Аттрактор Лоренца

Максин Колфилд — человек-талант. Так называет ее мама, настрачивая до глупого милые сообщения, заставляющие умиляться прямо на занятиях. Но сама Макс зовет себя ходячей проблемой. Спусковым крючком урагана. Ошибкой вселенной, которая, по-видимому, капнула очередной кляксой на сложную жизнь Аркадии Бэй. Макс кажется, что она прожила с полсотни лет, кочуя из одного времени в другое. Сейчас Колфилд сидит на берегу, и соленые волны короткими рывками ластятся к ее ногам. Шуршат песком, пропахшим рыбой, и ломкими ракушками. Какая это по счету реальность? Двадцатая? Двухсотая? Макс устала считать с того самого момента, как Хлоя сама спрыгнула со скалы у чертового маяка. На губах растворяется привкус крови и чего-то еще — того, о чем думать совсем не хочется. Не хочется вспоминать. Но волны, накатывающие дальше, зарывают ее сознание в десятки разных проявочных. Во вспышки камеры. В чужой шепот у уха, который до отвращения кажется самым правильным, что только может существовать в ее расколотом мире. Каждый из своих первых поцелуев Макс отдает Джефферсону. Не по собственной воле, конечно же. Правильнее будет сказать, что почти во всех реальностях он вынимает его клещами, вытаскивает так, будто вслед за касанием губ из Макс вереницей тянутся внутренности. Джефферсон сжирает Колфилд без остатка каждый чертов раз, иногда и вовсе не касаясь ее. И даже план «Б», оставленный на потом, на самый крайний случай, оказывается пустышкой. Тот самый, о котором, казалось, даже думать было больно. Но когда Макс возвращается в чертов туалет и позволяет Хлое умереть — ничего не меняется. Ничего. Будь Хлоя жива, мертва, подвешена или сбита поездом — в жизни Макс Колфилд не происходит никаких изменений. И даже та точка, которую они оставляли на последний момент, отходной путь — не работает. Ураган все равно настигает город, слизывая его с лица Земли без остатка. Кровь стекает по подбородку, и Макс растирает ее так яростно, будто это — единственное значимое в жизни. Словно ветер, развевающий ее волосы, не предзнаменует очередную неотвратимую бурю. Вот только бабочка уже улетела с треклятого ведра, и даже это не останавливает ураган. Макс остается только смотреть, как чернеет горизонт. Как волны заползают за спину, заставляют промокающую одежду липнуть к телу. Соленая вода щиплет по всей коже, будто там еще остались следы укусов и царапин. Но их нет, эта боль — фантомная, потому что в проявочной Макс была пару жизней назад. В какой из реальностей? Ей плевать, и думать она об этом уже не хочет. Но даже если заткнуть голоса в голове: обвинения Хлои, слезы Кейт и крики жителей Аркадии Бэй — все равно не удается заглушить собственные пульсирующие мысли. Не удается заглушить один-единственный голос. «Да, Макс, я вижу, как ты притворяешься, будто не замечаешь меня». Она со злостью вскакивает и пинает ногой мелкие ракушки. Выбросившиеся на берег киты, кажется, воют в унисон с ее отчаянием. Макс хочется залечь на пустынном пляже до скончания времен, пока глаза и вовсе не остекленеют. И она падает прямо здесь, на отмели. Позволяет волнам покачивать ее, заливать лицо, затекать в нос и уши. Ей хочется ничего не видеть и не слышать. Но перед глазами выжигается единственное настоящее время, самая первая реальность — ссора с Хлоей в проявочной. Ее выплюнутое сквозь сжатые зубы: «Я вижу в твоих глазах восхищение!» Макс вылезает из воды и тащится по песку к сумке — туда, где валяются телефон, потрепанный дневник и камера. Щелкает затвором и рассматривает фотографию, пока волны не докатываются и сюда, до лавочек у дороги. Восхищение? Разве это было в ее глазах? Она зажмуривается и вспоминает папки с фотографиями. Дрожь, как от лихорадки при виде засохших слез на лице Кейт. Размазанная тушь Рэйчел. Она проводит пальцами по песку так, как проводила по снимкам, чуть царапая поверхность от желания прочувствовать. Совершенство. И другие слова не подступаются к этим фотографиям и близко. Вслух Макс, конечно же, шепчет иное: «Отвратительно…» «Отвратительно красиво», — хочется ей сказать, но она до боли прикусывает язык и отшатывается. Задевает какое-то оборудование, будто собственные мысли кажутся лишними. Или сама она уже пару лет как чудится себе чужой. В этой очередной глупой реальности Хлоя валяется в кабинке туалета в луже собственной крови. В этой реальности Макс тошнит там же, под ноги Прескотту, которого Дэвид отводит в участок. В этой реальности Максин Колфилд — не человек-талант, потому что рвет почти все свои фотографии до последней. Потому что она устала. Потому что ей лет на пять больше, чем должно быть. В этой реальности она даже не была в проявочной, зато сидела на допросе, когда сопляк Прескотт указал пальцем на