают. Боль, страх и тревога что мучали его, вырвались из горла болезненным горьким стоном. Он рухнул на колени, вцепляясь в волосы и не замечая слез, текущих по щекам. Чужие хрупкие, но неожиданно сильные руки ухватили его за грудь и потащили в противоположную сторону от машин скорой помощи. Икуто слабо затрепыхался в чужих руках, не желая покидать возлюбленного. Он должен быть рядом с Тадасе, должен, должен… Лулу затащила его в свой магазин, и Икуто сломанной куклой осел на полу. Он не мог успокоиться: истерика душила его в своих объятиях, а острая боль сжимала грудную клетку. Он больше не ощущал себя живым, а превратился в комок боли и страдания, и все на что его хватало это поскуливать, сжавшись в комок. Он казался самому себе хрупкой, изломанной куклой в музыкальной шкатулке, но механизм давно заржавел и двинуться было невозможно, лак на шкатулке облупился и дерево покрылось трещинами, а красивая музыка больше таковой не была — лишь хрипы и шумы, обнажающие слом. Внутри не было ничего — лишь боль, гудящая по нервам и пронзающая разум, и холод, растекающийся по конечностям. Кажется, даже сердце перестало биться вместе с чужим. Ему на голову опустилось пушистое полотенце и Лулу принялась заботливо вытирать его, в ничтожных попытках хоть как-то облегчить состояние. —П-по…че…му…? — болезненно выдавил из себя Икуто, стоило той осторожно коснуться его лица стирая слезы, — он не мог…не мог… Лулу, все так же сохраняя молчание, ласково обняла его и тихо заурчала, пытаясь успокоить, но это не помогало. Икуто было неправильно осознавать себя живым, после того, как возлюбленный умер. Он не мог; не мог существовать без Тадасе, его не существует без него. Он уронил голову ей на плечо, не желая ничего: ни двигаться, ни думать, ни жить. Постепенно истерика утихла, оставив лишь сжимающие горло спазмы и колкую пустоту внутри. Раньше он думал, что ощутит нечто подобное, когда откажется от моря, но сейчас было иначе: более тяжело, более больно, более невыносимо. Мир вокруг терял краски, выцветая до черно-белых гравюр ада, и он безразлично глядел на дождь за окном. Лулу все также гладила его по голове, как беспокойная мать маленького ребенка, и стыд кольнул слабой едва ощутимой иглой — она так старалась помочь ему не понимая, что это невозможно. —Чай…пожалуйста, — тихим бесцветным голосом попросил он, и Лулу тут же кивнула, поднимаясь с пола. Икуто не хотелось пить — ему всего лишь нужно было, чтобы Лулу ушла и не заметила его исчезновение, потому что если она узнает, что он хочет сделать, то никогда не позволит ему выйти из магазина. Икуто встал, кутаясь в полотенце — но от холода это не спасало; тот исходил изнутри и согреться было невозможно — и слегка пошатываясь вышел из магазина. Он брел знакомым до боли маршрутом: как часто они с Лулу пораньше закрывали магазин и сбегали этими переулками на берег, чтобы вместе поплавать в море. После этого Икуто часто приносил возлюбленному красивые раковины и маленькие жемчужины. Тадасе очень ценил эти несуразные подарки и хранил их в специальной шкатулке, словно самое величайшее сокровище. Ноги привели его к берегу и Икуто мрачно глянул на бурлящие волны, облизывающие берег. Он глядел на воды и не чувствовал зова — лишь нарастающую отчаянную злость. —Ты…ты забрало его. — прошипел Икуто и неожиданно для самого себя криво усмехнулся. Раньше он любил море, оно было его домом, но сейчас он не испытывал ничего кроме ненависти, — но меня ты не получишь. Он развернулся и поспешил в сторону дома. Там все словно застыло в ожидании их возвращения — они так долго обустраивали его, пытаясь создать уютную обстановку, чтобы это место было их домом, но сейчас от этого стало еще хуже. Они больше никогда не будут целоваться в прихожей, вместе готовить, сидеть на диване в гостиной, смотреть фильмы и обниматься, помогать друг другу сушить волосы и заниматься любовью. Оказавшись внутри, Икуто скинул полотенце на пол и двинулся в ванную, чтобы там нашарить в аптечке бутылек со снотворным — Тадасе некоторое время плохо спал и ему приходилось пить таблетки. Он высыпал горсть таблеток на ладонь и закинул в рот. Противный горьковатый привкус разлился по рту и защипал кончик языка, но он проглотил их, высыпал остатки на ладонь и вновь проглотил их. Откинув пустой бутылек в раковину, Икуто побрел в спальню, игнорируя нарастающую тошноту и слабость. Оказавшись там, он нашел в шкафу чужую толстовку и натянул её сверху. Раньше он часто любил бесить Тадасе тем, что нагло залезал под его одежду, чтобы пообниматься. Глаза закрывались, а в голове нарастала боль, но Икуто смаргивал сон и игнорировал её, и направился к письменному столу. Найдя в одном из ящиков канцелярский нож, он упал на пол и подтянул колени к груди. Выдвинув лезвие, он мрачно полюбовался скользнувшим по нему лучиком света и резанул по запястью. Он спокойно и методично калечил кожу, пока на пол не потекла кровь. Икуто отпустил нож и лениво уставился на заливающую пол алую жидкость. Раньше он всей душой ненавидел красный, а после невольно полюбил, как-то заметив, что при правильном освещении светло-карие радужки глаз возлюбленного становятся цвета алого закатного неба. А сейчас он оставался к этому цвету абсолютно безразличным. Икуто не сожалел о том, что сделал — иначе быть просто не могло. Он не мог жить, если Тадасе мертв. Это было бессмысленно. Он уткнулся носом в ворот чужой толстовки, закрывая глаза. Одежда создавала имитацию чужого присутствия и казалось, что это Тадасе обнимает его со спины, пока он засыпал. Жизнь в итоге обернулась жестокой шуткой. Они не могли быть счастливы: Икуто принадлежал морю, Тадасе — суше, и сама природа не позволяла им состоять в отношениях, всё время подчеркивая, насколько неправильными и противоестественными они были в своей сути. Но, может, хотя бы на том свете они вечно будут вместе?