преподавателя фотографии. Ей нет дела до Нейтана, его проблем в семье и прочих вещей, которые давно перестали ее беспокоить. Нет жалости и сострадания к покинутому и использованному всеми мальчишке, которые были еще эдак с сотню реальностей назад. Максин Колфилд — хороший человек. Правильный. Честный. Так ей хочется думать. Но она елозит взглядом по наручникам на руках Джефферсона и думает о том, что этот ублюдок не заслужил такой участи. Не заслужил даже смертной казни. И пожизненного, которым его наверняка могут наградить, стоит ей только рассказать больше. Стоит ей только подумать. Стоит ей только захотеть. Металлические браслеты на его запястьях смотрятся так же красиво, как и скотч — на ее. Но в новой сегодняшней реальности Джефферсон об этом не знает. Он не знает, что было в проявочной — как Колфилд брыкалась, пока он покрывал ее шею укусами, а потом любовно демонстрировал Макс фотографии с ней же. Джефферсон не знает, что Макс, ненавидящая его каждой клеткой своего тела, восхищается им настолько, насколько считает себя больной под стать ему. Она смотрит на него через решетку в ожидании допроса — на Джефферсона, одетого, как всегда, с иголочки даже в этом отвратном месте. И говорит: — Я знаю о тебе все, Марк. — Глядит ему в глаза так, что у него кадык заходится то ли в лающем смехе, то ли в нервном предвкушении, как у болезненно зависимого пациента. — И я расскажу им каждую деталь твоего гнилого прошлого. Вот только когда к ней обращаются взгляды в камере допроса, она размыкает сухие губы и выдыхает ложь. Грязную ложь с привкусом печатных чернил и лекарств на языке. С привкусом зубной пасты Джефферсона. С привкусом его лобковых волос и пота на животе. Вся Макс теперь пропитана им — но он об этом даже не знает. Макс Колфилд, может, и честный человек. А еще уставший. Разбитый. И покинутый всеми. Кажется, ураган, который Макс ждет, будет двести пятьдесят седьмым по счету. Кажется, ей совершенно плевать на Аркадию Бэй, потому что она смотрела на гибель жителей столько раз, что разучилась чувствовать хоть что-то. Под пальцами тихо шуршат страницы дневника. Остаток фотографий больше ничего не значит. Больше не видится очередной лазейкой, только способом утешения. Она перепробовала все, пыталась быть Макс-милой-тихоней-Колфилд слишком долго. И в прошлой реальности, когда пытаться надоело, она пришла к Джефферсону сама. Потому что ненависть — единственное, что давало ей силы. Ненависть и убеждение в том, что Макс — Макс лучше. Лучше той, кто продирается внутри с первого взгляда на кадры из проявочной. Лучше той, кто с восхищением смотрит на связанных девушек, потому что это ненормально красиво. Горячо. Влажно. Макс устала лгать себе в этом больше двухсот раз. Устала. И потому за решеткой оказался Нейтан, а не Джефферсон. И ей не стыдно, потому что это блядское искусство отзывается внутри и ноет. Потому что ей должно быть зло и страшно, а Макс отдала бы все, чтобы посмотреть снова, как Джефферсон орудует фотоаппаратом перед ней. От этого осознания, от этой собственной сути тошнит пуще прежнего. Хочется перевернуться и прочистить желудок, но сил нет даже на это. Она прикрывает глаза и позволяет нарастающему приливу унести ее дневник в свои воды. Без попыток предотвратить неизбежное. Без шагов к отступлению. Без рвения быть для всех хорошей, ведь она больше не хочет лгать никому. И в первую очередь — себе. Макс ни за что не стыдно, даже за бессилие и опущенные руки. Потому что больше перематывать время она не будет. Позволит этому чертовому шторму утащить ее под воду вместе со всей Аркадией Бэй. Только чтобы оказаться погребенной где-то на дне со снимками и попытками что-то исправить. И в первую очередь — себя. Это наверняка и есть та самая точка невозврата. То, что следовало сделать еще вначале — заступиться за Хлою и словить пулю вместо нее. Реальностей так с сотню назад Макс бы попробовала это предположение. Уцепилась за него. Но сейчас — сейчас ей не страшно ощущать запахи смерти, потому что она похоронила всех, кого знала, года два назад. Смирилась с каждым, кого не смогла спасти. — Не лучшее место, чтобы встретить конец света. Макс закрывает глаза и молчит, потому что увидеть его сейчас будет больнее, чем залезть в мясорубку. Она обвиняла Джефферсона с сотню раз. Видела его смерть. Убивала сама. Она знает о нем все и даже больше, чем хотела бы. Больше, чем способен знать нормальный человек. Больше, чем выдерживает она сама и потому ломается снова и снова, просыпаясь на его лекциях, где он понятия не имеет, что будет через неделю. Макс так и говорит ему: — Я знаю, где находятся все твои родинки. Знаю твой банковский счет. Знаю, скольких ты изнасиловал и убил. — Она хрипло смеется, и в озадаченных глазах Джефферсона отражаются ее почти прозрачные веснушки. Макс смотрит на грозовое небо и не замечает, как соль волн смешивается с ее собственными слезами. — Я даже вселенную не могу ненавидеть так сильно, как тебя, ублюдка. — Если все это знаешь обо мне, тогда почему не сказала полиции? Потому что это все равно ничего не изменит. Потому что слишком поздно. Потому что ей больше нет дела до того, кому вводится наркотик и кого снимают в проявочной, потому что эта чертова временная петля ей надоела. — Представь, что есть событие, которое никак нельзя изменить, — тянет Макс вместо ответа. Так и лежит на песке, пока волны мягко покачивают ее, не унося в воду. Смотрит на блестящую оправу чужих очков снизу вверх, думая, что хотела бы сломать их прямо сейчас. Вдавить стеклами внутрь. — Точнее, можно, но из тысяч и тысяч вероятностей нужно найти всего лишь одну крохотную точку, которая повела все этим путем. — Хочешь сказать, что моя несвобода — это взмах крыла бабочки, способный вызвать цунами на берегу далекой Японии? — Он забавляется. Конечно, забавляется. — Этой точки нет. — Ровно говорит Макс. — А событие… Просто происходит. Снова и снова. Потому что у него нет старта. Нет точки, с которой все началось. — Математика с тобой бы не согласилась. — Он хмыкает и чуть склоняется к ней, с любопытством исследователя рассматривая вселенское безразличие на ее лице. — Это называется аттрактором Лоренца, знаешь? Дифференциальные уравнения и прочая чертовщина. У бабочки всегда есть второе крыло, чтобы она могла летать. Всегда есть две вероятности развития событий. А если бы их не было, то и бабочки были бы однокрылые. Потому что координаты, по которым строятся их крылья, были бы одинаковыми. Но стоит немного изменить стартовые параметры — крохотные и незаметные — и рост крыла пойдет в противоположную сторону. Не может не существовать точки, которая не могла бы повлиять на событие. Потому что любому действию всегда найдется противодействие. Кровь, Колфилд. Макс, без особого энтузиазма слушающая его слова, улавливает последние предложение слишком туго. Выгибает вопросительно бровь и смотрит на Джефферсона с видом кролика, попавшего в капкан. Мертвого кролика. — Кровь, — повторяет он, указывая на ее нос. Берет полароид, валяющийся на лавке, и делает снимок. Уголок его губ привычно дергается, будто Джефферсон любуется очередным своим шедевром. — Прямо как линия пробивающегося заката поверх твоих бледных щек. Макс лениво смотрит на него. — Я сдеру с тебя кожу, сделаю снимок и выставлю его на конкурс, — говорит она тихо, рассматривая тающий шоколад в его радужке. Потому что весь Джефферсон — от и до — искусство. Поганое, прогнившее. Вывернутое наизнанку и больное. Он олицетворение восхищения, ее собственного отвращения и ненависти к себе. Потому что Джефферсон во всей своей нездоровой красоте видит прекрасное там, где остальные плюются. И Колфилд, много лет подряд забивающая эту себя за семью замками, больше этого делать не хочет. Ведь ей нравятся его снимки. Ведь Макс хочет быть их частью, и он это знает. Ведь у аттрактора Лоренца всегда есть второе крыло. На горизонте звенит закат — ярко-красный, как полоса крови на снимке, который Джефферсон протягивает ей. И Макс надрывно смеется. Смеется, пока из глаз не начинают сочиться слезы, а из горла — вырываться рыдания. Точка баланса, которую дала ей вселенная, оказалась грязной и больной. Время переваливает за рубикон, но урагана нет. Впервые за двести пятьдесят семь реальностей. И Макс от этого горько. Горько от Джефферсона, тихо смеющегося и растирающего ей слезы подушечкой пальца. — А я всегда говорил, что у тебя талант, Макс Колфилд. И в том, как он произносит ее имя, теряется честная, прежняя Макс, которой только исполнилось восемнадцать. Которая хочет спасти мир. Которая хочет поступать правильно. Верно поступать она больше не будет. Это Макс понимает по глазам Джефферсона. По его следам, фантомно ноющим на теле. Ведь у аттрактора Лоренца есть второе крыло, которое выросло, стоило Макс перестать себе лгать. Урагана нет, зато есть Максин Колфилд, которая сама следует за Джефферсоном в персональный ад. Колфилд, которая оглаживает пальцами снимки из проявочной и не сдерживает восхищения, разрывающего изнутри бабочками. Колфилд, на коже которой теперь горят настоящие следы Джефферсона, и ей за это не стыдно, потому что стыд остался в сотнях других реальностей, возвращать которые больше никто не станет. Максин Колфилд — человек-талант. И она охотно верит этому, потому что Марк повторяет подобные слова каждый раз, когда в их новой проявочной оказывается очередная девушка со связанными руками и страхом в глазах. Страхом, который они с Джефферсоном теперь смакуют на двоих.